Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

• Название: В поисках единорога
• Автор: Хуан Эслава Галан
• Издательство: Астрель, CORPUS
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-31663-0

Хуан Эслава Галан — известный испанский писатель, историк, автор почти шести десятков книг, отмеченных наиболее почетными литературными премиями. Действие романа „В поисках единорога“ происходит в XV веке в Кастилии. Король Энрике IV, прозванный Импотентом, снаряжает отряд для выполнения крайне опасного задания: надо добыть рог редкостного зверя — единорога для изготовления снадобья, которое якобы безотказно помогает при мужском бессилии. Как утверждают ученые книги, если где и можно отыскать единорога, то только в далекой и неведомой Африке, в землях чернокожих людей. Туда и держит путь вместе со вверенным ему отрядом молодой идальго Хуан де Олид — сначала на корабле, затем на верблюдах через пустыню, а потом и пешком через непроходимые джунгли. Однако путешествие оказывается куда более трудным, чем предполагалось, и затягивается на долгие годы, в течение которых испанцы увидели много всяких чудес, пережили захватывающие приключения и узнали, как живут самые разные африканские племена.

* * *

Роман „В поисках единорога“ Хуана Эславы Галана (1948), по мнению критиков, занял прочное место в истории современной испанской литературы, хотя и относится к „несерьезному“ приключенческому жанру. Книга была отмечена авторитетнейшей премией „Планета“, переведена на многие языки и даже легла в основу нескольких сборников комиксов. В романе мастерски сочетаются реальность и фантазия, историческая достоверность и захватывающий сюжет.

---

На следующее утро я проснулся поздно. Солнце стояло уже высоко, и корабль резво бежал вперед, подталкиваемый ласковым морским бризом, спешащим на сушу и надувающим попутно наши паруса. Выглянув из своей каморки, я увидел, что мы держим курс на юг и что остальные корабли тоже идут на хорошей скорости, вспенивая воду вокруг себя. Матросы пели песни, занятые каждый своим делом, а адмирал наблюдал за ними с помоста на кормовой надстройке. Казалось, все довольны, что возвращаются домой. Заметив, что я вышел на палубу, адмирал поманил меня к себе и, когда я подошел поцеловать ему руку, сообщил по-кастильски, что меня везут к королю Португалии, который и определит мою дальнейшую участь. А до тех пор я могу свободно передвигаться по судну, запрещается мне лишь спрашивать о чем бы то ни было касательно цели данного путешествия. На любые другие темы беседовать разрешается, рассказывать о себе тоже. Мы еще немного поговорили о том о сем; узнав, что я умею читать и писать, потому как в прошлом был не только оруженосцем, но и летописцем коннетабля кастильского, адмирал очень обрадовался и проникся ко мне уважением. Теперь он смотрел на меня с таким изумлением, словно впервые увидел по-настоящему, а до сего мгновения мои изможденные черты не привлекали его внимания. Тут же был призван некий Жоан Тавареш, его денщик, с наказом остричь мне бороду и побрить. Когда тот выполнил поручение и я обрел более подобающий христианину вид, мне дали зеркало, чтобы я оценил работу цирюльника. И чудилось мне, будто вижу себя вновь таким, каким покидал Кастилию, и от волнения слезы наворачивались на глаза. Бартоломеу Диаш положил руку мне на плечо и долго всматривался в морские волны, убегающие от нас за кормой. В вышине надрывались хриплые голоса чаек. Потом адмирал велел принести вина, и тот же Жоан Тавареш протянул мне деревянный кувшинчик, который я с наслаждением опорожнил до последней капли. Адмирал с улыбкой спросил, сколько же времени я не пил вина.

— Не могу сказать точно, сеньор, — ответил я. — Знаю лишь, что последний раз это случилось в тысяча четыреста семьдесят первом году от Рождества Христова, когда мы пересекли границу Кастилии, и прошло с тех пор, по моим подсчетам, лет пятнадцать.

Бартоломеу Диаш, посмеявшись от души, поправил:

— Не пятнадцать, друг мой, а все семнадцать. На дворе уже восемьдесят восьмой, не за горами Рождество Господа нашего Иисуса Христа, а там и новый год наступит.

Далее речь зашла об искусстве писцов и о поэзии. Адмирал оказался большим любителем виршей, предложил продекламировать ему стихи, какие помню наизусть, и слушал с искренним удовольствием. В последующие дни он не раз просил меня почитать ему вслух изящно выведенные тексты маленьких рукописных книг, хранившихся в его каюте, да и в целом обращался со мной ласково и всячески выказывал свое расположение. Едва это заметили остальные, как я сделался всеобщим любимцем. А посему на основании собственного опыта могу смело утверждать, что португальцы — люди добрые, сострадательные и чистосердечные. За все время, что я провел в их обществе, более того — у них в плену, ни один не причинил мне никакой обиды, напротив, все меня жалели и баловали.

Из матросских пересудов и из сделанных мною наблюдений я понял, каким образом снизошло на меня милосердие Господне. Накануне того дня, когда флотилия прибыла в Софалу и нашла меня, адмирал постановил прекратить продвижение на север и возвращаться обратно на юг. Но пока корабли разворачивались, вахтенный на марсе закричал, что видит вдали, на самом горизонте, мерцающий свет, и адмирал решил потратить еще один день, чтобы выяснить, что там за огни такие. А уж после того как меня взяли на борт и осмотрели Софалу, они наконец-таки развернулись и поплыли в южном направлении. Корабли неизменно держались побережья, которое помощники капитанов скрупулезно изучали, отмечая в своих журналах горы и холмы, леса и мысы, бухты и утесы и все прочее, что привлекало их внимание. Таким образом они составляли чрезвычайно подробные морские карты по заданию своего короля. На двадцатый день мы достигли реки, которую португальцы называли Восьмой. Ее широкое устье мощным потоком извергало в море жидкую грязь. Здесь суда ненадолго встали на якорь. К берегу отправились шлюпки, груженные бочками, дабы пополнить запасы воды. Хотя меня на сушу не пустили, „Пресвятая Троица“ стояла к ней так близко, что я прекрасно видел, как стрелки волокут издалека каменные глыбы и сооружают на песке внушительный курган. Им пришлось изрядно попотеть, пока их товарищи тягали туда-сюда порожние и полные бочки, снабжая корабли водой. Третья группа углубилась в лес пострелять дичи. Охотники то и дело возвращались кто с антилопами, кто с разной мелкой живностью и жарили мясо на берегу, поощряемые восторженными криками оставшихся на борту.

Два дня спустя, набрав с собой достаточно пищи и пресной воды, флотилия снова тронулась в путь. Курган, или „педрао“, как он называется по-португальски, к тому времени достиг четырех эстадо в высоту, и в завершение каменотес увенчал его плитой с высеченной датой и гербом короля Португалии. А означало это, что все земли, омываемые рекой и ее притоками, принадлежат отныне португальской короне. Чрезмерная, на мой взгляд, дерзость с их стороны, но я воздержался от высказывания подобных соображений моим благодетелям, которые почитай что избавили меня от верной гибели и подарили новую жизнь. Как бы то ни было, склонность к чванству я замечал за ними во многих отношениях — чего стоят одни их длинные, вычурные имена, будто даже распоследний матрос принадлежит бог весть к какому знатному роду. Или вот, например, самая маленькая каравелла у них называлась „Гроза морей“. Причем „Гроза“ эта была такая убогая и дырявая, что частенько поднимался вопрос, не потопить ли ее вовсе, чтобы не задерживала остальных, да только адмирал все никак не решался с ней расстаться.

Незадолго до Рождества Христова сменили курс на восточный — небольшой отрезок пути пролегал в открытом море, которое адмирал окрестил Урочищем Бурь из-за немилосердного шторма, застигшего их здесь по дороге из Португалии. Теперь же нам повезло пересечь Урочище Бурь легко и беспрепятственно. Затем два дня плыли, держась к побережью еще ближе обычного, после чего несколько от него отдалились и повернули на север. Наступило Рождество, и мне даже разрешили сойти вместе со всеми на берег, где состоялась торжественная месса. Дружным хором мы читали молитвы Святой Деве и пели Те Deum Laudamus. Потом, как добрые братья во Христе, разделили трапезу, включавшую мясные блюда, и каждый получил кубок вина. Ночь я вместе со всеми провел на суше, но не сомкнул глаз, размышляя о выпавшей на мою долю удаче и о скором свидании с возлюбленной моей доньей Хосефиной, которая наверняка уже давно считает меня погибшим.

Еще через несколько дней пути мы снова миновали устье большой реки — и снова на берег переправились люди, чтобы запастись водой, пострелять дичи и возвести „педрао“ — курган, подобный предыдущему. Реку эту называли Седьмой, из чего я заключил, что до прибытия в Португалию нужно пройти еще шесть. Тогда я принялся подсчитывать лиги и дни, оставшиеся до окончания путешествия, — получилось куда больше, чем я полагал вначале. А позднее мне разъяснили, почему португальцы в своих картах и путевых журналах дают рекам номера вместо имен: географические названия у них положено согласовывать с королем, который внимательно следит за новыми исследованиями и открытиями. Это и многое другое укрепило меня во мнении, что португальцам свойственны любовь к порядку и скрупулезная точность в делах.

Между тем наше морское путешествие продолжалось. В течение двух месяцев португальцы изучали побережье и составляли карты, за которые ранее помощники капитанов не брались, следуя заведенному у них обычаю — сначала быстро пройти маршрут до конца, а уж по дороге обратно двигаться медленно и вдумчиво. Время от времени группы моряков высаживались набрать воды или поближе рассмотреть какой-нибудь мыс либо долину, и порой они возвращались с захваченными на берегу неграми, которых привозили на „Пресвятую Троицу“, чтобы я с ними поговорил. Но хотя я охотно испробовал все известные мне наречия и словечки различных племен, собеседники совсем меня не понимали, из чего следовало, что языков у чернокожих несравненно больше, чем у белых, населяющих христианские королевства. По окончании допроса негров отвозили обратно на сушу и отпускали невредимыми, разве что малость напуганными. Правда, иной раз, когда среди пленников попадались женщины, матросы развлекались с ними, пока корабли не снимались с якоря, однако перед отходом провожали с прощальными подарками, так что негритянки вроде бы уходили довольные, пусть некоторые и понесли от нежданных гостей.

Постепенно я привык к корабельной жизни и, когда поднимались волны, стойко переносил качку — мне уже не приходилось с утра до ночи исторгать из себя съеденное, как это было поначалу. Кроме того, я подружился кое с кем из солдат и матросов и разговаривал с ними на их языке, там и тут вставляя слова из своего — они ведь довольно похожи, страны-то наши прямо по соседству расположены. И вот мы уже прошли три реки, чьи устья оказались ближе друг к другу, чем у предшествующих, — эти назывались Пятая, Четвертая и Третья, так что мои надежды вспыхивали с новой силой, стоило подумать, как скоро я ступлю на родную землю. День за днем я твердил про себя клятвы отыскать мою донью Хосефину, едва обрету свободу, и никогда больше с нею не расставаться. В моменты уединения или же перед сном я тешился воображаемыми картинами нашей встречи, будь то в солнечных лучах или звездной африканской ночью, думал о нежных поцелуях, которыми нам предстоит обменяться, о долгих беседах, которые мы станем вести в саду мессера Альдо Манучо, описывая друг другу пережитое за долгие годы одиночества и разлуки. Я даже подбирал самые верные слова для подробного изложения моих деяний и злоключений в землях негров, намереваясь умолчать лишь о том, что связано с Гелой, дабы избежать ревности, столь присущей дамам, даже самым покладистым. Обладай дама хоть самым легким на свете характером, прознав о другой, непременно начнет терзаться, и дней десять, если не больше, доброго слова от нее не услышишь. Подобные размышления придавали мне бодрости и немало облегчали тяготы морского путешествия. А там наступила и Страстная неделя, которую мы провели на суше. На обширном пляже, усыпанном мелким песком, мы исповедовались друг перед другом, согласно морскому обычаю, благоговейно выслушали мессу и приняли причастие из рук адмирала. Потом разожгли костры, чтобы наутро посыпать головы пеплом и выполнить назначенное покаяние, что послужило всеобщему нравственному очищению.