Фернандо Намора - Живущие в подполье

• Название: Живущие в подполье
• Автор: Фернандо Намора
• Жанр: Современная проза

---

Как важно было для них жить вдали от мира людей! А он, Васко, и она, Мария Кристина, почему они оказались на прогулочном катере этим сентябрьским днем, будто бы ясным, но предвещавшим бурю, в море, где плавают яхты и плоты аристократов? В чьем мире они живут, в мире людей (например, в твоем, Шико Моура, в твоем, Олинда) или в ином мире? Наверное, ни в одном из них. Они предали и тот и другой мир, предали самих себя.

Вдруг небо затянуло облаками. Ветер пригнал огромную тучу, по воде пошла рябь, вздулись беспокойные волны. Море забурлило, сделалось темным от поднявшегося со дна ила. Тенты на пляже хлопали, точно поставленные паруса. Малафайя задорно воскликнул:

— Ну, посмотрим, кто теперь станет издеваться над моим свитером!

Сложив газету, Васко украдкой покосился на Марию Кристину, которая о чем-то задумалась. Никто из компании не возражал, когда катер изменил курс и направился к причалу на другом конце бухты, который едва можно было различить вдали. Рыбачий баркас, возвращавшийся в порт, трижды зловеще прогудел, над ним кружилась ненасытная чайка. Марио молча нахлестывал своего жеребца, но первая прогулка на нем не принесла ему ни радости, ни уверенности. Всех охватило какое-то нервное напряжение.

Через полчаса они снова оказались в Морском клубе, уже полном до отказа беглецами, хотя солнце, когда ему удавалось выглянуть из-за туч, было по-прежнему горячим и ярким. Именно в такую минуту Жасинта предложила разместиться на площадке перед кафе ("Куда девалась ваша храбрость?"), своеобразной террасе, нависающей над морем, с плетеными качалками и низкими столиками. Пальцы ее мягко касались руки Васко, пока она шептала: "Я хочу тебя, хочу тебя, любимый, а ты на меня и не взглянешь", — воспользовавшись тем, что Сара привлекла к себе внимание, спросив, не захватил ли кто-нибудь "случайно" аспирина.

Марио заказал выпивку. "Погорячей", — пошутил Малафайя, наивно, как ребенок, радуясь необычной для себя общительности, которая была непонятна и не нравилась Васко, потому что обрекала его, замкнувшегося в злом молчании, на одиночество. Вглядываясь в тучи, Малафайя словно просил их подтвердить прогнозы метеорологов.

Резкая перемена погоды превратила Морской клуб в семейное собрание, ни одно слово не оставалось незамеченным, и Васко, которого раздражали шумные приветствия, взял свой стакан, ушел в самый дальний угол площадки и сел там на выступе скалы. Иногда, как бы много он ни пил, голова оставалась ясной, но случалось, что он пьянел буквально от нескольких капель. Так произошло и на сей раз: голова закружилась от виски, а может, и от тяжелого предгрозовою воздуха. Зато шум голосов докучал ему теперь гораздо меньше. Но две пары, позавидовав уединению Васко, направились в его сторону. Они говорили все разом — или это только казалось — о разных вещах: о собаках, гипнозе, автомобилях, модах, и, едва речь зашла о модах, о boutique[19] некоей Фернанды, одна из дам с упоением прощебетала:

— Ах, последний раз на Фернанде были шелковые брюки, такие миленькие, и желтая chemisier[20], она говорила со мной, не переставая курить длинную-предлинную трубку. И поверите ли, я наконец почувствовала, что живу в цивилизованной стране. Правда, это потрясающе, Мигел?

Мигел не ответил, он с интересом наблюдал, как взбирается по склону холма спортивный автомобиль, и цедил сквозь зубы: "Здорово шумит", — но и дама, что задала вопрос, уже перепорхнула на другую тему, взглянув на caniche[21] приятельницы, лизавшего ее брюки:

- Эта собачка похожа на игрушечную. У нее бывают щенки?

— В последний раз делали кесарево.

Васко поднялся и медленно пошел прочь, стараясь держаться поближе к берегу, над которым нависло хмурое небо. Только сейчас он заметил, что Жасинта тоже отделилась от общества и идет ему навстречу. В опущенной руке она, так же как и он, держала стакан; она была босая и шла на цыпочках, отчего рельефнее проступали мускулы; ее фигура с медленно плывущей впереди тенью мерно покачивалась, вызывая в памяти Васко ритуальный танец сладострастия, который завершался приношением ее тела в дар телу мужчины. Васко почувствовал, что губы у него пересохли, сознание помутилось. Он уже не слышал болтовни неотступно следующих за ним двух пар, хотя они каркали и галдели, точно безмозглые птицы. Васко уже не понимал, где находится. Его притягивала к себе эта неотвратимо приближавшаяся живая волна, и, подражая Жасинте, он замедлял шаги, оба медлили, не торопя мгновение, когда они неизбежно окажутся рядом и дыхание их сольется. Но пальцы Жасинты, словно в забытьи, разжались. Стакан выскользнул и разбился. Наваждение внезапно оборвалось.

XVII

Самолет вылетел точно по расписанию. И тут же исчез. Он с шумом пронесся над городом, но и шум вскоре стих. Привыкшие к этому грохоту неугомонные голуби вновь появились над Кордильерами крыш, взмахивая жемчужно-серыми крыльями, которые казались почти прозрачными в солнечном свете. Вот один из них отделился от стаи и ринулся в бездну проспекта; застыв на полдороге, он принялся сильно хлопать крыльями, показывая свое бесстрашие. А когда остальные последовали наконец за ним, он отважно перелетел на крышу дома на противоположной стороне улицы.

Несколько минут Васко их не видел. Его отвлекла реклама авиакомпании FLY TAP[22] (FLY было мягким и шелковистым) и внизу — VOE TAP[23] (VOE, напротив, звучало неприятно и не убедило бы колеблющегося), FLY TAP, VOE TAP — каждая группа букв была разного цвета, темно-синего, чтобы буквы выделялись на фоне неба, или оранжевого, каким оно бывает перед рассветом, когда солнце восходит на горизонте, уже очищенном от облаков рабочим потом ночи.

Из окна Барбары, открытого настежь навстречу грохочущей реке проспекта, которому словно нечего было скрывать и нечего опасаться, Васко впервые узнавал повседневную жизнь улицы. Впрочем, раньше он на улицу просто не выглядывал. Его ожидания и его чувства были ограничены комнатой Барбары, всем, что в ней было мерзкого и унизительного; запахом постельного белья и мебели, особенно белья, которое, очевидно, стирали душистым мылом, тщетно пытаясь заглушить запах пота многих тел; застывшими, точно в экстазе, статуэтками, всегда одними и теми же; теперь еще появились сухие цветы, чахнущие в стеклянных раковинах, плюшевый медвежонок на туалетном столике, выжидающий в терпеливой позе, словно не сомневался, что рано или поздно его угостят миндалем; коллекция приобретенных на дешевой распродаже безделушек во вкусе белошвейки, обставляющей квартиру за счет "покровителя", и строгий телевизор, в котором было что-то человеческое, словно он хранил в памяти все, что здесь происходило, чтобы неожиданно воспроизвести это на экране. Васко сидел окруженный свидетелями своего ожидания, запертый в тюрьме своих раздумий. Через щель в жалюзи проникал лишь острый, как лезвие ножа, солнечный луч, гул проспекта доносился сюда, точно приглушенный рокот далекого водопада. А разве он не ощущал того же и не в комнате Барбары? Все они живут в заточении. И те, кто с самого начала принял это как должное, и те, кто постепенно смирился с судьбой, и те, кто пытается бунтовать. В теле Жасинты, ее мужа, Васко и Малафайи прорастали травы, заживо погребающие их (по не травы из кошмаров Жасинты), в теле Васко и Сантьяго Фарии, и даже Озорио, и даже дочери Озорио, которая билась головой о гладкие стены своей темницы и, едва к ней возвращалось сознание, спрашивала: "Я что-нибудь говорила? Я что-нибудь говорила?" И даже в теле того студента, что несколько дней назад проглотил разбитое стекло от часов, порезав себе внутренности, чтобы полиция не добилась от него показаний. ("Столько лет боремся, пытаемся их разоблачить. Будь они прокляты, эти "особые методы" дознания"! негодовал Релвас, осыпая увядшими цветами могилы героев-самоубийц.) Однако эти герои, Озорио, его дочь, студент, не были поражены гангреной. Для них тюрьма не была могилой.

Как не была могилой для Шико Моуры и для живых и мертвых в Ангре — я тебе уже рассказывал, Алберто, что Галвейяс покончил с собой, бросившись со стены крепости? Лишь голуби могут летать над крышами, минуя все преграды.

В крепости Сан-Жоан Батиста находилось в то время двести заключенных. Большинство из них были политические. Крепость стояла на отвесной скале, а у подножия скалы плескалось море, в сумерках вдалеке, выплывая из облаков, виднелся остров Пико, по одну сторону от крепости раскинулся хутор, примыкающий к деревне Бискойтос, дома казались темными, но два дома на вершине утеса, когда полуденное солнце падало на них, вызывали в памяти сверкающую белизну селений в Алентежо, по другую сторону возвышалась заросшая мхом гора Бразил с кратером потухшего вулкана; прежде чем вернуться на континент, Васко сходил к этой горе, только для того, чтобы проверить правильность своих впечатлений о ней, которые сложились за годы, проведенные в Ангре, и, спустившись с безлесого, совершенно голого склона, он обнял первое встретившееся ему деревце — несколько лет он не вдыхал запаха леса, не касался, не видел вблизи ни одного дерева, и, оказавшись на свободе, он в радостном порыве раскрыл объятия; гора Бразил и ее затянувшаяся, покрытая зеленым ковром рана поросли лесом, но он был так далеко, что деревья казались нарисованными и такими же нереальными, как и все, что можно было разглядеть из тюремных окон: гладкие склоны холмов, дорожка, петляющая между оградами фазенд, пасущиеся на лугу коровы, надменные и величественные, как богини, раскаленное, пылающее небо, порой, когда лето пьянило ароматом зреющих плодов, затянутое тучами, босоногие мужчины, которые ходили по холму, женщины в грубошерстных плащах с капюшонами — из какого мифа они явились? Двести арестантов. Полиция оторвала их от жизни и от семей, лишила газет и журналов, а потом, вероятно, чтобы спровоцировать бунт (который кончился построением на тюремном дворе, когда солнце стояло в зените, — ты помнишь, Шико Моура? — ружья, нацеленные в головы заключенных, и голос надзирателя, повторяющего: "Через пять минут с вами будет покончено, я дожидаюсь приказа"), им запретили даже читать книги и сожгли все томики, которые заключенные принесли с собой. Так прекратили свое существование "тюремные газеты": "Казарма" в Ангре, "Ударник" в Пенише. А прежде собиралась редколлегия, номер подробно обсуждался от передовой статьи, посвященной серьезным проблемам, до странички юмора, потом наступал черед редакторов, иллюстраторов (они рисовали сами либо наклеивали на чистые листы бумаги вырезанные из журналов картинки) и, наконец, "наборщиков", наловчившихся воспроизводить литеры типографского шрифта. Когда номер был готов, его тайком передавали из рук в руки. Были и специальные номера, посвященные памятным датам, и экстренные выпуски, где новичков предупреждали об опасностях, знакомых опытным арестантам.