Ефим Дорош - Дождливое лето

• Название: Дождливое лето
• Автор: Ефим Дорош
• Жанр: Советская классическая проза

Ефим Дорош около двадцати лет жизни отдал «Деревенскому дневнику», получившему широкую известность среди читателей и высокую оценку нашей критики.

Изображение жизни древнего русского города на берегу озера и его окрестных сел, острая сов-ременность и глубокое проникновение в историю отечественной культуры, размышления об искусстве — все это, своеобразно соединяясь, составляет удивительную неповторимость этой книги.

Отдельные ее части в разное время выходили в свет в нашем издательстве, но объединенные вместе под одной обложкой они собраны впервые в предлагаемом читателю сборнике. К глубокому прискорбию, сам Ефим Дорош его не увидит: он скончался двадцатого августа 1972 года.

Своеобразие данного издания состоит еще и в том, что его оформление сделано другом Ефима Дороша — художницей Т. Мавриной.

Художник Т. А. Маврина

---

А потом идут низинные луга. Я переписываю характеристику одного луга:

«Рельеф слабоволнистый, местами ровный. Травянистая растительность: осока обыкновенная обильная, бутыльчатая рассеянная, полевица собачья обильная, щучка, овсяница красная, мятлик болотный, таволга, гравилат, раковые шейки, лютик едкий. Увлажнение избыточное. Происходит оно вследствие близкого. залегания почвенно-грунтовых вод и застоя в отдельных бессточных западинах поверхностных вод».

Затем говорится о местных болотах.

Я впервые знакомлюсь с этим многотомным трудом, хотя сущность его мне давно известна. Речь идет об осушении котловины озера Каово.

«Развитие овощеводства и животноводства в приозерной котловине, — пишут в своем вступлении проектанты, — осложнено значительной (50 проц.) заболоченностью как полевых, так и кормовых угодий».

Пожалуй, вместо деликатного этого выражения «осложнено» ученым, составлявшим проектное задание, следовало употребить другое слово.

Помнится, в жаркую пору лета, в сенокос, видел я здесь косарей, которые по щиколотку в воде нетвердо шагали кочковатым, пружинившим под ногами торфяным болотом. К их потным и красным лбам липла черная мошкара. От железной осоки, должно быть, здорово ломило плечи.

Видел я и то, как поздно весной, в самую пору сева, широко голубела вода между возвышенностями, и только по торчавшим из нее комьям земли можно было догадаться, что это вспаханные с осени поля.

А однажды в начале октября, после сентябрьских дождей, озеро вышло из берегов, хлынуло во все свои девятнадцать речек и речушек, заставив иные из них побежать вспять, и сотни стогов сена, стоявших в поемных лугах, поднялись вдруг и поплыли. Я приехал сюда неделей позже, когда вода растащила по былинке эти поднятые ею стога. Я видел другое сено, залитое разливом, но оставшееся на месте, и все равно это было страшно. Едва ли я когда-нибудь забуду свинцовую осеннюю воду, которая тихо плескалась вокруг зеленоватых островков.

Но дело, конечно, не в том, называть ли все это осложнением или же лютой бедой. Просто меня разбирает злость против тех, кто до сих пор ничего не сделал, чтобы по проектному заданию, которое существует уже больше года и обошлось в полтора миллиона рублей, начались, наконец, осушительные работы. И так как мне не разобраться в сложной системе отношений между организациями и ведомствами, То я думаю только об одном человеке. Быть может, он один и виноват в том, что проектное задание было составлено с- опозданием в несколько лет против установленных правительством сроков и что оно до сих пор остается лишь сводом многих точных сведений и добрых пожеланий. Но если это даже и не так, если виноваты тут и другие, то все эти незнакомые мне люди в моем воображении выглядят похожими на него.

Я еще не был знаком с ним, но уже слышал от многих, что Федор Иванович Головин, начальник областного отдела водного хозяйства, — бюрократ. Это было в первый мой приезд на берега озера Каово, и мне любопытно было повидать человека, который мешает преображению обширного района, хотя на этот счет имеется даже правительственное постановление. Конечно, я понимал, что бюрократ — не обязательно чванливый, глупый и черствый чиновник, к которому не пройти без доклада, который велит посетителю заглянуть через недельку и пишет на заявлениях «увязать», «согласовать». И все же, когда я переступил порог комнаты, где занимался Федор Иванович, и навстречу мне встал весьма обходительный худощавый мужчина с тонким румяным лицом и седыми волосами, я даже несколько растерялся оттого, что он нисколько не отвечает общепринятому представлению о бюрократе. Тихим, не без приятности, голосом рассказывал он мне о своих затруднениях, изящно листал собранные в папке документы и выглядел интеллигентным провинциальным конферансье или популярным у женщин врачом, выступающим на любительской сцене с мелодекламацией, но только не обюрократившимся аппаратным работником, бурбоном. Я так и не мог понять тогда, в чем тут причина, и объяснил все своеобразной душевной усталостью этого человека.

Однако я ошибся, причина была другая.

Федор Иванович Головин, рассказали мне потом, в молодости работал десятником на торфу. Работал он неплохо, к тому же был общественником, клубным активистом. Молодого десятника, выделявшегося среди торфяников своей интеллигентностью, очень скоро стали выдвигать на различные общественные должности. Постепенно возвышаясь, он попал в круг тех лиц, которые известны областному начальству, И когда освободилась должность начальника областного отдела водного хозяйства, все сошлись на Головине — парень он растущий, кажется даже работал на каких-то болотах, значит, практически подкованный, а если теории ему не хватает, так подучится.

Первые годы у Федора Ивановича все шло хорошо, как я потом узнал — потому, что помощником у него был талантливый, энергичный инженер. Достаточно сказать, что теперь этот инженер возглавляет республиканскую проектную организацию. С таким помощником Федор Иванович чувствовал себя уверенно, принимал скорые и смелые решения, вероятно, самому себе уже начинал казаться солидным руководителем.

Потом инженера забрали в Москву, а работы прибавилось, потому что жизнь ведь не стоит на месте. Бывший десятник — так и оставшийся десятником, но только постаревший, обленившийся — оказался вдруг распорядителем миллионов, которые ему надлежит истратить на осушение нескольких десятков тысяч гектаров земли. Он как бы стал уполномоченным всех тех крестьян, которые населяют котловину озера Каово, получил от них всю полноту власти на то, чтобы выбрать наилучший вариант осушения и следить за тем, как осуществляются работы.

Конечно, деньги на все это идут не из личного кармана крестьянина, а из общественного, из государственного, и едва ли кто из колхозников подозревает о существовании Федора Ивановича Головина. Но ведь деньги-то эти — наши общие, народные, а Головин как-никак руководит отделом областного Совета депутатов трудящихся. И я нисколько не упрощаю положение дел, когда говорю, что райгородские жители, заинтересованные в том, чтобы озеро их стало глубоким и чистым, а заболоченные земли, простершиеся вокруг озера, плодородными, — что они уполномочили на это Головина, доверились его совести и знаниям.

Что до совести, то здесь я судить не берусь.

Относительно же знаний могу сказать, что вместо уехавшего в Москву инженера у Федора Ивановича теперь их целых два, но только оба они, как о них говорят все, каждый год забывают примерно то, чему их учили в течение трех лет. Справедливости ради следует отметить, что Федор Иванович отлично понимает, сколь скудны знаниями его помощники, и поэтому ни в чем не доверяет им, в каждом их предложении подозревает подвох. Единственный для него выход, раз уж он упустил свое время и учиться ему поздно, ничего не делать или, так как это все же трудно, вести дело с такой неспешностью, чтобы о нем либо забыли, либо передали кому-нибудь другому. Например, составление проектного задания первоначально было поручено Головину — точнее, подчиненной ему конторе, но шли годы, работа еле двигалась, и задание это передано было московской организации.

Из всего этого можно заключить, что Федор Иванович Головин интереснейший персонаж для психологической драмы, — это ведь страшно, когда не знаешь дела, которым обязан заниматься изо дня в день! Но случай с ним любопытен еще и тем, что показывает, как стеснен человек в своих поступках, если не владеет точным знанием.

Это я записал перед обедом, в доме здешнего жителя Михаила Васильевича Грачева, где мы тогда остановились, в ожидании ухи из великолепных здешних окуней, которую тем временем готовил на кухне Андрей Владимирович.

Все, что я видел и о чем думал в то утро, было еще свежо в памяти, но я не успел довести запись до конца, так как Андрей Владимирович, чрезвычайно озабоченный, вошел в комнату, держа впереди себя окутанную благоухающим паром кастрюлю. Только поздно вечером, когда мы вернулись из поездки в Ужбол, я смог продолжить свои записки. И то ли потому, что я все время слышал голос моего приятеля, толковавшего о чем-то в соседней комнате с нашим хозяином, то ли из-за того, что он являет собою прямую противоположность Головину, я начал сперва писать не о работе комиссии, но об Андрее Владимировиче Тихомирове, кандидате технических наук…

Директор института, где работает Андрей Владимирович, поручил ему подготовить для одной руководящей инстанции справку об осушенных землях в пойме подмосковной реки Эн и о возможностях использования этих земель под овощи. Андрей Владимирович сказал, что такую одностороннюю справку готовить не будет, так как считает, что энскую пойму выгоднее использовать под сеяные травы и тем самым поднять здесь молочное животноводство. Директор заявил, что руководящую инстанцию в данном случае интересует не молоко, а овощи. Андрей Владимирович в свою очередь возразил, что он, специалист, обязан доложить объективную истину, из которой и будут сделаны нужные выводы. Директор, конечно, продолжал стоять на своем.