Глеб Успенский - Письма из Сербии

• Название: Письма из Сербии
• Автор: Глеб Успенский
• Жанр: Русская классическая проза

Писатель-демократ Глеб Иванович Успенский начал свою литературную деятельность во второй половине XIX века.

Сборник включает наиболее известные произведения писателя-демократа как городского, так и деревенского циклов, получившие в свое время горячее одобрение демократической критики: "Нравы Растеряевой улицы", "Власть земли", "Заграничный дневник провинциала", "Выпрямила" и другие. Сборник составлен в хронологическом порядке, снабжен вступительной статьей и примечаниями.

---

К числу элементов, портивших кровь и дух русского добровольца на чужой стороне, следует отнести также беспорядочность в выдаче обещанных разными комитетами денег.

Один из добровольцев, например, всю дорогу рассчитывал, что столько-то рублей он пошлет матери, столько-то оставит себе. По приезде же оказалось, что из денег, которые он должен получить, ему ровно ничего не следует, или же причитается такая сумма, которую можно только пропить.

Такие случаи встречались поминутно: "обещали сто рублей, а дали грош" фразу эту я слышал очень и очень часто. По-видимому, кто-то что-то такое обещал; быть может, об этих ста рублях доброволец слышал и не в славянском комитете, а где-нибудь в кабаке от случайного знакомого, не имеющего о деле никакого понятия, тем не менее слуху этому человек верил и, может быть, только веря ему, и пошел в добровольцы; когда же все мечты его оказались вздором, он, разумеется, не задумываясь, возвестил повсюду, что его обманули.

Усилению этих финансовых недоразумений много способствовало также и то, что провинциальные комитеты наделяли отправляемых ими добровольцев неодинаково: одни давали на руки, положим, по сто рублей, другие — по тридцати; одни давали на дорогу по рублю, другие — по тридцати копеек. Почему один получает больше, другой — меньше, хотя и один и другой одинаково оба отставные солдаты и одинаково служили по 25 лет и теперь одинаково едут умирать рядовыми, — наш доброволец понять не может, да и не хочет: "Тут, — думает он, — все равны, отчего же ему больше, а мне меньше?" Очевидно, кажется ему, что тут какой-то обман или несправедливость, — и ропщет. Бывает еще и так, что в одном и том же отряде люди наделены неодинаково: так, я ехал с добровольцами одного провинциального отряда и слышал жалобы на то, что вот, мол, пятерым выдали одеяла, а четверым — нет, а купечество, мол, выдало на всех. Такой беспорядок поселяет личную рознь и неудовольствие даже между людьми одной и той же партии, и действительно, редко можно встретить такую партию, где бы добровольцы не препирались всю дорогу друг с другом, именно из-за этих бесчисленных недоразумений и недосмотров власть имеющих.

И опять-таки это еще не все…

Как видите, читатель, лицам, власть имеющим, было о чем позаботиться и что делать. Дела много, дела самого настоящего. Если б даже был устранен весь беспорядок делавшихся здесь дел, то и тогда, и при полном порядке, их хватило бы на всех по горло. Так вот — нет же! К этому запутанному положению вещей поминутно присоединялись так называемые на Руси "неприятности", то есть совершенно ненужные и совершенно неуместные претензии, придирки, дерзости и т. д., на которые "и здесь", то там, то сям, поминутно натыкался не только русский, но и сербский доброволец…

— Вы почему же это, господа, не кланяетесь мне? — заявляет вдруг некоторое русское лицо, входя в столовую, где обедают русские же доктора. Любовь некоторых наших соотечественников, преимущественно "власть имеющих", идти наперекор делу и привычка усложнять его вздором или дерзостью, совершенно ненужною, поминутно заставляла "не добром" поминать русскую чиновничью школу. Слухи насчет этих ненужных деяний ходили в громадном количестве. Рассказывали о волонтере, просившем отправить его в Россию, человеке крайне больном, который в ответ на свою просьбу получил такое изречение: "взял деньги — так служи!" Я исписал бы несчетное количество листов бумаги, если б захотел передать все, что говорили, что ходило в кругу добровольцев по поводу бывших здесь порядков, но довольно и этого. Не спорю, все это, может быть, и вздор и ложь; для меня важно то, что все эти, быть может, ложные и вздорные слухи ходили в кругу добровольцев, принимались ими к сведению, влияли на них, на их состояние духа, раздражали их. Если вы дадите себе труд сосчитать все, что перечислено мной, в объяснение дурного состояния духа русского добровольца, то, надеюсь, поверите (приняв во внимание, кроме того, и его жизнь дома), что, садясь в "колу", чтоб отправиться в армию, он не мог хотя на минуту не подумать о том, что "хорошо было бы теперь воротиться домой!".

III. ОТ БЕЛГРАДА ДО ПАРАЧИНА И НАЗАД

19-го октября на измученных, истомленных противоречивыми известиями, получавшимися каждый день из армии, жителей Белграда точно громом грянули невеселые известия об оставлении Джюниса. Погода числа с 15-го из теплой и ясной круто изменилась в холодную и дождливую; резкий ветер, слякоть и холод (на котором в это время лежали в Топчидере раненые) вместе с неудачной войной сделали пребывание в Белграде весьма тягостным. У многих явилась мысль тотчас отправиться к Делиграду и своими глазами "посмотреть" — что же это такое там творится?

В числе таких желающих был и я. X — в, известный русский купец-путешественник, собиравшийся уехать в Делиград на следующее утро, предложил мне ехать с ним, чем я и воспользовался; доставать "объяву" на право получения почтовых лошадей и дожидаться этих лошадей при страшном разгоне по дню и более — дело скучное и надоедливое; у X — ва же была какая-то особенная объява, по которой ему должны были выдавать лошадей немедленно. Решено было выехать на другой день, 20-го рано утром.

В 9 часов утра лошади уже были готовы, и, несмотря на дождь и грязь, мы тронулись в путь. Сербскую природу и виды сербских городов и деревень, без сомнения, описывали столько раз, что я уже и не буду пытаться говорить о моем восхищении и людьми, и природою, и жилищами.

Довольство, поистине незнакомое никому из русских, даже хорошо знающих Россию, даже имевших возможность видеть деревни "зажиточные", довольство, виднеющееся здесь повсюду, — вот что сразу и на первых порах поражало русских. Нигде, ни в России ни за границею, не приходилось видеть мне такого равного благосостояния, простора, достатка. Везде капризно разбросанные каменные белые дома, построенные просторно, весело, в зелени, в садах; везде большие прочные амбары, риги, точно маленькие помещичьи усадьбы. Можно с уверенностью сказать, что никто еще из русских, живших здесь и писавших о Сербии, не знал ни Сербии ни сербов; но и самые ярые противники сербов соглашались в том, что благосостояние их не подлежит никакому сомнению; иные "из сердитых" говорили даже, что сербы слишком богаты, слишком зажирели, заелись, и что не мешало бы поспустить с них жиру. Действительно, серб нежен, даже изнежен, нервен, капризен. Зарычать на него, оборвать, окрестить хорошим русским словом — значит заставить его упереться, заартачиться; к несчастью, этот последний способ понуждения к исполнению требований очень широко практиковался здесь нашими соотечественниками и сильно вредил им во мнении сербов.

Недолго пришлось нам любоваться природой и довольством; со второй станции нам стали попадаться плохо одетые, видимо недовольные и неохотно направляющиеся в армию группы новобранцев последнего призыва. О выступлении в поход было объявлено только день тому назад, 19-го октября. Часов в 5 вечера, когда начало уже темнеть, по Белграду в разных направлениях ходили барабанщики и барабанным боем созывали рекрут, читали им распоряжение военного министерства о немедленном вступлении в армию. Это 19-го вечером, а 20-го утром, часов с 2-х дня, мы уже встречали этих новобранцев на пути, верстах в 30 — 35 от Белграда; чтоб пройти такой путь пешком, надо было выступить из Белграда в тот же день ночью, — можете судить по этому факту, точно ли правда то, что говорилось о сербской лени и неповоротливости.

Весь этот двигавшийся по размытой дождями дороге народ, очевидно, ушел, в чем был, не успев запастись теплым платьем, необходимой обувью и провизией; иные из городских мастеровых шли просто в одних сюртуках, довольно-таки плоховатых, в обыкновенных городских уже промоченных и хлебающих грязь сапогах; тут были действительно все возрасты: и старики, явно дряхлые, больные, и мальчики, почти дети, иные моложе даже 20-ти лет. Некоторые из них уже успели получить оружие, и некоторые, слишком юные и слабые, изнемогали под тяжестью старого кремневого или пистонного ружья. Один такой мальчик, буквально изнеможенный, больной, весь в жару, плохо одетый и плохо обутый, до того разжалобил нас своим видом (он не жаловался никому ни на что), что мы упросили его возвратиться в Белград в русскую больницу, — что он и сделал после продолжительного раздумья.

Кстати сказать здесь два слова о больных, которые не ранены. Вследствие холодов, недостатка одежды и дурного помещения (на позициях под Зайчаром сербские войска, в числе которых было много и русских добровольцев, двадцать четыре дня стояли под дождем и спали на голой земле, не имея другой одежды, кроме шинелей) количество больных внутренними болезнями увеличивалось с каждым днем в громадном количестве, и госпитали, находившиеся в Белграде, решительно отказывались принимать их, так как были завалены ранеными. Куда было деваться этим больным? Вы поминутно встречали на улицах Белграда добровольцев, еле передвигавших ноги, перебираясь из одного госпиталя, где его не приняли, в другой, где тоже не примут. Масса больного народа, из которых иные страдали лихорадкой, иных же мучили ссадины от кавалерийской езды, от седла, ссадины, превращавшиеся в громадные раны, люди простуженные, кашляющие все это оставлялось на произвол судьбы и только по случаю попадало в госпиталь; большею же частию такой больной народ без всякого призора и внимания валялся где-нибудь в холодных казармах, леча себя собственными средствами, прикладывая к ранам и ссадинам всякую дрянь, или даже на улице, охая и трясясь от боли, перевязывал грязные, покрытые гноем, тряпки, которыми были обвязаны раны. По дороге от Белграда до Парачина поминутно встречались эти несчастные, громко вопиявшие о помощи, причитывая о своей двадцатипятилетней службе богу и государю, о своих страданиях на позиции и о том, что вот болен, и нигде не принимают, и есть нечего. Действительно, людей — из русских, у которых нет ни копейки, которым буквально есть нечего — встречалось по дороге (и туда и назад), и особенно в Белграде, великое множество. Шли они, сами не зная куда и зачем, проклиная свою судьбу и Сербию и жизнь свою распроклятую.