Александр Михайлов - Избранное : Феноменология австрийской культуры

• Название: Избранное : Феноменология австрийской культуры
• Автор: Александр Михайлов
• Жанр: Культурология
• Год: 2009
• ISBN: 5-88415-998-6

В книгу А.В.Михайлова входят статьи, переводы и рецензии, появлявшиеся в различных сборниках, антологиях и журналах на протяжении многих лет, а также не публиковавшиеся ранее тексты. Все работы содержат детальный анализ литературных, музыкальных и философских произведений. Во всех статьях речь идет о типологии австрийской культуры и ее глубоком своеобразии.

---

Эти «вчера» и «сегодня» — это исторические эпохи, современницей которых оказывается Медея мифа, но «ночь» «сегодня» это наша сегодняшняя историческая ночь. Либусса из поздней драмы Грильпарцера говорит в этом смысле о «Ночи, которая тяжело легла на землю» (IV, 156).

Анализ психологии современного человека у Грильпарцера направлен именно в сторону философской интерпретации человеческого существования на его критическом сломе в катастрофический момент истории. Но отнюдь этот анализ не направлен на раскрытие социальной конкретности общества. Грильпарцер далек от того, чтобы в социальной устроенности общества видеть корни современной психологии человека, какой бы исторически закономерной ни оказывалась у него эта психология — психология человека «сегодняшнего дня» в отличие от психологии «вчерашнего дня». Язон в самозабвенности своих подвигов творит свой мир бескорыстно, не ради пользы. Если Грильпарцер говорит — «не ради пользы», «не ради корысти», это значит, что всякие попытки объяснить характер личности и характер человеческих взаимоотношений материальными силами, властью денег, как это любили делать в середине XIX века, не встретили бы у него сочувствия. Деньги, польза — это второстепенные моменты — это общественная механика. Идея часов может воплощаться в весьма различных типах часовых механизмов, но их различие никак не затрагивает идею измерения времени и саму идею времени. Механизм часов никак не объясняет эту идею. А Грильпарцеру важно время, а не механизм. Человек пустился в погоню за славой, но слава суетна, желать возвыситься, преследовать честолюбивые цели — значит в конце упасть и оказаться во мраке ночи. Суетность славы, возвышение и падение, счастье и конец, жизнь как сон, как сон мечтаний — это драматическая ситуация, какой она была в XVII веке и какой она осталась у Грильпарцера. Но вот Грильпарцер этой ситуации дает новое, современное истолкование, то самое, которое ей дает жизнь. Стремиться к суетному благу, к славе, к величию — это значит желать самого себя, значит строить мир как отпечаток своего «я», самого себя, — но мир ведь есть, он реален и он перед нами. Овладеть чем-либо в этом мире с его само собою разумеющейся самодовлеющей реальностью можно только отрешившись от себя, отрешившись от желания чем-либо овладевать и что-либо завоевывать в свое владение. Это — Entsagung, отречение. Но современный человек в своих суетных стремлениях заботится только об овладении и о приобретении мира в свою собственность, в этих заботах он надеется обрести лишь свое умноженное «я», и в погоне за своим умноженным «я» он забывает о себе, то есть о своем изначальном «я», о своей первоначальной сущности, о своей «самости», о своем «Selbst». Вечно в погоне за самим собою, этот человек упускает себя и упускает мир. Стремясь за полнотою жизни, он теряет заданную ему с самого начала полноту, стремления такого человека — пустые стремления, это вечное скольжение в пустом пространстве. Такой человек забывает обо всем, кроме самого себя, но забывает и о себе самом, он забывает о мировом порядке и забывает о Боге, он впечатляет себя в пустоту своего эгоцентрического мира, вмысливает себя в мир и сам для себя становится Богом, — как объясняет Грильпарцер. Но сам человек, становясь Богом, есть Бог ничто — есть Бог мира, который есть ничто.

Забывающий сам о себе человек, находящийся в вечной и безнадежной погоне за самим собою, как раз не стремится к тому, чтобы приобретать что-либо именно материальное по своей природе. Во-первых, все реальное, все действительное, а следовательно, и все материальное уже опустошено для него по своему существу. Во всякой жажде богатства, в страсти к деньгам есть уже поэтому нечто идеальное, есть, если угодно, некий демонический, иррациональный момент. Это для нас, со стороны, — деньги, а для этого человека в его страсти — это, можно сказать, аллегория невозможности самоосуществления. Но именно поэтому страсть к материальному обогащению есть нечто решительно необязательное, нечто второстепенное, если не третьестепенное. Все корыстное, польза, всякие денежные отношения — отнюдь не та среда, в которой с необходмостью должна

осуществляться ситуация современного человека. С одной стороны, смысл, и этот смысл — историческая катастрофа, а с другой стороны, механизм, посредством которого совершается это вымывание смысла изнутри вещей; этот механизм может быть таким, а мог бы быть иным.

Поздняя драма Грильпарцера, «Еврейка из Толедо», содержит такие загадочные строки:

Geld, Freund, ist aller Dinge Hintergrund.

Es droht der Feind, da kault ihr Wallen Euch,

Der Soldner dient für Sold, und Sold ist Geld.

Ihr eßt das Geld, ihr trinkt's denn was Ihr eßt,

Es ist gekauft, und Kauf ist Geld, sonst nichts.

Die Zeit wird kommens, Freund, wo jeder Mensch Ein Wechselbrief, gestellt auf kurze Sicht. (IX, 172).

Деньги дно всех вещей.

Враг угрожает, — вы покупаете оружие,

наемник служит за жалованье, а жалованье — деньги.

Вы едите, пьете деньги,

ибо все это куплено, а купленное деньги, и ничто иное. Придет время, и всякий человек будет срочным векселем.

Загадочность этих слов в том, что последнее утверждение человек сам станет со временем векселем не стоит ни в какой связи со всем предыдущим. Сначала ведь речь идет о всеобщем обмене, при котором всякая вещь оценивается на деньги и получает свою цену, покупается и продается. В этом отношении деньги стоят за каждой вещью и потому составляют их конечную сущность. Это, конечно, общественный механизм и нечто такое, что самым непосредственным образом касается современности, конечно, это все то же самое вымывание смысла изнутри вещей: вещи утрачивают свою устойчивость, теряют свое место в мировом порядке, теряют реальность и сводятся к своему общему, теряют существенность и неповторимость. Но и есть как раз не историческая сущность процессов, а их необязательный механизм. И человек, как он существует в истории, как смысл и как утрата смысла, не укладывается в этот механизм. Персонаж драмы, который и человека хочет уложить в рамки этого механизма, вынужден совершить иррациональный скачок. Что значит — человек как вексель? Это значит, что время выдает вексель человеку и человек в конце должен его оплатить. Это значит, что время вручает человека ему самому, этому человеку, и сам человек

несет за себя ответ. Век человека краток, во всякий миг с человека может быть спрошено, что он такое был[7]. Но отнюдь этот «вексель» не может значить, что человек, как любая вещь, обменивается на деньги и что если он ест и пьет купленное на деньги и получает жалованье, то в конце концов и сам он превратится в вещь, сущность которой, смысл и бессмыслица, все в тех же деньгах. Человек теряет свой смысл, но совсем не на низком уровне такого денежного механизма. И вот эта речь персонажа из драмы Грильпарцера рассчитана на то, чтобы поразить воображение, но не рассчитана на разбор мысли. А это — ложная риторика. Правда же в том, что поток жизненный и поток временной никак не сводятся к общественным механизмам, существующим в жизни. Но такая ложная риторика — это есть литература XIX века, с которой Грильпарцер здесь полемизирует в скрытой и крайне опосредованной форме, коль скоро для него как для поэта и как для человека просто не существовал тот слой журналистики, в котором в XIX веке происходила литературная полемика. Грильпарцер полемизирует с ложным эмпиризмом, который вычитывает некий смысл из самих вещей и явлений окружающей жизни и, может быть, даже разоблачает этот смысл. Грильпарцер — тоже эмпирик, поскольку самодовлеющая реальность окружающего для него самое первое, что вообще существует. Но вот из этого первого существующего, из этой главной действительности, подавляющей нас своей самодовлеющей фактичностью, никак нельзя просто вычитать смысл. Жизнь — первое и главное, но эта энергийная наполненность жизненного мгновения с его самодовлеющей реальностью может быть только наполненностью мгновения в потоке жизни. Значит, все вещи пронизываются проходящим через них жизненным потоком. Bor где предрешается смысл и бессмысленность. Но это, по сути дела, измерение истории. Это все та же, самая первая, самая первичная, самая бросающаяся в глаза и воздействующая на чувства жизнь, она никогда не перестает быть для Грильпарцера такой непосредственной жизнью, — но эта жизнь, раскрытая как ее конечная полнота, есть история, есть исторический жизненный поток, есть судьба. Судьба овеществлена и осуществлена в вещи. Теперь нам более понятно то, что не вполне понятно сразу и не очень близко как художественный символ — как самое большое и самое малое, самое необходимое и самое случайное могут замкнуться в одном; теперь более понятно, почему вещь становится символом судьбы, почему в «Праматери» к кинжалу привязана жизнь и смерть целого рода. Сквозь вещи творится смысл человеческой жизни, но сквозь вещи совершается и обессмысливание жизни. Теперь более понятно, почему Медея говорит о неизменности природы и вещей. Ночь сменила день, сегодня сменило вчера, вещи могут стать свидетелями и даже орудиями катастрофы человеческой сущности, но вещественное, конкретное, механическое остается, тогда как человек исторически приходит к пустоте, к ничто, к утрате действительности для себя. Действительность и сквозящий в ней жизненный поток никуда не пропадают, — лишь человек может исторически утратить действительность для себя, именно для себя. Но это и есть, по Грильпарцеру, современная ситуация человека, отражающаяся в его психологии и в его жизненной философии. Как только человек утрачивает для себя действительность, он начинает жить для себя, уже в своем особом эгоцентрическом мире — такой человек есть тогда Язон. Его воля теперь окончательно свободна, она не сдерживается уже ничем. Между волей и действием, между желанием и достижением цели, как говорит Медея, уже нет решительно никакого различия. Человек волен строить теперь свой мир и осуществлять свои миражи. Но это, как мы видим, сон. Это жизнь во сне. Не вообще жизнь есть сон, но жизнь человека, давшего себе волю, жизнь человека, воля которого выпущена на свободу, есть сон. Когда Грильпарцер называет свою драматическую сказку так — «Сон: жизнь» (это девятая в ряду тринадцати драма Грильпарцера), то это не простое следование кальдероновскому барокко и не простое воскрешение готических ужасов, но сугубо современный поворот всей темы. Тема звучит как исторически вполне определенная. Это человек, претерпевая свой крах, исторически утрачивая свой смысл, свою жизнь превращает в сон. Сон в драме «Сон: жизнь» — это аллегорическое осуществление человеческой сущности в эпоху исторической Ночи, тут все зло — это творение свободной воли человека в свободном пространстве. Конечно, эта драма немыслима без готических ужасов и нигилистических фантазий конца XVIII века, но она также близка к психологизму середины XIX века, и, поставленная в 1834 году, не может не напомнить нам о Достоевском и изображенной им нигилистической философии свободной воли.