Виктор Окунев - Записки лимитчика

• Название: Записки лимитчика
• Автор: Виктор Окунев
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0329-7

В книгу челябинского писателя вошли повести и рассказы, в которых исследуются характеры людей, противостоящих произволу, социальной несправедливости. Активный социальный пафос автора убеждает в том, что всякое умолчание о социальных бедах — то же зло. Книга утверждает образ человека, открытого миру и людям, их страстям и надеждам.

---

За столами в толчее обеденной говорилось пустое. Все же оно помнилось, как бы повисая над хлебом и тарелками, над склоненными головами, и в этом была своя тайна.

...— У нас, а я посеверней Надеждинска живал, медведя разделывали — я тебе дам! Такими кусочками нарубят, что — смеются кусочки.

— Где тот медведь!

— ...Из подлости нашей произошел великий талант. Значит, и подлость была впрок! — говорил о таланте и подлости чернобородый без ноги, он тоже был тут; костыль он отставил, а палкой зачем-то тыкал в сторону собеседника, ютившегося у окна, на случайном стуле.

— Ездили на Украину, — надтреснутый голос напомнил кого-то, — думали пожить, и вот — вернулись.

Где-то, за часом езды, меня ждал вокзал. Надо было выходить далеко к полузаметенной большой дороге, замерзать, снова бежать в тепло автостанции, бояться пропустить автобус или не успеть добежать до него — проходной, шел он вроде бы ежечасно; но время его прибытия толковалось по-разному, у кого ни спрашивал. Образовалось даже несколько партий, доказывавших каждая свое. Им-то вокзал был без нужды, как выяснялось. Но приплетались в доказательство сторонние обстоятельства, случаи из жизни, вздор.

— Вам к поезду? Спасаетесь от здешней метели? Хо-хо... А шофер, может, в эту минуту техминимум сдает... Техминимум!

У этого грузного, в собачьих унтах, тоже, должно быть, шофера, выходило: тюхмень... тюхмень.

Близко от хлопающих дверей крупной дрожью сотрясалась и поджимала то одну, то другую лапу желтая взъерошенная собачонка — в двери сунуться она не смела, хотя на что-то мертво надеялась. Я придерживал двери, говорил:

— Ну же, Шайтанка, дура! Иди! Пропадешь ведь.

Но собачонка только механически пятилась, когда к ней приближались, смотрела бессмысленно, и колотун ее бил страшный. А когда дождался-таки мистического автобуса, впрочем, полупустого, сел и, успокоившись, поехал на вокзал, то в работе двигателя, в его ровном морозном гуле слышал вот что: «Надо было тебе собаку эту, Шайтанку, непременно загнать в тепло. Непременно!» И еще слышал: «Собака ты!... Тюхмень».

 

А на железной дороге, в станционных зданиях шла своя жизнь. Построены они были в разгар освоения целины и поражали теперь тяжеловатой импозантностью, основательностью, которая, что греха таить, обманывала, заставляла искать то, чего не было и в помине. Например, ожидались за этими вокзальными полуколоннами, арочными окнами и всей классической физиономией просторные, светлые залы, а встречали входящего темноватые выгородки, висячие замки там и сям, стесненность. Встречали — многоречивые компании, сбивавшиеся в кучи на скамьях с изогнувшимися отчаянно спинками — темные, признаться, компании. Или они такими казались. Как вот эти.

— Замолчь! — поминутно вскрикивал клокочущий чем-то своим, тайным, мужчина. — Замолчишь, нет? А то долбану!

Их скамья помещалась между выгородкой и капитальной стеной, в этом тамбуре лепились они плотно друг к другу — сидели и на пятках, согбенно и странно, на сумках, мешках. Старообразная женщина-заморыш, сильно перегнувшись, сидела с краю скамьи, ее кто-то обнимал за плечи — с растянутой серой улыбкой; а  к л о к о ч у щ и й  вскрикивал, замахивался на нее. Что же она говорила? Слышно не было. Что-то вроде:

— Всех знаю, всех... Если только захочу, вы у меня...

Пили одеколон. Бегали за ним туда, где продавались промтовары, — посовывались в распахнутую в хлипкой стенке фанерную дверцу. Кто они были? Какая-то артель — все в ватных брюках, ватниках. Одни уезжали, другие, похоже, оставались. Ватные люди.

Снова взвилось «Замолчь!» того же мужика. Он назвал заморыша Дармовочкой... Пусть такой она и останется. Дармовочка, последняя! Она же — образ несущая, за который все хватаются. Исхватана, конечно, да, исхватана!

Все кругом были мне страшно знакомы, хотя я никого не знал. Я говорил себе: здесь твое прошлое — все твои маленькие вокзалы, твои попытки прожить жизнь свободную. И, в первую очередь, свободную от предопределенности, а значит, счастливую, поскольку именно так ты понимал счастье...

Прошлое счастье. Прошлое — вот этот пожилой пухлый Васильич, по всей видимости, путевой мастер.

— Васильич, — говорят ему, как когда-то. — Ну же, Васильич! Ты не обижайся, сейчас идем...

Почему-то они в шляпах — нелепые шляпчошки мятые. Мелкие кудерки. Выходят, сразу же возвращаются. Ловятся за уши, трут. Шляпы сдвигаются то на одно ухо, то на другое. Васильич полдня их уговаривает: надо идти на пути.

Путейское: выходили в самую глухую пору чистить стрелочные переводы. Продували сжатым воздухом, прометали метлами, где шлангами было не достать. Ее величество метла! Но что мне делать с тою метлой, которой я все еще прометаю свою жизнь?.. Автоматика в метель капризничала. На бесчисленных путях Товарной, там, где из метельной обманчивой мглы возникали призрачные огни и щучьи тела электричек... Жили в вагончиках там же на Товарной, набегали в иное полнолуние  ш п а н я т а  из больших красных домов, притиснувшихся к железной дороге, с одной целью: подраться с деревней... Деревня — это были мы! Хоть были мы, в общем-то, такими же городскими. Называли нас еще так: ПМС, путевая машинная станция. «Бей деревню!» — хриплый крик при полной луне мечется меж вагонов. «А-а, так вы пэмээсовских бить!..» Выскочил огромный латыш, работал у нас механиком, отодрал от чьей-то приставной лесенки перильца, и давай гвоздить... Везде найдется свой латыш! От него шпанята — кто уползал, кто под вагоны нырял. Так и носятся до сих пор в какой-то моей дали два крика: «пэмээсовцы» и «бей деревню!»

— Захочу, всех посажу, — мстительно твердила между тем Дармовочка, она отшатывалась от своих шабашников, маленькие глаза ее блуждали, отыскивая кого-то среди тех, кто был в зале; на смазанном всемогущей рукой личике ее так и было написано: «Всех посажу».

— Дело ваше, сказала мамаша... — прозвучало. Одеколонившие ватные люди поднимались, словно угроза Дармовочки наконец дошла до них и испугала. Исчез куда-то артельный, вскрикивавший свое «Замолчь!» И сама она тоже точно исчезла — растворилась среди зашевелившихся однообразно одетых людей — в своей длинной телогрейке, темных бурках с заправленными в них коричневыми штанцами из байки, в синей юбке, зеленом платке.

Была объявлена посадка на поезд. От билетных касс побежал невесть откуда взявшийся Пищета, о котором я начал было забывать. Мастер Васильич все стоял посреди зала, и глаза у него были как у человека, проснувшегося после долгого нелепого сна. Дармовочка пошла с желтым раздутым портфелем, им же в дверях и ударив по ногам — меня, никого иного!

В том же самом поезде, простоявшем на станции с утра до четырех часов, по-прежнему было холодно. На обратный путь мне выдали билет в соседний, с моим прежним, вагон. Но очень скоро к нашей проводнице явилась моя знакомая, похожая на маленького стройного трубочиста, и, тотчас узнав меня, чему-то обрадовалась и сказала:

— Ой, как вам не повезло! Опять у вас холодина. А у меня все же нагрелось...

И голос у нее при этом был доверчивый, смеющийся.

 

1985

Шесть киловольт

...Марик! Всегда, когда теперь подхожу я к Центральному рынку, вспоминаю про Марика. О нем, кажется, известный Лепешкин говорил, а может, и не Лепешкин. Марик теперь заместительствует на Центральном рынке. «Черта ли в ней, в филологии! — сказал он будто бы. — Филологией, брат, сыт не будешь...» На Центральном рынке он прохаживается иногда вдоль мясных рядов — с видом  п р и ч а с т н ы м, при галстуке, углубленный в свои мысли, чуть поодаль от самой большой толкучки... Был некрасивый, с узким лицом без подбородка и с лошадиными зубами, которые вечно выказывал в улыбке; чем-то всех привлекавший, по институтским коридорам так и передавалось: Марк... Марик... Ожидалось от него замечательное. Шумело время. Была быстрая походка внаклон, с прискоком бег на баскетбольной площадке...

На мраморах торговых свершалось вечное: купить — продать. Ну что ж, будем думать: Марик на судьбу не в обиде. А кто в обиде? Конец октября, запомнилось: рыночная рабочая с метлой, в красном платке, глядит застывшими глазами на медленно падающий снег. Падает снег к нам в траншею — за рыночным забором. Сюда, к Центральному рынку, нас послали недавно. До этого мы, заводские, ходили на строительство подстанции, — каждый должен был отработать месяц. Ну месяц и месяц, не спорили, хотя поначалу я задрался с прорабом: спецодежду здесь не обещали, завод — сказано — обеспечивает. А завод не обеспечивал. Тем более мне, грузчику-экспедитору, — что-то выдавали, давно сносил.

На подстанции в те дни было много солнца, просто солнечный потоп, — это отметилось — на задах стадиона и вблизи парка, впритык с какими-то складами, базами Осенние солнечные дни одаряли без меры острой утренней знобкостью, сосновым запахом и запахом вскрытой земли, резким и грубым. Но тем и прекрасным! Прорабка в бывшем частном домишке полуразваленном. Мастер нас на работу наряжал — блондин рыжеватый с прозвищем предосудительным — Порнография. «Это, говорит, не работа, а — порнография!» И так это он, быстро проговаривая, чистым голосом всегда повторял... И повторял потом в течение дня, присев на корточках над открытой траншеей, где были проложены керамические трубы ливневки — светло-коричневые, обольстительно блестящие, словно нагие девичьи тела... Или над пастью водоотстойника, забетонированного неправильно, — пришлось долго откачивать воду и в мокрети, глинистой квашне долбить, долбить отбойными молотками, скалывая лишний, мощной толщины бетон днища. А сам был первый год в мастерах, молодой, ясный, из института; а хотелось казаться бывалым, грубым... Двоих предшественников его одного за другим прогнали: много стройматериалов размотали, проворовались.