Газета Завтра Газета - Газета Завтра 315 (50 1999)

• Название: Газета Завтра 315 (50 1999)
• Автор: Газета Завтра Газета
• Жанр: Публицистика

---

После недолгого молчания Сталина приходится Поскребышеву вылезать из машины в грязь и идти к раненым для выяснения обстановки.

Шофер не глушит мотора. Дает задний ход, чтобы развернуться и быть готовым покинуть открытое место на шоссе. "Маневр надо обеспечить, Иосиф Виссарионович. — поясняет он. — Налетят, а ходу нет" .

Но, чувствуя неудовольствие пассажира, отказывается от своего намерения…

В канаве лед перемешан с глиной. Начищенные сапоги Поскребышева проваливаются в грязь. У передового возницы он спрашивает, кто командир. Не в силах разобраться в кубарях на петлицах начальства пожилой мужик объясняет, что "мы-то сами истринские, с племзавода. Нынче велено было запрягать и за реку гнать на подмогу армии. Там раненых навалили — и в Москву. Едва успели. Мы косогором, а немцы — ложбиной. Танков несметно. Хорошо, там болото, так они не сразу, а то бы не уйти нам — лошади не кованы, а ночью уже подморозило".

Поскребышев обрывает его: "Кончай панику разводить. Командир, тебе говорят, где?" — "Так нету командиров. Все солдаты, кажись".

Досадуя на свои запачканные сапоги и на мужицкую тупость, Поскребышев делает шаг к раненым в двуколке. Их двое. Они только что тут в телеге познакомились. Один — молодой скуластый парень с перебитой ногой. Пересиливая боль, он острыми дерзкими глазами следит за Поскребышевым. Бросает пристальные взгляды на "эмку". Он не подавлен ни своим ранением, ни ходом военных событий, ни близостью высокого начальства. Другой — с простреленной грудью, лежащий на соломе, силится подняться, чтобы, как положено по уставу, — по стойке смирно. Однако едва смог на локоть опереться.

— Кто старший?

— Кажись, старше вас тут никого нету, — мрачно ухмыляясь, отвечает молодой.

— Откуда? Какой части? Где противник? — совершенно бессмысленные вопросы задает Поскребышев.

В это время из обоза доносится, что там обнаружился какой-то старший. Сюда, мол, идите, товарищ командир.

Поскребышев уходит в хвост обоза.

Невдалеке тупо и гулко бьют орудия. Нарастает звук авиационного мотора. Все поднимают головы. Из-за леса выскакивает "мессер" и уносится куда-то вдаль.

Поскребышев бегом возвращается к машине. Намерен влезть внутрь, но стекло в задней дверце опускается, и приходится докладывать снаружи, нагнувшись.

— Слышь, Петька, а ведь там, никак, Сталин, — говорит раненный в ногу парень своему соседу по подводе.

— Мне хоть сам Господь Бог — мочи нету терпеть.

— Веришь, нет, корешок мой продырявленный, а ведь я на него с тридцатого года зуб точил. Пацаном был, когда нас раскулачили, на Печору укатали. Из всей семьи один я выжил. На могиле у бати отомстить клялся. Только в 39-м с меня клеймо члена семьи кулака сняли. А в армию все-таки не взяли. Побрезговали. Девки в поселке порченым кликали. По ночам у меня одна мечта была, чтобы вот так вот, как сейчас — винтовка под рукой, а он на расстоянии выстрела. Мы, донские, отчаянные. За весь погубленный крестьянский народ! А?..

Дверца "эмки" в это время открывается, и Сталин выбирается из машины.

Петька поражен. Он ожидал увидеть грозного владыку, тирана, а из машины вышел кто-то невзрачный, совсем не похожий на созданный им образ, и солдат даже засомневался: Сталин ли это?

Ухватив короткой левой рукой за обшлаг, Сталин с осторожностью пожилого человека перебирается через канаву, приближается к раненому.

По мере того, как расстояние между Сталиным и телегой уменьшается, все слабее сжимает винтовку рука Петьки. Еще не остывший от вчерашнего боя под Снегирями и готовый на любой отчаянный поступок, сейчас парень теряет решимость. Взбадривает себя воспоминаниями о погубленной семье, возбуждает чувство мести. "Батя, вот и настал наш час". Но медлит. Не оттого, что сробел, испугался, предал память об отце, забыл клятву на его могиле, а оттого, что поражен несоответствием представлявшегося ему всю жизнь Сталина с этим человеком. В его кровном враге обнаруживаются сейчас только тихость, едва ли что не смирение, а также отрешенность и готовность к собственной гибели.

Знакомое усатое лицо в фуражке приблизилось. Щетина покрывает щеки и маскирует оспины. Узкие плечи и слегка выдающийся живот обличают в нем человека, близкого к старости. Совсем рядом с Петькой раздается его голос. Сталин говорит что-то вроде: "Ну что, боец, терпеть можно?"

— Кость задело. Иначе бы я не уехал, — выпалил Петька.

— Откуда ты?

— Донской. Из раскулаченных.

Вот на что только хватило мстительного Петькиного запала, чтобы с вызовом напомнить Сталину о жестоких 30-х. Но и это получилось как-то натужно. Новое время было намного ожесточенней.

От слов, вырвавшихся из неотмщеного сердца, глаза Петьки вмиг подсыхают, а то он что-то слишком расчувствовался при виде вождя народов. Петька глядит прямо и твердо. Готов к любым ответным действиям в отношении своей раненой персоны.

Сталин, почуяв вызов, выпрямляется, крепнет, молодеет. С любопытством всматривается в парня. Проходит секунда, другая, третья. Счет им прерывает вышедший на второй заход "мессершмидт".

Теперь немец летит вдоль шоссе. Низко. Не жалея патронов, издалека начинает бить из пулемета — по жидкой грязи обочины, по "эмке" и дальше.

Окатывает ревом мотора, треском пулемета, войной, смертью.

Петька "прячется" за гнилыми досками телеги.

Сталин втягивает голову в плечи. Общая судьба проносится над ними, осеняет, как неким святым духом, с примесью гари от самолетного выхлопа.

Поскребышев уговаривает Верховного укрыться под броней автомобиля.

Сталин не упорствует.

— Выздоравливай, — говорит он бойцу.

Перед тем, как сесть в машину — оглядывается просветлевшим лицом, в котором впервые за все последнее время едва заметно мелькает победный прищур властителя.

Тяжелая сталинская "эмка" удаляется в сторону Москвы…

Сосед Петьки, пролежавший эти несколько минут, как бездыханный, "очнулся".

Петька над ним подшучивает, трогает за штаны на заднице: мол, не мокро ли? Мужик обижается.

— А сам-то, коли такой смелый, чего не стрельнул? Сразу небось и про батю забыл, и про клятву.

— Теперь мой батя не в счет, — строго говорит Петька.

...С самого двадцать второго июня еще ни разу на фронтах русские солдаты не кричали перед атакой " За Сталина!" И не сегодня еще раздастся этот клич поднимающихся из окопов.

Еще только зарождается в них сейчас это чувство — "За Сталина!".

__ 16.00 – 18.00

В наступающих сумерках Москва казалась необитаемой, первобытной. Синие неосвещенные проспекты были безлюдны. То ли дождь, то ли снег метался в желтом свете фар.

"Черт бы побрал еще эту погоду", — подумал Сталин, поглядывая в окно, машинально отмечая безжизненность пролетавших картин. Не заметив по дороге ни одного светящегося окошка, он с удовлетворением подумал о том, что режим затемнения зданий строжайшим образом соблюдается. Значит, этой ночью немецкие летчики вместо Москвы увидят под крылом бездну мрака, рассеченную всплесками огня тысячи зенитных орудий в лучах и пятиста мощных военных прожекторов.

Но, возможно, никакой строжайший режим уже не действует... Света в окнах не видно, потому что население покинуло обреченный город. Быть может, сейчас, пока он мчится по Москве, немцы перешли в наступление и ворвались в северные районы столицы. Если учесть, что вчера отряд немецких мотоциклистов совершал разведывательный рейд по Ленинградскому проспекту, такой поворот событий вполне возможен...

Автомобиль вырулил на площадь, повернул к гигантскому фанерному не то коровнику, не то скворечнику, в причудливых формах которого совершенно невозможно было угадать хрестоматийный облик знаменитого на весь мир Императорского Большого театра. Машина прошелестела мимо черного, похожего на заброшенную могилу заледенелого фонтана, и здесь шофер резко вывернул руль, объезжая оцепеневший, призраком возникший посреди улицы трамвай. Машину сильно занесло, чувствительно тряхнув пассажиров. Охранники испуганно переглянулись. Сталин, обернувшись на исчезающий в сумраке мертвый трамвай, мрачно выругался по-грузински...

С фасада чем-то напоминающее тот самый брошенный трамвай, высокое здание Народного комиссариата внутренних дел со стороны боковой улицы все-таки проявляло признаки жизни. Лампадка единственного в округе фонаря высвечивала маленький, похожий на театральную сцену мирок. На границах мрака были видны фигуры часовых. А прямо под козырьком парадного, на котором висел предательский фонарь, тарахтел грузовичок, и трое малых в гимнастерках быстро грузили в кузов какие-то коробки и футляры. Здесь же компактно располагался малокалиберный зенитный расчет — четверо бойцов в касках и полушубках лениво наблюдали за суетливой погрузкой. Зенитная установка, с лихо задранным в небо стволом, сквозь который падали светящиеся снежинки, создавала еще большее ощущение представления.