Уиндэм Льюис - Броткотназ

• Название: Броткотназ
• Автор: Уиндэм Льюис
• Жанр: Современная проза

---

«Николас, помнишь тех людей, что заходили в четверг?» — сказала она.

Он добродушно нахмурился, припоминая.

«А, да, знаю — парижане, которым комната была нужна».

«Они опять приходили сегодня днем».

«Так».

«Я согласилась их поселить. Они хотят, чтобы я им готовила какую-нибудь простую еду. Я не возражала. Я сказала, что мне надо поговорить об этом с мужем. — Они еще раз зайдут».

Он нахмурился сильнее, все еще улыбаясь, и крайне мягко опустил на пол ступню.

«Жюли, я же тебе говорил — я этого не позволю! Незачем тебе соглашаться для них готовить. Это выше твоих сил, детка моя. Ты должна им сказать, что не сможешь этого делать».

«Но они ведь вернутся. Они могут прийти в любой момент. Мне не так уж трудно сделать то, о чем они просят».

С неумолимой нежностью он продолжал ей это запрещать. Возможно, он не желал, чтобы в доме были люди.

«Твое здоровье, Жюли, этого не позволяет».

Улыбка ни на секунду не исчезла с его лица, но брови оставались нахмуренными. Это была почти перепалка. Они перешли на бретонский.

«Николас, мне пора идти», — сказал я, поднимаясь. Он встал вместе со мной, преследуя меня удвоенной учтивостью своих плавающих глаз.

«Вы должны со мной выпить, месье Керор. Правда должны! Жюли! Налей-ка стаканчик месье Керору».

Я выпил и вышел, пообещав зайти еще. Он спустился со мной по ступеням, с чрезмерной гибкостью пружиня коленями при каждом шаге, грациозно и бесшумно ступая на самые сухие участки мокрых камней. Я посмотрел через плечо, как он изящно поднимается обратно по ступеням: застывшая массивная спина, чуть наклоненная вперед, словно его упорно тянут вверх на веревке — двигались лишь его ступни.

В Керманек я вернулся почти три недели спустя. Это было утром. На сей раз я приехал в повозке торговца. Он довез меня до подножия крутого подъема, на вершине которого начинались ступени Броткотназов. Там, похоже, царило некоторое оживление. Два человека разговаривали у двери, а одна из соседок, владелица процветающего кабачка, поднималась по ступеням. Случилось самое худшее. oa y est[16]. Он ее убил! Восприняв это как должное, я зашел в кабачок, готовя в уме condolоances[17]. Она, должно быть, наверху, на кровати. Нужно ли мне подняться наверх? В зале были люди. Войдя, я оказался позади них и с изумлением узнал Жюли. Ее рука была в широкой перевязи. Из-под запятнанной материи торчали четыре непомерно раздутых и бесцветных пальца. Их-то и рассматривали соседи. На одной из ее ступней тоже была большая повязка. Жюли походила на нищенку у церковных дверей: не хватало лишь знакомого выкрика «droit des pauvres![18]». Она говорила по-бретонски, в своем обычном тоне «misоricorde[19]», с придушенным ханжеским хихиканьем. И тем не менее, даже если бы обстоятельства очевидно этого не подчеркнули, атмосфера сильно отличалась от той, к которой я привык.

Сначала я подумал: она убила Броткотназа, должно быть, так. Но этой гипотезе противоречило все, что я о них знал. Возможно, он случайно убился сам. Но, незаметный, в темном конце кабачка — он тоже был здесь! При виде его унылой фигуры, забившейся в самое сумрачное место собственной таверны, я испытал второй приступ изумления. Я колебался в недоумении. Может быть, лучше ретироваться? Я подошел к Жюли, но ни словом не обмолвился о ее состоянии, выразив лишь надежду, что она чувствует себя хорошо.

«Так уж хорошо, как можно ожидать, бедный мой месье Керор!» — сказала она с пронзительной жалобой с голосе, блестя грустными и цепкими карими глазами.

Припоминая обстоятельства моего последнего посещения и наш разговор, во время которого я похлопал ее повязку, я почувствовал, что эти торчащие, высунутые для осмотра пальцы — недостающая страница в моей книге. Что это за новая политика? Я оставил Жюли и подошел к Броткотназу. Он не вскочил: лишь слабо улыбнулся, проговорив:

«Смотрите-ка! Вот и вы, месье Керор. — Присаживайтесь, месье Керор!»

Я сел. Не снимая локтей со стола, он вновь устремил взгляд в никуда. Жюли и ее посетительницы стояли посреди кабачка; они продолжали негромко беседовать. Говорили они по-бретонски. Понимать их мне было нелегко.

Ситуация выглядела ненормальной: однако состояние Жюли было привычным. Вмешательство соседей и теперешнее уныние Броткотназа — вот что было непостижимо. В иных обстоятельствах не пришлось бы искать причину увечий; ответ — надежный, традиционный и во всех отношениях удовлетворительный — находился передо мной в лице Николаса. Но он, кого я неизменно привык видеть хозяином положения, был оглушен и не похож на себя, словно человек, не вполне оправившийся после ужасного переживания. Он, признанный посредник Рока, обычно оставался явно вне сферы mоlоe[20]. Сейчас он выглядел другим человеком — как кто-либо, не получивший желанную должность или лишенный некой привилегии. Неужто Рок обошелся без него? Таким предстал неизбежный вопрос, обретший к этому моменту четкость.

Тем временем передо мной встал поочередно ряд дилемм, заключающих те же мрачные вопросы, с которыми, несомненно, до того столкнулся и Броткотназ. Тут он овладел собой и медленно поднялся.

«Выпейте чего-нибудь, месье Керор!» — сказал он по привычке, слегка елейно.

«Отчего же нет. Стакан сидра, пожалуй», — отозвался я. — «А вы что будете, Николас?»

«Ну и я то же самое, месье Керор», — сказал он. Он по-прежнему пружинисто подгибал при ходьбе колени, но делал это, как я почувствовал, механически. Я понадеялся, что после выпивки Броткотназ оживет. Жюли в это время что-то описывала: она несколько раз наклонилась к полу, делая круговой жест свободной рукой. Ее гостьи издали горлом кудахтающие звуки, похожие на «вот-так так».

Броткотназ вернулся с сидром.

«A la vоtre[21], месье Керор!» Он отпил полстакана. Потом сказал:

«Вы видели пальцы жены?»

Я осторожно признал, что заметил их.

«Выше рука еще хуже. Кость сломана. Доктор говорит, что она, возможно, потеряет руку. С ногой тоже плохо». Он грустно покрутил головой.

Тут я взглянул на него с облегчением. К нему возвращалось его прежнее самообладание. Мне сразу стало ясно, что нечто весьма значительное послужило для него поводом, если Жюли это стоило руки, а возможно, и ноги. Вряд ли он смог бы приступить к разрушению одного лишь туловища. По меньшей мере нетрудно было понять род проблемы, которая, возможно, представилась бы.

«На сей раз у нее серьезный приступ рожи, это ясно как день», — сказал я.

Его лицо выразило смущение. Он мгновение поколебался. Его мозгу, работающему с перебоями, понадобилась настройка на прошедшее время, когда еще не было известно то, что довлело над ним сейчас. Молча он собрался и, наклонившись над столом, изумленно начал:

«Это не рожа, месье Керор! Вы разве не слышали?»

«Нет, ничего не слышал. Вообще-то я только что пришел».

Сейчас этот прирожденный казуист сообщит мне некую поразительную новость — или не сообщит? Это была не рожа.

Жюли уловила слово «рожа», шепотом произнесенное ее мужем. Она искоса глянула на меня, стоя на одной ноге, и послала мне безрассудный смешок тайного триумфа, вполне осознанный и твердый, как гвозди.

Броткотназ все объяснил.

Булочник, приехавший снизу днем раньше, попросил ее подложить камень под колесо повозки, чтобы та не укатилась. Она послушно нагнулась, вталкивая камень на место, но лошадь внезапно сдала назад: колесо переехало Жюли кисть. Это не все. Вслед за тем она поскользнулась на каменной дорожке, поскольку из пальцев у нее лилась кровь, и частично оказалась под повозкой. Те, кто там был, закричали, лошадь рванулась вперед, и повозка проехала по руке и ступне Жюли в обратном направлении.

Он пересказал мне эти факты с удивлением — именно такое ощущение испытал он, услышав их в первый раз. Он рад был мне все изложить. У его жены, а также у всех остальных по этому поводу имелось неверное или наполовину верное толкование. Потом он рассказал мне, как впервые услышал новость.

Когда случилось несчастье, он был в море. У места причала его ждало несколько соседей.

«Твоя жена покалечена! У нее серьезные увечья!»

«Что? Жена покалечена? Серьезные увечья!» — Разумеется, я его понял! Те его чувства начали передаваться и мне. Слово «серьезные» он наивно выделил. Он повторил те свои слова и изобразил выражение лица. Он воспроизвел для меня смятение и изумление и тень необоримого подозрения, прозвучавшие тогда, должно быть, в его голосе.

Тут-то я и увидел, что ему пришли в голову все те же идеи, что посетили и меня несколькими минутами раньше, когда я впервые увидел покалеченную женщину, собравшихся соседей и его удрученную фигуру, отчего-то загнанную в тень.

«У твоей жены серьезные увечья!» Я стоял там как громом пораженный — tout о fait bouleversо.

В его сознании, наверное, уже возникла знакомая картина избитой фигуры, как на lendemain de Pardon[22]. И вот внезапно он оказывается неспособным представить, что жена пострадала не от рук человека. Его одолевает мысль о том, что он сам там отсутствовал. Если кратко, то было следствие, но не было причины. В чем бы ни состояло его крайнее намерение в отношении Жюли, он — «ревнивец». Его захлестывает дикая ревность. Причина, в виде соперника, обретает воплощение в его возбужденном мозгу и властно требует следствий. В одну секунду рождается некий мужчина. Николас не верит в него, но обретает точку опоры за гранью здравомыслия. Это соперник! — другой Броткотназ; все его воображение возмущено этим супер-Броткотназом, как то, естественно, могло бы произойти с женщиной, разрешившейся героем уже героических размеров. На миг им овладевает чудовищная слабость и апатия. Он не может преодолеть беспомощность при мысли об агрессивных действиях этого героя. Его ум впадает в оцепенение, отказывается рассматривать эту фигуру.