Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Генеральная репетиция прошла с излишним даже спокойствием, труппа моя волновалась далеко не так, как тогда, с испанцами. Пажи мои тоже были не так хороши, как в прошлый раз, потому что от одной из красивых девиц мне пришлось отказаться. Спектакль мне не понравился, он прошел натужно и как-то вымученно. Несмотря на это, было много аплодисментов, и даже епископ, который приехал и на этот раз, в разговоре с кем-то заметил:

Пьеса скучная. Но в режиссера я теперь верю.

И в самом деле, хотя достижение мое было не столь живо, как в тот раз, но и оно подтвердило наличие у меня, я бы сказал, своего стиля. Церемониальные выходы я оформил, как и в «Валтасаре», несколько на балетный лад, устроив что-то вроде полонеза, марширующего танца. Скупость жестов и сдержанность мимики, к которой я принудил своих воспитанников, были тоже эффектны. Застывшие, словно маски, лица; замедленные движения при ходьбе. Спектакль не был удачен, но в нем была определенная воля к стилю, к строгому ритму, что и произвело свое впечатление на публику.

Так как епископ на этой раз остался ночевать в Риге, у него нашлось для меня время после спектакля. Он был милостив и хвалил меня, но порицал выбор пьесы, которая мало что может сказать современному зрителю.

Пьесы, которые вы ставите, должны вызывать интерес!

Я умолчал о том, что пьесу выбрала, по сути, княгиня. Она попыталась защитить «Атали», но епископ отмахнулся:

Благочестивые женщины, как правило, мало понимают в литературе.

Но тут он был не прав, «Атали» — волнующая и сильная пьеса, а Расин — великий драматург, только его нужно правильно ставить. Моя же интерпретация оказалась неубедительной.

Епископ обескуражил меня сообщением о том, что, как написал ему монсеньор Бенсон, его друзьям в Нью-Йорке удалось раздобыть миллион долларов в качестве стартовой суммы для реализации проекта, при условии, правда, если старт произойдет в Нью-Йорке. Взглянув на мое растерянное лицо, он сухо рассмеялся. Не надо ни в чем сомневаться — и в Америке есть люди. Мне не дадут там пропасть.

О том, что в Граце меня ожидает молодая англичанка, епископ знал. Он справился, когда я собираюсь жениться, и мое смущение его явно позабавило.

— Ни о чем не беспокойтесь, о вас позаботятся, — сказал он мне.

Он предложил мне в дальнейшем взять на себя переписку с монсеньором Бенсоном. Неважно, что я не знаю английского, ибо монсеньор Бенсон владеет немецким. Однако английский мне следует выучить, хотя бы для того, — тут он усмехнулся, — чтобы оставаться хозяином в доме. С англичанками шутки плохи.

Вскоре после этого княгиня огорошила меня сообщением о том, что ей предстоит операция на слепой кишке в рижской клинике доктора фон Берга, жена которого была моей католической крестной. Помимо переживаний за ее судьбу, для меня это означало, что я должен буду запастись терпением. Я стоял перед воротами в свое будущее и не мог их открыть. Ожидание — тяжкое искусство. Но им нужно владеть. Я помогал себе тем, что читал пьесы, по преимуществу старых испанцев, французов и англичан, чтобы составить себе надежный репертуар для будущего мирового театра. Кальдерой остался моим фаворитом. Кроме того, меня забавлял Гоцци, приводил в восхищение Корнель, убеждал в своем значении Гольдони.

Кончался март. Операция княгини прошла успешно, весна неиствовала буйным цветением в садах и наконец-то пришла ко мне.

Покровители мои нашли способ обо мне позаботиться. Какой-то очень богатый дядюшка княгини умер как раз в Петербурге, оставив ей, среди прочего, немалое состояние. Поскольку она дала обет бедности, то намеревалась вручить его через епископа церкви. Однако епископ решил, что треть состояния должна достаться мне. Этой суммы, предназначенной для реализации наших планов, должно было хватить на мои необходимые поездки и на мое безбедное существование, по крайней мере, в течение года. Пока будут улажены все формальности, пройдут — при неспешности наших казенных учреждений — может быть, месяцы, но благодаря поручительству епископа, я смогу распоряжаться частью этой суммы уже теперь.

Эльзи со всеми своими пожитками уже находилась в Граце, где ее самым радушным образом приняла фрау Райхер. «Incipit vita nuova» [26] — телеграфировал я туда, и это могло означать, что я нахожусь уже в пути. Но на самом деле я мог выехать только не раньше конца апреля.

Итак, обозначилась победа Запада над Востоком. Петербургская партия заканчивалась вничью. Нью-Йорк внушал мне ужас, но, видимо, чему быть, того не миновать.

Добрые разговоры княгини со мной помогали мне справиться с хаосом мыслей. Стоило ее послушать, как возникало ощущение, что она знает гораздо больше, чем говорит, и вполне вероятно, что так оно и было, что в ней сидело какое-то потустороннее знание, вызванное и питаемое ее верой. Мне следует, говорила она, приучать себя к мысли о том, что придется сказать России «до свидания», не говоря ей «прощай». Но прежде чем покинуть Россию надолго, мне, конечно, нужно съездить в Петербург. Если бы я там действовал энергичнее, господа из академии были бы, возможно, активнее. Ибо русского человека нужно все время подгонять, чтобы он что-нибудь сделал. На мое возражение, что я, вероятно, не тот человек, который умеет побуждать к действию других людей, она со вздохом заметила, что все хоть и происходит по воле Божьей, но и человек должен все необходимое делать со своей стороны, а не зарывать свой талант в землю. И пусть мой путь поведет меня в итоге на Запад, одной ногой я должен всегда оставаться в Петербурге. Я рассмеялся:

— Ну, для этого надо быть канатоходцем!

Бессознательно я нашел подходящее слово. Разве не походил я и в самом деле на канатоходца? Разве почва под моими ногами не была зыбкой, как канат? Всякое дуновение ветра раскачивает его, заставляя меня балансировать ради жизни. Благочестивый канатоходец — это еще можно было себе представить, но был ли я действительно благочестив? Был ли я вообще по-настоящему верующим? Я восхищался княгиней, потому что она черпала силы в своей чистой вере.

Труднее было с мамой. В доброте своей она все понимала и со всем соглашалась, но, по-моему, не до конца верила в то, что путь мой определился. Слишком уж много всего в моей жизни она повидала с тех пор, как десять лет назад я окончил гимназию. И не могла избавиться от тревоги за своего ребенка, пусть он и добился некоторого признания.

Беседуя с ней, я испытывал чувство, будто еще раз прощаюсь со своей юностью — с легкой грустью и некоторой похвальбой. При всех успехах я каждый раз прозревал капризное вмешательство каких-то духов, игравших моей судьбой. На земле ведь нужно не только за все платить, но нужно научиться платить умно и верной монетой, чтобы вообще устоять. Ибо в духовной жизни существует множество валют и различных их курсов. Курс высокомерия всегда в цене. Курс мужества способен на многое. Курс мелкой фальши с разменными монетками лжи (и перед самим собой) особенно всеми любим. Но ценнее всех курс мудрого смирения, хотя он и встречается особенно редко. Не играй с собой в прятки, оценивай себя всегда йерно. Терпение в море житейском — вот что нам нужнее всего; слишком легкие победы лишь выбивают нас из седла.

В Петербург мама не хотела переезжать, Нью-Йорка она боялась — может быть, и не верила в него. Но она верила в то, что все образуется как надо, когда я женюсь. Она верила, что моя будущая жена превратит меня в такого человека, каким она сама всегда представляла меня в своих самых смелых мечтах. Как всякая добрая и честная женщина, она верила в то, что жена является помощницей ангела-хранителя своего мужа, что муж и жена составляют вместе некое единство, более совершенное, чем каждый из них в отдельности. И поэтому она молилась о том, чтобы я, ее непутевый ребенок, обрел в жене путеводительницу к праведной цели. Но внешне она всегда со мной во всем соглашалась и во всем поддерживала меня.

Итак, я снова отправился в Петербург. Однако на сей раз Петербург, казалось, стремился убедить меня в том, что восточный ветер больше не веет. И хотя Мейерхольд со своей оравой явился ко мне в гостиницу «Астория», чтобы представить мне окончательный вариант «Любви к трем апельсинам» и чтобы с утра пораньше осушить за будущий успех две бутылки шампанского; хотя Кузмин со слезами на глазах посвятил мне на прощание свое прекрасное стихотворение; хотя Гумилев расцеловал меня в обе щеки, заверяя, что на свете нет человека, который был бы ему ближе и дороже меня, как и нет человека мудрее; хотя Маковский клялся, что и за границей я останусь одним из ближайших сотрудников «Аполлона» и он всегда будет меня охотно печатать; хотя Аркадий Руманов уверял, что в моем лице Россия, погружаясь во тьму, теряет миссионера всего прекрасного; но Сергей Прущенко, ныне куратор Петербургского учебного округа, не обнаружил ни малейшего интереса к нашим старым планам, с некоторой небрежностью отозвался о великом князе и, казалось, весь был поглощен испепеляющей ненавистью к своему министру, румыну Кассо, которого хотел свергнуть. Забегая вперед, могу сообщить, что вскоре он отправился в Царское Село к царю, к которому, как камергер, всегда имел доступ, чтобы пожаловаться ему на министра. Царь, как рассказывали, внимательно выслушал его, но прежде чем Прущенко завершил свою часовую поездку назад в Петербург, на столе его лежала депеша, извещающая о его немедленном увольнении.