Виктор Окунев - Записки лимитчика

• Название: Записки лимитчика
• Автор: Виктор Окунев
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0329-7

В книгу челябинского писателя вошли повести и рассказы, в которых исследуются характеры людей, противостоящих произволу, социальной несправедливости. Активный социальный пафос автора убеждает в том, что всякое умолчание о социальных бедах — то же зло. Книга утверждает образ человека, открытого миру и людям, их страстям и надеждам.

---

— Печенье твое улыбнулось, — медленно сказал он и неприятно улыбнулся. — Чего же,ты сам не отдал?

Я мгновенно понял, что попал в глупейшее положение: могут истолковать — и уже истолковали! — неправильно; но что-то задиристое пело во мне, разгорался опасный огонь противоречия.. — Да какое там печенье? Смех!...

Был, разумеется, кругом неправ. И, пожалуй, жалок. Зачем пытался оправдываться?..

«Альфа, бета, гамма...» — так Борис дразнил меня, перечисляя нас, братьев Невструевых. Подступало мало-помалу то, что станет потом ревностью, уязвленным самолюбием, желанием освободиться от постыдного: существования на вторых ролях, зависимости дружеской, но — обрекавшей... Настоящее освобождение наступило позже — и вот что горько! — наступило навсегда, когда однажды, перед самым окончанием школы, Борис познакомил меня с приехавшей сдавать в медицинский северянкой — Катериной. Она была старше нас на год и завоевывала тогда нашу окраину: ходила на танцы в Дом культуры с двоюродной сестрой, знакомилась, танцевала упоенно, от провожатых отбою не было — тетка ее и бранила, и, обманутая не раз, в конце концов рукой на нее махнула...

В тот вечер, когда я принял позорище с печеньем, в сквере у памятника Бауману снова теснились тени, стриженый кустарник был мне по грудь, свет фонарей рассекал дорожки. Пахло пылью, травой; отошедший день звенел во мне разноголосицей. На свету я достал фотокарточку, тайно снятую с «Доски почета» в школе, — она была старшеклассница, прелестная, темно-русая и с темными удлиненными глазами. Похищенная, она мне легко улыбалась. Борису я скажу, что познакомился с ней, портрет подарен, он поверит, станет завидовать не шутя. И на пороге взрослой жизни вспомнит!

В световой полосе лежали деньги, я наклонился — деньги оказались почему-то дореволюционными, было ясно видно. Протянутая рука моя повисла: деньги шевелились, судорожно ускользали... В кустах послышалась возня, кто-то придушенно смеялся. Старая московская забава — деньги на ниточке! Открывались нравы. И теперь, попадая случайно в сквер к Бауману, я невольно заглядываюсь на обступающие дорожку кусты: нет,ли здесь прежних шутников?.. И что-то мне говорит: порою они тут бывают.

 

...И в марте было неудержимое — увидеть, услышать, узнать. Оно гнало на улицу, мать опасливо отговаривала, потом умолкала. Снег почти весь сошел. Внезапная мартовская свобода вела, заставляла всматриваться в лица, замечать слезы — искренние и неискренние; флаги бились на каждом углу, красное с черным, откуда-то свежо пахло хвоей. Переходил площадь перед Домом культуры, заливало багровыми отсветами, солнце закатывалось, запад, казалось, кричал... Голоса красные, яростные, померкшие, пепельные... Смотрел в ту сторону, слез не было, ловил себя на этой мысли, с ужасом думал о своей выморочности. Пытался заплакать, не смог. Сталина больше не было.

«А отец умер и уже не узнает...» — думал отстраненно. И так жаль становилось, что не узнать ему... Еще при нем, прошлым летом, и помыслить не могли, время казалось неподвижным. Облигации, что были у отца в столе в лекторской группе горкома партии, где он работал последние три года, не вернули, мать будет всю жизнь корить тех людей — в наших с ней разговорах: «Попользовались случаем — вырвали последнее у сирот...» Засовывал зябнущие руки в карманы отцовского пальто — оно было тяжелым, с просторными плечами, точно вмещало всю отцовскую жизнь, — я так его и изношу постепенно. Март на глазах менял людей. Откатывались на запад смутные, низкие облака, в разрывах сияло.

Недавно спросил мать о том марте: помнит ли дни похорон Сталина? Что она чувствовала?

— Зачем ты ко мне в душу-то еще лезешь? — заговорила плаксиво. Звучала прежняя опасливость — через столько-то лет! — жизнь стала совсем другой, матери не было тогда и сорока, — ничего не забывалось. Тот давний покойник источал страх.

Успокоилась, сказала так:

— Ходили в город с твоим братом, он был в зимнем пальтишке с желтым воротником — это помню. На площади Революции была давка, погибель. Как шатнутся люди — сразу крик... Задавливали насмерть. Как живы остались!..

На развалинах Зацепы

Дела мои шли своим чередом, все необыкновенное в какой-то миг превращалось в свою противоположность и уже не удивляло, и надо было пережить многое — неудачное стечение обстоятельств, расстаться с Монетчиками, вообще с Москвой, — чтобы увидеть опять: комната с раскладушкой, на которой спит подросший за лето, долгоногий Ванчик, и красное полотнище с проступившими гигантскими буквами: «Город...» — полны смысла. И звук в коридоре шаркающих тяжелых шагов, песенка без слов хриплая — тоже. Вернется Татьяна Леонидовна, возвратятся кошки, Энесса, Ванюша мой уедет, Катерина отправит его на Урал, придут гости — сын Татьяны Леонидовны от первого брака Глеб с женой; будет ссора, почти скандал: выпито пиво из бутылок в холодильнике, Глеб занес предварительно, налита вода, подкрашенная чаем, — мальчишество, что и говорить! Лысоватый, с животом, Глеб выскочит из комнаты, жена за ним, хлопнут дверью. Откуда мне стала известна проделка Бравина с пивом? Сам и рассказал. А тогда весь вечер с Талей ругались. Холодильник помещался в малой комнате, сваливать на кого-то, хоть на соседа, оказывалось невозможным... Да уж куда как неразумно, Яков Борисович!..

Болезненно-толстая Люда Каменева добилась своего: квартиру челпановскую им отдали. Но прежде она поступила в МГУ на факультет журналистики, встретил ее во дворе, разговорились, оказалось: работают на стройке, весь первый курс, с энтузиазмом таскают мусор носилками, окна моют... Сказал, что и я имел отношение к газете, многотиражной, писал, но газету закрыли: шло в то время сокращение, не было бумаги, — она как-то не очень и поверила в закрытие... Где ей поверить! Но прежде чем я передам ключи от квартиры, Люду Каменеву подстерегут... Ночью, когда она пойдет встречать из второй смены мать, фабричную работницу. Пристанет пьяный. Теперь его будут судить, а у нее — голова забинтована, швы наложены...

Ломали Зацепский рынок, прилегающие переулки, — старую знаменитую Зацепу. На развалинах ее прыгал Николай плотник, запомнилась жара, смастерил из газеты колпак, нашел среди кирпича порушенного, трухи вековой неведомую кокарду, немедля прилепил к колпаку.

— Володя! — кричал. — Мы кто? Мы сейчас с тобой разорители... Есть где размахнуться. А-ах!..

Махал тяжеленным ломом, крушил, рубаха разъехалась спереди — грудь, живот в серо-белой пыли. Но орел наколотый с 28-м годом в когтях и сквозь пыль и пот глядел орлом.

— Николай! — отвечал ему я, охваченный странным восторгом разорения. — Дубина ты чертова!.. Мы где пляшем? Мы на истории пляшем... На костях!

Вообще-то все вокруг сокрушили уже без нас, теперь выполняли в руинах план по сбору металлолома — Соснин надоумил, заставил; два дня грузили машину Алика Скоморохова, он отвозил, возвращался, — Зацепа была всюду, скрипела на зубах.

...Эти балки, заслонки, штыри. Здесь, под нами лежат переулки и развалины времени здесь... Послеармейская зима, я стою поздним вечером перед рынком, ворота молчания, иду влево в белые метельные переулки, не ужинал, проще зайти на Павелецкий вокзал, поесть в буфете. Но манит белое, змеятся рельсы трамвая, желтеют огни. Привокзальная дворняжка увязалась, говорю с ней о любви, одиночестве, бормочу несусветное — дворняжка благодарна, морда ее, хвост сочувствуют. Одна дверь обдает теплом, светом, распахнута настежь; но уж там закрывают...

— Ничего нам не отвалят, Жучара! — говорю я отрешенно. — Но ты не унывай.

Магазины, пивные, ларьки... Торжество жизни  в с я к о й, самый ее смак, безнадзорность.

— ...Всякой, Жучара!.. — говорю я и оборачиваюсь: моя слушательница исчезла. Должно быть, осталась у теплой, пахучей двери...

Начинает валить снег, он летит все гуще, все кромешней, прошлое мое, равно счастливое и несчастливое, исчезает в нем.

Было, было темненькое, опасное — в нагромождении построек собственно рынка, хаосе их, путанице; в слитном шуме его представлялось: варится в могучем, тяжкоутробном котле многое, булькает смесь, обдает Замоскворечье и замоскворецких духом тяжким... Было и в переулках, в той части улицы, что исчезла навсегда, а тогда принимала, улыбалась, любила, выталкивала.

В старых церковных стенах, сразу за новым прижелезнодорожным почтамтом Павелецким — все та же фабричка металлографии и штемпельно-граверных работ. Зеленеет купол, ветшают древние ремонтные леса, идут вкруговую рельсы. Зацепская площадь! На противоположной ее стороне давно ли входил я в подлежащий сносу дом... Пункт оргнабора на Зацепе — он был известен среди вербованных! О нем говорили. Уезжал потом на Выг-реку, к Белому морю. Играла метель и вместе с нею — чья-то свадьба. «Катька-то, Катька!..» — ахали...

С Катериной пробовали начать новую жизнь, снимали комнату в районе Соломенной сторожки, у черта на куличках, Ванчик оставался в Губерлинске, мать о нем писала, надеялась, что заживем вместе. Главного не получалось — того, что непереводимо, не надо и браться. И не было прописки. Прилетела из Новосибирска лучшая подруга Лилька — спасать, сочувствовать. Вспомнила Север, рассказывала о муже-летчике, друге детства, ночевала тут же, с Катериной на одной кровати, мне постелили на диване, каждое слово мое встречалось репликами враждебно-насмешливыми, — мы говорили в темноте; за тонкой стеной вздыхала хозяйка Евдокия Васильевна. Возникло из небытия школьное — сокращение слов..