Элла Фонякова - Хлеб той зимы

• Название: Хлеб той зимы
• Автор: Элла Фонякова
• Жанр: Современная проза

Автобиографическая повесть современной петербургской писательницы Эллы Фоняковой посвящена ленинградской блокаде, с которой совпало детство автора. Написанный ярким, простым и сочным языком на основе собственных воспоминаний «Хлеб той зимы» — это честный рассказ без приукрашиваний и нагнетания кошмаров. Книга переведена на многие языки, в том числе вышла в Германии и США.

---

Фонтанка плывет лениво, нехотя, через силу — словно речка и сама понимает, что негоже «сдавать» в Финский залив столь подозрительную, мутную воду.

На парапетах набережной, возле Большого Драматического театра, чернеют неподвижные фигуры рыболовов.

Двое мальчишек, перегнувшись через перила моста, внимательно вглядываются в воду. Нет уж, лучше не вглядываться. Я вспоминаю жуткий случай, о котором недавно рассказывал дядя Саша. На Фонтанке, у самого берега, на глубине не более полутора метров, видели труп женщины. На шее — веревка с камнем, в руках — судорожно сжатая сумочка, на голове синий беретик… Эти детали — сумочка, беретик — делают картину настолько реальной, что я соскакиваю со своих «качелей» и спешу прочь от зловещей Фонтанки…

В одно из таких летних странствий меня заносит в четырехугольный, со всех сторон замкнутый глухими брандмауэрами, двор. Безлюдно, тихо, пахнет почему-то лекарствами… Что мне здесь понадобилось? Пойду обратно… Вдруг слышу чей-то голос, даже не голос, а звонкий шепот — зовущий, вкрадчивый:

— Сестричка… Сестричка!..

Что это? И главное — откуда? Окон в брандмауэрах я не заметила.

— Сестричка…

Верчу головой, озираясь по сторонам. Ага! Вон что! В углу красной кирпичной стены еле видное, узенькое оконце. Даже скорее щель, амбразура, да еще забранная решеткой. Из-за этой-то решетки и доносится шепот. В темноте белеет чье-то лицо.

— Иди, иди сюда! Не бойся же…

Легко сказать, — не бойся! Мысли, одна страшнее другой, проносятся в моем воображении — привидение? Вий? Сумасшедший? Подойду, а оно протянет сквозь решетку костлявую руку — и схватит меня за глотку! И вокруг ведь ни души. Или все-таки подойти?

— Да не трусь ты! Иди ближе — я что сказать хочу…

Три шага вперед.

— А… вы кто такой?

— Да елки-зеленые, раненый я! Госпиталь тут. Вход с другой улицы. А я в умывалке, она во двор выходит… Иди скорей, пока меня не застукали. Мне вставать нельзя…

Раненый! Это совсем другое дело. Раненых я не раз видела — мы ходили со своим классом в госпиталь, концерт самодеятельности давали, я свои стихи про весну читала… Раненые — добрые, приветливые. Я подбегаю к амбразуре, пытаясь в сумраке рассмотреть говорящего. Наголо бритая голова яйцом, складки возле губ, блестящие глаза.

— Тебя как звать, сестренка?

— Ленка!

— Ленка — это здорово! У меня подружка была — Ленка тоже. На вот тебе, Ленка, держи…

Желтые пальцы с бледными отросшими ногтями протягивают мне через ячейку решетки брусочек пиленого сахара.

— Спасибо!!!

— Кушай на здоровье! А меня Петром звать. Петрушей.

— Спасибо, дядя Петруша.

— Какой я дядя? Молодой еще! Побитый только шибко, а так — молодой.

Ну, все, беги, сестричка, беги, Ленка. Поговорить хотелось. Так хотелось!

Один я тут — ни родных, ни знакомых. Придешь еще ко мне?

— Приду!

Мы уславливаемся с Петрушей о свидании через три дня. Я взволнована — у меня есть своя тайна! По вечерам я долго не могу уснуть, раздумывая, чем бы порадовать своего знакомого раненого. Я решаю сшить ему кисет для махорки из кусочка замши, которую видела у мамы, и подарить новенький желтый карандаш марки «Кохинор» — его как-то дал мне дядя Коля. И еще я соберу на баррикаде несколько одуванчиков. Чем не букет?

Мы встречаемся с Петрушей как старые друзья. Я опять получаю угощение — круглую узорчатую печенину. Петруша бесконечно тронут моими подарками. Мы долго беседуем через решетку. Я рассказываю о нашей коммуне, он — о себе.

Петруша из-под Пскова, там у него остались мать и сестры. И та самая подружка — моя тезка. Псковщина под немцем. Петруша о своих ничего не знает. Живы ли? Ранен он нехорошо, в живот, вставать ему не разрешают, но надоело лежать, и плевать — будь что будет! — он все же иногда, тайком, поднимается… А в госпитале — тоскливо… Полежишь сама в больнице — узнаешь…

Я лежала в стационаре, знаю. Сочувствую Петруше.

…Еще мы виделись с ним один раз. А потом он исчез. Я пришла с новыми одуванчиками, стояла, стояла, стояла под амбразурой, но он так и не пришел.

Я подтянулась на руках и просунула сквозь решетку одуванчики. Если зайдет в умывалку — поймет, что я была. И еще раз я приходила, но он так больше и не появлялся.

Может, его перевели на другой этаж? Или в другой госпиталь? А может, выписали? А может…

Дальнейших предположений я не строю.

На собачьем пайке

— Пес у него — Тореадор, овчарка. Преогромная. И такая, знаете, холеная, гладкая. Шерсть прямо так и блестит. Я удивилась, сейчас ведь всех собак переели, как же, спрашиваю, ваша-то сохранилась? А он смеется! Это, говорит, собака особая. Ей цены нет. Она у меня медалистка, воспитана в лучших правилах. Состоит на военном учете. И паек ей положен — больше, чем человеку. Она сыта, и я вместе с ней. И еще, говорит, вот скоро, осенью, отпуск у меня, так мы с Тореадором наймемся в сторожа, огороды караулить. А там, между прочим, платят натурой — картошкой, капустой. Глядишь, мы со своей собачкой и вторую зиму перезимуем. Нам, говорит, голод не страшен.

Это рассказывает мама — о своем приятеле, музыковеде, с которым вместе работает в институте.

Интересно! Очень интересно! Оказывается, можно прекрасно обеспечиться — стоит только пса завести. Эта мысль крепко засела у меня в мозгу.

И надо же! Иду я раз мимо Дворца пионеров — забрела туда во время очередного маршрута, и вижу — у входа, на фанерном стенде, вывешен список детских кружков, куда может записаться каждый желающий. Кукольный кружок, изо, драм, и — СОБАКОВОДЧЕСКИЙ.

Ура! Записываюсь немедленно. И действительно, меня немедленно записывают — без всяких излишних формальностей. Трудно было только найти в лабиринте пустых дворцовых коридоров нужный номер комнаты. Программа кружка — захватывающая: каждый участник получит на воспитание щенка! А значит — и паек.

По дороге домой спешно прикидываю, как мне подготовиться к первому занятию. Прежде всего надо найти ошейник: возьму у папы ремень, у него есть лишний, я знаю. Во-вторых — приготовить подстилку. Миску. Придется захватить с собой во Дворец какую-нибудь сумку или корзинку - щенка в открытую по городу не потащишь: могут отобрать и съесть. А как назвать?

Робинзоном или Мушкетером! Ну, а если щеночек — девочка? Тогда — Миледи!

Домашним ничего не скажу — пусть будет сюрприз для всех. За пайком сама ходить буду — никому не доверю.

…На занятие являюсь задолго до начала и минут сорок томлюсь у запертой двери, сидя на белом стуле с голубым бархатным сиденьем. Вот бы такого бархата моему щенку на подстилку! Наконец приходит преподаватель — пожилой рыжий человек с непроницаемыми глазами, — и отпирает ключом дверь.

Приходят и пять юных собаководов — трое мальчишек и две девчонки с умным видом. Корзин и ошейников ни у кого не видать, только торчат из нагрудных кармашков огрызки карандашей. Зачем карандаши?

Мы рассаживаемся за одним столом, вокруг черной школьной доски.

Преподаватель не одаривает нас ни единой улыбкой. Переписав всех по фамилиям, он сразу приступает к уроку.

— Первые пятнадцать занятий, — размеренно рокочет он, — мы посвятим изучению собак различных пород. Законспектируем их анатомию и физиологические особенности. Достаньте свои тетради, пишите. Итак, что такое собака?

Пятнадцать занятий! Боже мой! А ведь они — раз в две недели. Значит, до щеночков по крайней мере — пять месяцев? Тогда уж и зима настанет, и огородный сезон кончится… Что-то здесь не так. А вдруг я ошиблась и попала не в собаководческий, а собаковедческий? Пытаюсь выяснить недоразумение и пихаю в бок одного мальчишку, который усердно водит своим карандашом по бумаге.

— Не мешай! — обрывает он меня.

— Нам лентяи не нужны, — как бы между прочим бросает через плечо преподаватель.

Не нужны — не надо! Я расстроена, разочарована… Глотаю слезы. И поделом мне, дурехе! Нечего было на собачий паек рассчитывать.

Пикник в удельной

— Бедная моя девочка, — говорит мама, — все одна да одна… Знаешь что? Кажется, в это воскресенье я буду посвободнее. Давай, устроим с тобой пикник! Хочешь?

Пикник! Какое неблокадное слово! И вообще какое-то несовременное — как будто оно сошло со страниц старинной книжки с картинками. Зеленая лужайка под кронами деревьев… Маменька с кружевным зонтиком, который бросает синюю узорчатую тень на белую скатерть… Няня с лукошком, откуда торчит холодная телячья нога. Очаровательные дети в матросских костюмчиках. Вдалеке — коляска, запряженная парой лошадей…

Стоит ли меня спрашивать — хочу ли я на пикник? Знаю, что он будет иным, чем тот, который я себе нафантазировала, но все равно хочу на пикник!