Ефим Дорош - Дождливое лето

• Название: Дождливое лето
• Автор: Ефим Дорош
• Жанр: Советская классическая проза

Ефим Дорош около двадцати лет жизни отдал «Деревенскому дневнику», получившему широкую известность среди читателей и высокую оценку нашей критики.

Изображение жизни древнего русского города на берегу озера и его окрестных сел, острая сов-ременность и глубокое проникновение в историю отечественной культуры, размышления об искусстве — все это, своеобразно соединяясь, составляет удивительную неповторимость этой книги.

Отдельные ее части в разное время выходили в свет в нашем издательстве, но объединенные вместе под одной обложкой они собраны впервые в предлагаемом читателю сборнике. К глубокому прискорбию, сам Ефим Дорош его не увидит: он скончался двадцатого августа 1972 года.

Своеобразие данного издания состоит еще и в том, что его оформление сделано другом Ефима Дороша — художницей Т. Мавриной.

Художник Т. А. Маврина

---

Смешно, конечно, возражать против нормального школьного образования, против тех естественных условий, в которых росли и растут советские люди, родившиеся после семнадцатого года. Однако партийному работнику — и едва ли только ему — необходимо еще учиться у рабочих и крестьян.

Сколько их было у Алексея Петровича, таких учителей!

Когда он сказал: «Погоди, не торопись», я услышал вдруг, среди прочих, и голос Ивана Федосеевича. Несколько лет назад, глубокой осенью, когда озеро Каово разлилось, а реки вышли из берегов и затопили все сено, стоявшее в поемных лугах, из областного города к Ивану Федосеевичу приехала специальная комиссия. Комиссия предложила цеплять затопленные стога тросами и буксировать их моторными катерами. Но из этого ничего не вышло — только растрясли да намочили сколько-то стогов. Иван Федосеевич так и говорил товарищам, что ничего не выйдет, успокаивал их: сойдет, мол, вода, снаружи стога обветрит, а внутри-то они сухие… Сам же он подсчитывал в уме, сколько пропадет сена в основании каждого стога, который примерзнет к мокрой земле, едва только хватит мороз. Но виду не подавал, что на сердце у него тяжело, чтобы не расстраивать колхозников, — крестьянская жизнь не терпит слабых, сбивает с ног.

В тот мой приезд Иван Федосеевич рассказывал, что еще в детстве поразила его притча о мужике, который несколько лет кряду горел. После каждого пожара мужик снова строился, а потом ему стало невмоготу, отчаялся он, руки опустились. Ему бы уж нипочем не поправиться, но он увидел, как паук, у которого ветром срывало тенета, всякий раз принимался плести их сызнова, и он пересилил себя, начал рубить новую избу.

Сейчас, вспоминая об этом, я думаю не только об учителях Алексея Петровича, учивших его терпению, спокойствию, но еще и о том, какой он верный товарищ. Ему бы давно забыть про здешние обстоятельства, а он — проедет ли мимо, случится ли возможность позвонить сюда — деликатно, как бы невзначай, на ходу подопрет плечом тяжелый районный воз.

* * *

Казанская!

Только в деревне вспоминаешь об этом календаре: Петров день, казанская, Ильин день, преображение, успение… И не потому, конечно, что деревенский житель религиознее городского. Мне думается, что память о многих церковных праздниках живет в деревне по двум причинам. Во-первых, церковный календарь в известной степени еще и календарь сельскохозяйственный — с тем или иным праздником в данной местности связаны начало или окончание тех или иных работ, разного рода приметы, касающиеся сельского хозяйства, и все это далеко не вздор, все это в большинстве случаев суть неписаная книга народного опыта. Во-вторых, любой из этих праздников, будучи общим праздником христиан греко-российского исповедания, в то же время еще и специальный, местный праздник — престольный, храмовый, — особо чтимый в данном селе. Все религиозное, церковное давно уже выветрилось из сознания подавляющего большинства обитателей деревни. Начисто исчезли здесь понятия «грех», «душа», «рай», «ад»..; Давно уже нет и церкви, которая напоминала бы о празднике или святом, во имя которого она воздвигнута. И только хорошо грамотный старик знает, что Петров день празднуется в честь апостолов Петра и Павла, что успение — день смерти богородицы. Хотя и ему, грамотею, невдомек, что Самсон-сеногной, например, никакого касательства к сенокошению не имеет, что день этот посвящен памяти некоего Самсона Странноприимца. Но если на Самсона дождь, весь сенокос будут дожди — это всем известно.

Однако при всем этом каждое село в наших местах исправно празднует не только рождество и пасху, но и престольный праздник, — пожалуй, этот последний особенно торжественно. Если и не празднуют, то хорошо помнят у нас многие другие так называемые двунадесятые и великие праздники, иные из дней поминовения усопших, некоторые дни, посвященные памяти не столь уж значительных священных событий или святых.

Существует предположение, будто вся сила в том, чтобы почаще читать колхозникам лекции о происхождении жизни на Земле или на другие, такого же рода темы, — не станут они тогда в праздники печь пироги и пить вино, будут усердно работать и в престол и на пасху.

Против лекций странно было бы возражать. Если лектор хорош, то иной деревенский житель, чаще всего пожилой, ходивший в школу лишь две или три зимы, с интересом послушает и про сон и сновидения, и про то, откуда взялся миф о Спасителе. Честно сказать, это ему не очень нужно, однако все же любопытно, хотя про атомную энергию и международное положение куда интереснее и важнее.

Но из всего этого ровным счетом ничего не произойдет.

Средних лет колхозник или колхозница в большинстве случаев не только не верит, к примеру, в непорочное зачатие или в воскресение из мертвых, но весьма смутно представляет себе, о каких, собственно, евангельских событиях идет речь. Не то что жития Петра и Павла, самое понятие «апостол» едва ли знакомо даже пожилым колхозникам, но зато чуть ли не каждый обитатель деревни с малых лет помнит, что с Петрова дня начинается красное лето, зеленый покос, что с Петрова — зарница хлеб зорит.

В Ужболе и других деревнях, где я бываю, ни один мужчина и ни одна женщина, исключая некоторых стариков и старух, слыхом не слыхали о покрове богородицы, и название праздника связывают с тем, что к этому времени земля здесь довольно часто покрывается снежком. Поэтому ведь и поговорка ходит: «Батюшка покров, покрой землю снежком, а меня, молоду, женишком!» Покров по здешним местам — первое зазимье, с покрова скотину уже держат дома. И свадьбы по нашим деревням до сих пор начинают играть с покрова, потому что полевые работы позади, товар с усадьбы убран, есть и досуг, и денег достаточно, чтобы попировать вволю.

Не первомученицу Феодосию-деву имеет в виду Павел Иванович либо другой почтенный старик, когда близко к одиннадцатому июня скажет, что скоро Федосья-колосяница — рожь начнет колоситься, и не о равноапостольной Фекле вспоминает он седьмого октября, выйдя перед сном на крылечко и заметив, что ночь темная, — с Феклы-заревницы ночи темнеют.

Во всем этом я вижу скорее языческую поэзию, нежели христианское законоучение, некую изустную поэму, в которой точное знание природы, накопленное поколениями земледельцев, сочетается с наивными и восхитительными заблуждениями, вроде того, например, что зарница хлеб зорит, то есть отблеск дальней ночной грозы способствует созреванию хлебов. Наталья Кузьминична, когда я как-то в прошлом году, числа двадцатого августа, сказал о вспышках, озарявших вечерний горизонт, что вот, мол, до чего хороши зарницы, серьезно возразила мне: «Откуда теперь зарницы, теперь уже и поспевать нечему». Вспоминается, что в каких-то других местах приходилось слышать, будто частые зарницы вредят хлебам.

И вот я думаю, что если деревенский житель с детства помнит, например, что коли на казанскую поспела черника, то, значит, поспела и рожь, если казанская к тому же престольный праздник, и слово это мгновенно вызывает в памяти суету предпраздничной стряпни, запах горячих пирогов за утренним самоваром, запахи ситцевой обновы и скрипучих ненадеванных башмаков, — если воспоминания эти неотделимы от всей сути дорогих нам детских лет, то как же отнестись равнодушно к тому, что на Хистке календаря стоит нынче двадцать первое число июля месяца.

Поэтому меня не удивило, когда Иван Федосеевич, звавший меня в гости на будущее воскресенье, передумал вдруг и просил приехать сегодня — на казанскую. Правда, сделал он это по настоянию матери, с недавнего времени поселившейся с ним. Старуха рассудила, что если уж звать гостей, так звать на праздник, чтобы попусту не тратиться.

День выдался сегодня сухой, солнечный, но прохладный.

Мы обогнули кремль и едем под сенью исполинских, раскидистых тополей и лип, которые соединили над улицей свои мощные ветви, полные листьев и пятен света. Справа, за толстыми, в рубцах и трещинах, стволами деревьев, тянется высокая, из чугунных прутьев ограда городского парка, а за нею — ясени и липы, пустынные песчаные дорожки, желтеющие среди газонов и клумб, запертые увеселительные павильоны и голубой кусок озера за далекой балюстрадой. А слева, в просвете между ветвями, образовавшими этот зеленый свод, мелькнула устремленная в небо пожарная каланча с черным Кругом часов.

Эта часть Райгорода мне всегда кажется каким-то другим городом.

От Дмитриевского монастыря и до кремля, включая весь так называемый центр, город отвечает распространенному представлению об уездной России: Кремль и гостиный двор, церкви, здания присутственных мест, каменные комоды купеческих особняков и усадебный ампир дворянских, великое множество деревянных трехоконных мещанских домиков. Отдельные большие дома, построенные в наше время, не способны здесь что-либо изменить.