Глеб Успенский - Очерки и рассказы (1873-1877)

• Название: Очерки и рассказы (1873-1877)
• Автор: Глеб Успенский
• Жанр: Русская классическая проза

В настоящее издание включены все основные художественные и публицистические циклы произведений Г. И. Успенского, а также большинство отдельных очерков и рассказов писателя.

---

Итак, признавая Иванова за группу и не имея возможности не признать группой толпу людей, толкающихся вокруг "я", "мне", — мы находим, что взгляды этих групп на белый свет, — как там, так и тут, — совершенно определенны, совершенно категоричны, ясны; находим, что для каждой из них поэтому явления жизни должны быть понятны, ясны, а следовательно, должно быть понятно и собственное существование, его цели, его средства, — из чего же и как среди этих двух групп может родиться удушье скуки? Здесь, в обеих группах, может быть осмысленный гнев, нетерпеливая злость, ядовитая насмешка или жгучая боль, но того влачения существования, той поминутно теряющейся нити жизни, которые составляют упомянутое удушье тоски, — здесь быть не может.

И действительно, оно не здесь.

Оно не там, где говорят "мне", и не там, где говорят "не мне", — а там, где говорят и делают во имя того и другого вместе, где в кучу сбиты, спутаны и "мне" и "не мне". Оно гнездится между этими двумя полюсами идей — словом, оно в той, третьей группе интеллигентных людей, понятия которых одним концом расплываются во взглядах генерал-майора и землевладельца Веретенникова, а другим — в диаметрально противоположных взглядах ex-студента Иванова; оно гнездится в душе людей, так сказать, среднего сорта, людей среднего образа мыслей и взглядов, в душе людей средней добротности, говоря торговым языком, — и он-то, этот человек идей среднего качества, он-то и есть одновременно и виновник и тип поголовного удушья.

И боже, какое обилие повсюду этого среднего человека, этого богомаммонника! Он решительно заполонил своими средними взглядами все поле мысли, и везде, где только ни приходится ему предъявлять свои среднего сорта идеи и действовать во имя их, — везде царит тягостная пустота, умная глупость, и удушает тоска и скука. Он вместе с своими среднего сорта взглядами умеет внести пустоту, вялость и сон в любой факт живой действительности, в любое живое дело, отнимет соль явления, растлит его целомудренную простоту и оставит после своей бесплодной и в то же время мученической деятельности один дурной запах… Да, человек среднего сорта взглядов есть истинный мученик, истинный страдалец; плюс и минус ежеминутно разрывают его душу, в которой всегда, несмотря на страшные страдания, все-таки остается минус и минус; эта несчастная душа, точно белка в колесе, вертится в пустом месте, вечно волнуясь и спеша и все-таки ни до чего не достигая, несмотря на страшное утомление; человек этот к своему глубокому горю — недоволен, несчастлив тем, без чего не может жить; он любит то, что не может не считать гнусным; он делает то, чего не в силах делать, он принужден понимать такие вещи, которые его ум отказывается понимать, — словом, этот средний человек есть истинный мученик, агнец, закланный настоящим временем во искупление ошибок прошедшего и будущего… Плохи и трудны дела землевладельца Веретенникова; плохи, трудны, почти безнадежны дела ex-студента Иванова; они недовольны, злы, гневны, — но таких мук, какие переносит человек среднего образа мыслей, им никогда не приходилось испытать и сотой доли…

Повторяем, обилие людей с среднего сорта взглядом не подлежит никакому сомнению и делается совершенно понятным, если принять в соображение все, что случилось с русским обществом в последние двадцать лет. Тот или та, кому в настоящее время тридцать пять, сорок лет, пережил такую толпу совершенно необычайных по своему разнообразию душевных ощущений, что почти невозможно не быть ему человеком плюса или минуса. Ребенком он приучен к холопству, к произволу; ему чесали пятки, он рос в полном сознании своего права брать то, что не ему принадлежит, в неуважении личности. И этот-то исковерканный ребенок вдруг, нежданно-негаданно, должен был пустить в свою почти уже расслабленную душу такие идеи, которые осветили всю ее бездну. Он должен был видеть, потому что не мог не видеть всего, в ней гнездящегося; должен был отказаться, во имя осветившей его идеи, от всего, к чему только был способен, во что верил, чем исключительно только и мог жить; из деспота он должен был стать братом, из человека, не уважающего чужой личности, чужой чести и жизни, должен был сделаться защитником этой личности и чести. Буря идей правды, как ветлу, гнула его книзу, — и он гнулся, должен был гнуться, как не может не гнуться от силы ветра и простая ветла. И надо отдать ему честь: он, этот человек, в котором со дня его рождения, как у некрасовского Власа, "бога не было", — он сумел очувствоваться; не побоялся узнать всю свою дрянность, всю свою гнилость и отдаться покаянию… Кто не помнит этих удивительных попыток, в бесчисленном количестве обнаруживавшихся по всей русской земле, когда вчерашний барин во что бы то ни стало хотел быть мужиком, хотел зарабатывать свой хлеб таким же мученическим трудом, каким всю жизнь зарабатывал его кормилец и поилец мужик? Кто не знает случая, когда девушка, из стариннейшей и богатейшей фамилии, бежала из богатого родительского дома, бежала от всех его удобств, от всех земных благ, которые сулило ей ее привилегированное положение, — чтобы бедствовать, трудиться, зарабатывать себе хлеб, только хлеб насущный… В смысле полного раскаяния за все прошлое, в смысле желания искупить грехи этого прошлого — были примеры удивительного самоотвержения; все, что было прежде, все, что так или иначе понималось и думалось прежде, — все это грех, преступление, и все это надо забыть, от всего отказаться, навеки махнуть рукой, — вот в общих чертах мысль, руководившая действиями и поступками подавленного бездною "всякой скверны" и жаждущего искупления Власа… Повторяем: все, в окружающем, во взаимных отношениях, в отношениях личных, все вне и внутри себя, все должно было похоронить, навеки забыть, — таков был смысл нравственного движения, последовавшего около годов до и после освобождения крестьян. Было в этом движении много странного, много, на первый холодный взгляд равнодушного человека, дикого, но что все это странное и дикое было проникнуто глубочайшею искренностию, что покаяние, самоистязание было корнем этих странных и порой диких явлений — в этом нет ни малейшего сомнения… Да, это было покаяние; это была минута, когда могло воочию совершиться чудо, вроде того чуда, когда расцвел жезл Ааронов, то есть когда сухая, срубленная палка вдруг обнаружила жизнь, дала цвет…

И в такую-то глубоко потрясающую минуту что же делал истинный духовный отец пробужденного сознания, чуткое ухо которого должно было понять всю глубину искренности грешника, каявшегося всенародно? Что делала литература? Страшно сказать, что творила она… Не говоря о явных изменах самой себе, своему вчерашнему горячему слову, — она принялась хохотать над человеком, который, бросив проторенный путь, потому что воспоминания о нем огнем жгли его подошвы, кинулся в сторону, в дремучий лес, завяз в болоте, — она принялась лечить больного дубиной. Кающийся грешник, не щадя себя, открывал свою душу, всю свою беду, боль и скверну, а отец духовный взял да и рассказал все это в виде анекдота в праздной компании, собравшейся весело провести вечерок… А ведь Влас тоже шел собирать на построение в растерзанном виде: он был бос, ворот его расстегнут, шапки на нем не было…

Да, духовный отец поступил совершенно неправильно, хотя и понятно, почему так поступил он. Что он ошибся, что это был не просто сальный анекдот — ему доказывает ежеминутно сама жизнь, уже стремящаяся обойти этого фамильярного исповедника, слишком много видевшего на своем веку и потому довольно-таки утомленного… Мы верим и понимаем, что "они не предали, а устали"… — и не будем поэтому распространяться о том зле, которое сделано хохотом и насмешками над человеком, "бившимся головою о камни"… Не будем распространяться еще и потому, что и помимо ослаблявшего силу страсти покаяния влияния литературы — самое прошлое каявшегося человека не могло исчезнуть бесследно и должно было рано или поздно всунуть свою свиную морду в светлый храм обновленного сознания… Корни дерева, зацветшего с такою силою, все-таки большею частию лежали в гнилой почве прошлого. Только сильные, необычайные характеры были поэтому в состоянии дотянуть дело покаяния до конца и пасть с честию и славою.

Большинству характеров не столь необыкновенных, но все же сильных и энергических, пришлось, — что мы и видим в настоящую минуту довольно часто, — употреблять громадные усилия для того, чтоб ежеминутно бороться с своими личными несовершенслвами и "заставлять себя" говорить то именно слово, которое сознание считает надобным, и там, где оно надобно. Мы можем указать на бесчисленное множество "хороших людей" во всех сферах общественной деятельности, которые, изнемогая лично под бременем своих несовершенств, своих дурных, издетства вкорененных побуждений, все-таки настолько умеют овладеть собою, заставить себя молчать, заткнуть своим дурным побуждениям рот, что, благодаря им, начатое дело, хотя и медленно, но аккуратно и верно, идет вперед. Эти люди, умеющие сломить себя, умеющие смирить, казнить свое дурное я, чтобы сказать и сделать то, что говорит мысль, что сознание считает требующимся в настоящую минуту, — эти люди тоже мученики, которым, однако, и честь и слава… Но и таких людей мало; и тут, чтоб удушить в себе маммонные требования, нужно слишком много воли, слишком большой природный ум, слишком крепкую организацию и волю… Таких людей мало (хотя на смену их уж есть иные, еще более сильные натуры, покуда еще не действующие), их мало везде — в литературе и жизни; но зато и той и другой совершенно овладел человек среднего образа мыслей, среднего характера, среднего темперамента… Это он, этот богомаммонник, выдумал манеру говорить битых пять часов и не сказать ни одного слава; это он выдумал фельетон с плачем о бедном брате и сальными анекдотами для публичных мужчин и женщин; это он обвиняет преступника, зная, что он не преступник; это он оправдывает виноватого кругом; это он хочет застрелиться и не может; это он украл деньги и незнал, куда с ними деться… Бедный, несчастный человек!.. Он везде, повсюду, во всем… Благодаря ему нельзя придумать ни одного плана, ни одного дела, — он скажет "да", и сделает "нет", и будет говорить вам "да" и "нет" изо дня в день, круглый год, так что истомит вас и обессилит. Защищая вас, он думает, что вас надо бы обвинить; предавая, он терзается и знает, что это подлость, он ропщет против неправды, — а она только им и держится; он обнаруживает львиные качества, когда сидит на цепи, и мышью ныряет в нору, очутившись на свободе. Он хочет свободы — и боится ее до ужаса; он постоянно жаждет любви — и не умеет любить; он путает бога и маммону, он путается у вас под ногами, он обзывает и себя и вас, говоря "да" и будучи в силах только сказать и сделать "нет", и наоборот, он, этот средний человек, душит вас в литературе, в суде, в земстве, в театре; это он заставил вас потерять аппетит к жизни, он — несчастнейший, мучающий и измученный средний человек, он — богомаммонник!