Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Когда я сказал об этом Мюллеру, он выразил готовность несколько повысить мой гонорар, но связал это с одним унизительным условием: он пошлет мой перевод на отзыв живущему в Берлине д-ру Отто Бюку, выпустившему Гоголя и Тургенева. Бюк прислал подробный разбор, отметив, что кроме нескольких мест в «Полтаве» остальное кажется ему совершенно удачным.

У меня за спиной были шесть тяжелейших недель. И я был слишком юн тогда, чтобы понимать, что судьба к моему же благу устроила мне этот маленький ад оставленности и разочарований. Я бездумно отдался потоку жизни, чья соблазнительная бессмысленность надолго, если не навсегда, прервала бы мое творческое развитие, и я отделался еще очень легко, одним синяком.

Вместо того чтобы работать над стихом, над словом и над самим собой, я пустился незнамо что праздновать, упиваться болтовней и играть странную роль на карнавале фальшивой эротики.

В витрине книжного магазина Яффе, в который я не решался зайти, потому что был там должен, я увидел книгу, которую полистать мне хотелось больше всего на свете. То был новый сборник стихотворений Стефана Георге «Седьмое кольцо».

Стоила книга жутко дорого по тем временам. Удешевленное — фиолетовое — издание стоило не то четырнадцать, не то шестнадцать марок.

Но я нашел все же человека, который купил мне эту книгу. Видимо, мой ангел-хранитель принудил меня совершить этот поступок, ибо когда я прочел Георге, у меня в полной мере открылись глаза. И я понял, какая бездна разверзлась между этой книгой и тем, чем я стал в Мюнхене. Космическая, холодная бездна.

Эта царственная серьезность, эта высшее поэтическое пресуществление показали мне, на дорожку какой суетности я соскользнул. С тех пор я никогда не расставался с «Седьмым кольцом», книга была со мной во всех поездках, и никогда я не прикасаюсь к ней бестрепетными руками. Теперь она слегка обтрепалась, и довольно беспомощная торжественность оформления, выполненного Мельхиором Лехтером, с годами кажется все более странной, но в этой книге заключено такое сдержанное целомудрие возвышенной жизни, с которым я никогда не хотел бы расстаться.

Мне ведомы и более прекрасные и более проникновенные стихи у Георге, но у этого великого мастера нет строк, сильнее меня потрясших. В самый миг запнувшейся юности они вернули меня к себе. Утешили своей ширью и далью. Всякое в них пребывание — утешение. Всякое утешение — в них пребывание. И оно обязывает быть готовым приносить жертвы.

Бессознательно я выбрал себе наказание, в полном одиночестве отправившись в рождественскую ночь, в мой любимый праздник, на родину. В полном одиночестве я хотел провести эту ночь в поезде на Берлин.

За окном потрескивал первый мороз.

(Но вообще-то втайне я знал, что рождественская ночь от меня не уйдет. Ведь между европейским календарем и русским были тринадцать дней разницы, так что 24 декабря по новому стилю было в Митаве всего лишь 11 декабря. С нежным лукавством человеческого сердца не сравнится ничто в этом мире.)

Глава V

В старой Риге было два вокзала. С того, на который приходили поезда из Митавы, можно было уехать в западном направлении, например, через Ковно в Германию. Другой вокзал, значительно больше, служил сообщению с Россией, отсюда отправлялись поезда на север в Петербург, на восток в Москву, на юг в Варшаву, Киев и Одессу.

Вот на этом-то Дюнабургском вокзале я и стоял апрельским вечером 1908 года.

В русских сказках нередко встречается этот мотив: герой стоит на распутье, выбирая, куда направить ему своего коня. Лишь один путь истинный, на других дорогах ему грозят несчастья и беды.

Мюнхенские раны все еще свербили, но я постарался извлечь урок, укрепляя себя во мнении, что мое направление — не в Германию. Россия — вот страна моего обетования. Я попал в розу ветров и нашел в ней восточный ветер, сильный и свежий.

Зима, полная разочарований. Германия меня разочаровала, но я все никак не мог понять, что сам во всем виноват. Видимо, время для такого понимания еще не пришло, оно бы слишком меня опалило. Всякого молодого человека ведет любопытство, а для удачи ему нужен попутный ветер.

Берлин встретил меня неласково, так как даже профессору· энтузиасту Би не удалось убедить Морица Хаймана в том, что мои сонеты нужны издательству «Фишер». Правда, Хайман одобрительно отзывался о моих переводах для

антологии Бетге и соглашался с тем, что меня можно привлекать для подобной работы, но сонеты мои находил слишком искусственными и недостаточно самостоятельными. Вообще же тот факт, что вся русская поэзия в антологии Бетге была представлена в моих переводах, привлек внимание. Однако моя версия рассказов Брюсова не получила признания.

Да и профессор Отто Бюк, которого я посетил, чтобы обсудить с ним мои переводы из Пушкина, нашел их не вполне вдохновенными, он заявил, что стих Пушкина куда богаче и музыкальнее. Было сущим легкомыслием взяться выполнить работу за шесть недель, спешка в таком деле к добру не приводит; поэтический перевод требует иной раз значительно большего времени и отречения, чем собственные стихи. В Митаве я немедленно принялся за радикальную переделку, так что от первоначального варианта вскоре мало что осталось. Кстати, почти все мои переводы подвергались пяти-шестикратной переработке, некоторые еще больше. Любовное послание Пушкина к Анне Керн я переводил заново восемнадцать раз.

Таким образом, я начал всю эту работу сначала. Георг Мюллер считал все это отговоркой и не верил мне, что меня обижало. Однако при всем неуемном усердии моем дело двигалось очень медленно, и никаких готовых рукописей я не мог ему выслать. На самом деле я завершил этот перевод только через год — а потом еще долго не мог никого найти, кто бы мог перепечатать мою рукопись!

От Ганса фон Вебера приходили надменные письма. Он порицал все, что я писал и делал. Франц Блей отмалчивался, а о том, что в первом номере «Гипериона» все-таки были напечатаны мои десять сонетов, я узнал значительно позже, потому что не получил даже авторского экземпляра.

От Рудольфа Александра Шрёдера пришло сердитое письмо, из которого я узнал о том, что юный последователь Брукнера, у которого я оставил на хранение свою маленькую библиотеку, стал ее потихоньку распродавать за моей спиной, так что некоторые экземпляры с авторскими посвящениями попали на книжный рынок. Я поспешил сообщить об этом Шрёдеру, он мне поверил и выслал свои произведения взамен утраченных, правда, на этот раз без посвящений. Но многие мои любимые книги, среди них и ценные первые издания, пропали.

Все до единого мюнхенцы молчали как рыбы. Скверно обернулся разрыв с Гутенегом, ведь у него остались многие мои рукописи — небольшую их часть я получил назад спустя пятьдесят семь лет, в 1964 году.

Я чувствовал, что от меня все отвернулись — все, кроме русских. Правда, Брюсов не поблагодарил меня за роскошное немецкое издание, мной подготовленное, зато Блок и Вячеслав Иванов прислали самые прелестные письма, да и некоторые другие изъявили свое полное дружелюбие. И вот я стоял в Риге на Дюнабургском вокзале с билетом в руке, собираясь во второй раз в Петербург.

Скорый поезд еще не подали, и у нас есть время присмотреться к молодому человеку, намеренному во второй раз попытать свое счастье.

Он хорошо одет и заметно гордится этим. Может, он стал тщеславен? И кичится своей венской одеждой, которую приобрел в Мюнхене?

Боюсь, что это так. На нем элегантное пальто и мягкая шляпа, скроенная по последней моде. Его провожает красивая девушка. Он снисходителен с нею, ироничен, почти, можно сказать, небрежен.

Она происходит из богатого дома, она восторженная актерка, у нее за плечами уже яркие роли в известных русских пьесах. Молодой человек тоже написал для нее пьесу, настоящую театральную пьесу в пяти картинах с прологом, и если знать название пьесы, то сразу ясно, о чем в ней идет речь: «Обворожительная змея, или Чудесное представление о Любви».

Претенциозно не только название пьесы, претенциозен сам автор. Претенциозен, несколько аффектирован, погружен в придуманный стиль восемнадцатого столетия. Виланд? Скорее Франц Блей. Маска, которой он явно гордится. Юная красавица смотрит на него почти с обожанием.

Нет, урок, который молодому человеку преподали в Мюнхене, кажется, не пошел ему впрок. Он постарался стряхнуть его с плеч, чтобы он не мешал ему жить.

Отец с матерью ничего не сказали по поводу моего внезапного возвращения. Я прибыл одетым с иголочки и мог предъявить три свои книги. В виде писательского свидетельства, удостоверяющего талант. Кем-то я все же стал — или становлюсь. О своем мюнхенском фиаско я предусмотрительно умолчал, зато расписал как можно ярче договоры с Георгом Мюллером и прочие планы.

Вероятно, в поведении моем и впрямь появилось что-то более взрослое. Я пообтерся в Мюнхене, научился обращаться с людьми. Кроме того, у меня был дар легко приспосабливаться к обстоятельствам.