Александр Сеничев - Александр и Любовь

• Название: Александр и Любовь
• Автор: Александр Сеничев
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9697-0345-2

Сергей Сеничев рассказывает о судьбе Александра Александровича Блока и его Прекрасной Дамы - Любови Дмитреевны Менделеевой. Автор, развенчивая домыслы и мифы, повествует о Поэте и той, без которой он не стал бы лучшим русским символистом; о женщине, быть может, так и не осознавшей, что стала невольным соавтором трех книг великой лирики.

---

Недуг этот обычно наблюдается в возрасте 20-40 лет, чаще у мужчин. Начало заболевания всегда малозаметное, нет никаких указаний на болезнь сердца, состояние ухудшается постепенно, преобладают жалобы на слабость, недомогание, утомляемость, похудание, вплоть до истощения. Длительность заболевания - от трех месяцев до нескольких лет (обычно полтора-два года)... Психические перенапряжения и нарушения питания резко, в три-четыре раза, увеличивают частоту возникновения подострого септического эндокардита... Короче, все сходится. Мы лишь обратим внимание на то, что сгоревший в минимально отпущенные три месяц Блок имел шанс протянуть еще хотя бы полтора года даже без антибиотиков. Об этом с самого начала говорил и Пекелис, настаивавший на незамедлительной отправке больного в хороший санаторий. Известно, что Блоки до последнего момента жили с этой сладкой надеждой. Известно, что еще в мае поэт сочинял «проект командирования Алянского за границу», чтобы тот смог «выцарапать» из Берлина необходимые для поездки деньги (тамошние издатели задолжали ему 80000 марок). Известно, что как только болезнь приобрела угрожающие формы, Горький с Луначарским принялись бегать по инстанциям и уговаривать незамедлительно выпустить Блока на пару месяцев в Финляндию (по официальной версии Финляндию он выбрал сам - как единственно пригодную для лечения страну, где не было белоэмигрантов). Однако Ленин, в кремлевской описи личной библиотеки которого можно найти более дюжины книг Блока и о Блоке, всерьез опасался, что, оказавшись на Западе, автор «Двенадцати» открыто выступит против советской власти. В этом прогнозе Ильича горячо поддерживал другой небезызвестный большевик с холодной головой и чистыми руками. Наверняка их опасениям способствовала и характеристика Блока, данная Анатолием Васильевичем в ответ на специальный запрос Ленина еще в самом начале 1921-го: «.. .во всем, что пишет, есть своеобразный подход к революции: какая-то смесь симпатии и ужаса типичнейшего интеллигента. Гораздо более талантлив, чем умен». В общем-то, довольно точно. С одной маленькой поправкой: про типичнейшего интеллигента не стоило бы, поскольку вождь мирового пролетариата знал лишь один синоним слова интеллигент - говно.

И Политбюро отказало в разрешении на выезд. Когда же настойчивым просителям удалось-таки убедить Ленина в крайней необходимости такой меры, было уже поздно. Сначала - потому что Блоку было вроде бы и разрешено ехать, но - без жены (обычная чекистская практика оставлять заложника), а ехать куда-либо один Блок не мог уже чисто физически. Потом потеряли какие-то бумаги, проволокитили. Окончательное, документальное разрешение на выезд было готово лишь за два дня до смерти поэта. Поэтому версия о практически сознательном уморении Блока коммунистическим режимом никак не отменяется.

Пятнадцать лет своего благополучного поэтского существования при царе Блок ни единой минуты не находился под идеологическим прессингом государства. С романовской Россией Блок действительно сосуществовал. Вот - она, вот - он, и они равновелики. Настолько, что он мог позволить себе жалеть эту Россию, сострадать ей, в жены даже записать. В известном смысле та Россия заменяла ему подчас венчанную супругу.

С Россией же ленинской вопреки самым радужным ожиданиям поэта все вышло совсем по-другому. Насквозь нелегитимная советская Россия не чувствовала себя возлюбленной поэта. Любого поэта. И Блок в этом смысле лишь показательная персона. Эта Россия ощущала себя ворвавшейся в обжитое пространство бой-бабой, которой было невтерпеж как можно срочнее продемонстрировать привыкшим жить под этой крышей, кто теперь в доме хозяин. И она демонстрировала это всеми приходящими ей на ум бой-бабскими методами. То есть, лукаво и безжалостно. Этой бой-бабе не нужен был страстный любовник (она прекрасно знала, что у сумевших забраться на российский престол баб проблем с любовниками не бывает). Сейчас ей требовался всего лишь послушный работник - «конюх-повар-плотник» - Балда.

(Напомним, что, покончив с Блоком, она незамедлительно отвела к стенке еще одного романтика - Гумилева. Решив, что в опочивальню к даме по имени РСФСР можно наведываться столь же просто и открыто, как и в объятья его возлюбленной Африки, бравый улан схлопотал свинца в грудь. Не вынув изо рта непотухшей папироски) Притвориться Балдой в нужном объеме Блоку не удалось, несмотря даже на известное актерское прошлое. Ленинская Россия повела себя с ним так, как не снилось ни Волоховой, ни Дельмас, ни Садовской и ни одной другой из предъявленного поэтом истории списка.

Эта Россия грубо сгребла со стола принесенный Блоком мадригал («Двенадцать») и тупо вперилась в его синий взор своим - мутным, в котором явственно читалось разве что не высказанное вслух: ну? ташшы ышшо! Это было немыслимое непонимание его утонченной натуры. Россия романовская - та хотя бы умела быть изысканно благодарной. Но что имеем, не храним.

8 августа на первой странице «Правды» появилось краткое сообщение: «Вчера утром скончался поэт Александр Блок».

И всё. Ни одного слова комментария. И это притом, что до самого часа своей смерти Александр Блок оставался первым поэтом страны.

У Тынянова было: «Когда говорят о поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо -и все полюбили лицо, а не искусство». И не поспоришь - при слове «Блок» мы раньше вспоминаем гордый лик кудрявого полубога, чем его строки.

Много позднее Бродский был еще точнее: культура -удивительная вещь, она всегда выбирает одного поэта на эпоху. Культура начала прошлого столетия выбрала Блока. И спорить с этим смысла также не имеет.

Так уж случилось, что именно он, а не кто-то еще заполучил «десять лет славы» - скажет Ахматова, сожалея, что Гумилеву этой славы не досталось и года... Был ли он лучше других? -бессмысленный вопрос: подходящего разновеса еще не изобрели (да и не изобретут!). А спорить о вкусах человечество пытается на протяжении всей своей истории с неизменным результатом.

После смерти Пушкина по всей России прозвучало: «Закатилось солнце русской поэзии». Вслед гибели Блока тоже было сказано немало пафосных слов: и что русская революция кончилась, и чуть ли не культура даже. Но о солнце - ни слова.

Насчет умности Блока мы, пожалуй, солидарны с Луначарским. Другое дело - когда это поэта делал поэтом ум? Насчет таланта.   Александру Александровичу действительно удалось своевременно и результативно реализовать уникальную часть своих способностей. Тут же уж отметим его невыдающуюся работоспособность и довольно средний уровень образованности... Да, в общем, по каждой из рассматриваемых отдельно составляющих того, что делает творческую личность таковой, Блок был, скорее заурядом, чем наоборот. Но ему чертовски повезло: за двадцать лет до ухода он встретился с женщиной, сумевшей стать необыкновенно действенным катализатором его вдохновения. И тут самое время умолкнуть. Потому как всякая попытка дальнейшего осмысления роли Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок в явлении миру ее великого мужа находится за гранью умопостижимого.

Испытав очередное (и небывалое) унижение от последней своей непрекрасной, как обнаружилось, дамы по имени Советская Россия, Блок немедленно прибег к испытанному лекарству - бросился на грудь к Прекрасной. И беда была лишь в том, что с груди своей Любовь Дмитриевна безутешного мужа по-прежнему не гнала, но постоянно напоминала ему теперь, что есть правила игры, и их нужно неукоснительно выполнять. А по этим правилам грудь ее предназначалась поэту лишь для того, чтобы плакать и утешаться. И это, собственно, мы и смеем называть трагедией Блока. Вернее - Блоков.

Они были вместе. Они бесконечно понимали друг друга. Но они же стали заложниками не имеющей аналогов «высшей гармонии», о которой Люба и писала свои - не такие, может быть, состоятельные как муж, но все же стихи:

Изнурила плоть я воздержаньем,
Воздержаньем злым смирила страсть,
О, к чему, к чему же с воздыханьем
Я смотрю на день, готовый пасть.

О, к чему, к чему теснят напевы
Наболевшую от власяницы грудь.
О, куда же ты ведешь, мой верный,
Мой лазурный, усмиренный путь.

Поэта хоронили 10 августа. Из дневника Кузмина: «Попы, венки, народ. Были все. Скорее можно перечислить отсутствующих». Кто-то из «бывших» остроумно заметил, что если бы сейчас взорвалась бомба, в Петрограде не осталось бы в живых ни одного представителя литературно-художественного мира.

Гражданская панихида была властями негласно отменена. По слухам, в связи с этим были даже произведены превентивные аресты. Заваленный цветами открытый гроб с телом отмучившегося страдальца скорбящие литераторы несли на руках до самого Смоленского кладбища. Коротко остриженный, с заострившимся носом, усами и торчащей эспаньолкой Блок многим запомнился в тот день не прежним античным божеством, а не пережившим битвы с очередной мельницей Дон-Кихотом.