Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)

• Название: Неторопливое солнце (сборник)
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Современник
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1985

В однотомник выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли роман «Весна в Крыму», повести «Сад», «Движения», «Медвежонок», «Маяк в тумане», рассказы «Недра», «Верховод», «Живая вода» и другие. Написанные в разные года, они дают целостное представление о более чем полувековом творческом пути писателя.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Сказал Антон Антоныч:

— Замечаю я что-то… ты как будто здесь и не здесь, а? Что-то у тебя там завелось, червяк какой-то… Может быть, я в этом деле ошибаюсь, а только кажется мне так… а?

— Пожалуй, — ответил Леша, смотря не на отца, а куда-то выше сосен, — пожалуй, и завелось… — И не улыбнулся, как ждал Антон Антоныч, — смотрел просто.

— А-а… а как бы сказать… не рано это?

— Нет, не рано, — так же просто ответил Леша.

— Что ж, ты, может, уж и… обвертеться?

Промолчал Леша.

— Но только это не такое легкое дело — баба, нет! Это я тебе скажу, хлопчик… — Антон Антоныч покрутил головою. — И лошадей в пару трудно подобрать: та — ледача, та — горяча, та — смирна, та — полыхлива, та — кусача, а та и совсем беззуба, на овсе зубы себе повредила, как сказать… А уж человека с человеком в одно дышло, этто, этто не малого труда дело, нет!.. Сказать бы, что рабочему — ледачу пару, ледачему — рабочу пару, — потому как обои рабочи, так добра наживут столько, куды его и девать, а как обои ледачи, так з голоду подохнут, — ну так это сюда нейдет: ты уж у меня нужды не терпел и терпеть не станешь, так уж тебе не придется необросшему голую брать, — ты уж на твердой основе… Ну, а… кто ж она такая?.. Может, я могу дать тебе свой совет.

— Нет, какой же совет, — скучно сказал Леша.

Он смотрел на голубое небо и щурил глаза. Лицо у него было такое же бледное, как и зимой, продолговатое, с опушенной уже верхнею губой. Слегка покусывал он эту губу, как это делал и Антон Антоныч, но, глядя в небо, щурил глаза. Никогда не щурил глаз Антон Антоныч, — смотрел ли на солнце, на небо, на яркую воду, на искристый снег, не щурил глаз, — это было чужое в Леше, и тонкая слабая кисть руки была у него — недолговечная и тоже чужая. Здесь в лесу он был не лесной, не полевой был бы и в поле. Он посмотрел на отца боком и так же скучно и просто добавил:

— Какой же ты можешь дать мне совет?

— Как так?.. И совета уж дать не могу? Значит, я ни на что уж и не гожусь в таком случае, так? — остановился Антон Антоныч.

— Э-э… — поморщился Леша. — В этик случаях никто не может дать совета.

— Как так?.. Ведь и чужому ж дают совет, а ты ж не чужой! Ведь как мы вместе жить будем, должен же, и обязан даже, знать я…

Поспешно перебил Леша:

— Неужели папа думает, что я здесь жить буду?

— А как же ты?.. Почему ж ты здесь жить не будешь?

— У меня ведь свое дело, я думаю! Папа это забыл? — поднял голос Леша.

— Ну, а фабрика ж как? — несмело уже спросил Антон Антоныч.

— Какая там фабрика!.. Не строить ее совсем.

— Не строить нельзя! — крикнул Антон Антоныч. — Нельзя не строить, и она будет стоять, как… солдат на часах, как свеча!

— Перевод денег, — сказал Леша.

— Так деньги ж эти мои!.. Или уж тоже нет? — удивился Антон Антоныч.

Но так же просто и вяло, как прежде, сказал Леша:

— А я бы все-таки сначала с судом развязался, а уж потом…

— А-а… — протянул Антон Антоныч и долго смотрел на Лешу и думал, и Леша видел, как билось о глаза и щеки и губы его то, что он хотел сказать: сначала одно — ударится и отскочит, потом что-то другое — ударится и опять отскочит, и многого не сказал он; сказал что-то не то, последнее:

— Почему же не приехал Сёзька, а?

— Болен, — ответил Леша, пожав плечами.

— А почему у Куки как-то так, как… у волковой кобылы, скулы сторчать стали? Как у той кобылы, шо хозяина на нее нет, и один только волк ее пасет в поле, а?

— Не знаю… Растет, должно быть… И работы у них тьма…

— Ага, не знаешь?.. А йя знаю!.. Работа… работа людей не сушит, а крепит, работа как… как деревянна катушка, абы было на что нитки мотать. Работа работой, а только едва ли тут в работе суть…

И замолчал Антон Антоныч, но неотвязно зазвенела в нем тифенталева песня.

Кругом красные сосны и черные ели лечили зимние раны густой смолою, и густо стелилась по земле яркая черника, и было предчувствие долгого летнего, насквозь пропитанного влагой тепла, и озеро просвечивало чистое, как кусок неба, а Антон Антоныч вдруг запел тихо:

Голубые они,
И так жарко горят…

Спохватился тут же, присвистнул, плюнул, сказал Леше:

— Камню наломали тут кубов двенадцать, — ты видал?

— Нет. Какой? Бутовый?

— Гранит. И веку не будет!.. Сер-рый, как… волк. Крупно-зерлый… — остановился было Антон Антоныч, но махнул рукой. Не повел смотреть.

Шел, и опять все вертелась в голове та же песня, и мурлыкал опять:

Голубые они,
И так жарко горят…

Но, спохватившись снова, обругал Тифенталя:

— А бодай на тебя лиха година, проклятый! Вот в зубах настряло, как… черт знает что!

Сосны и ели слушали.

XX

Как-то вечером, — пустым вечером: уехали уже дети, — Антон Антоныч остался с Еленой Ивановной, долго смотрел в сырые, струящиеся переплеты окон, — дождь шел за окнами, — долго слушал, что было около и что было в себе, и сказал негромко:

— Нюся… Хотелось бы мне добиться во всем этом толку, Нюся… Что до чего, как говорится, а борщ до каши, а репей до собачьего хвоста, а из хвоста собачьего-стервячьего сита не выкроишь; нет, то уж верно… Променял бы я свою голову на утину, — как-то так очень уж мне она обрыдла — опротивела, вроде как не нужна совсем стала…

Елена Ивановна сидела за столом, на котором золотела пятнышком новая бронзовая чернильница и синевато белел лист бумаги, сидела грузно, тяжело, так что и представить, что поднялась она вдруг, нельзя было. Она вообще теперь чаще сидела, почти совсем не ходила по усадьбе; расплылась еще больше, отяжелела и, когда заговорил Антон Антоныч, не повернула к нему головы.

Была какая-то сквозящая всюду, как пыль в солнечном луче, тоска и тупая тишина во всем доме.

Елену Ивановну плотно облегало добротное платье из какой-то чешуйчато-серой, жесткой на вид материи с длинными черными прошивками и высоким воротничком, закрывавшим всю шею, и, когда смотрел теперь на нее сзади Антон Антоныч, она казалась ему похожей на паука, на паучью самку, с круглым большим паучьим телом: головогрудь и брюшко; а в зеркале напротив, насколько позволял вечер, отражалось ее привычное, младенчески-полное и розовое деловое лицо. Оно уж было теперь бессменно деловое: все дела по хозяйству вела сама Елена Ивановна, — даже дело в суде: сама отвечала на письма знаменитого адвоката и один раз даже ездила в город, хлопотала.

Раньше поехал было сам Антон Антоныч, но дня через четыре вернулся встревоженный, побледневший и без палки: сломал ее на каком-то лесничем, статском советнике, с которым случайно познакомился в ресторане, потом в течение двух суток кутил слегка и рассказывал о своем деле. Палка была грушевая, толстая, и разлетелась она на части от удара.

— Он мне говорит: ты плати по счетам деньгами, а я своею честною честью, так как я статский советник, как сказать, а ты… а ты… Гос-споди, что ж он такое мне сказал, злодей! Как же смел он мне сказать это, га? Как схватил я ппалку, как хватил я его, мерзавца, да по ббашке, да… да… да по шее, да… да… так аж-аж-аж… ночь в голове встала. Боже ж мой!.. А тут лакеи кругом, та те, шо обедали, да поли-ция… э-э, страм! Та домой его повезли на возу, на извозчике, да протокол там, как сказать, — э!.. Так уж и не буду ж я больше туда ездить, — кон-чено, нет! Ты… ты уж сама поезжай, кончено!.. — говорил он Елене Ивановне.

И поехала тогда Елена Ивановна, а Антон Антоныч ходил по комнатам, думал, слушал, не зазвенит ли по дороге чей-нибудь чужой колокольчик, и морщился растерянно, и брезгливо вздыхал, и махал рукой.

Забыли как-то про триста гусиных гнезд в Анненгофе (прибавилась одна только пара гусей, небольших, белых с красными наростами на клювах и с пушистыми хохолками) и как-то не собрались еще завести сыроварню: по-прежнему приезжала ежедневно с соседней большой молочной фермы длинная четырехугольная подвода, запряженная пятнистым силачом-битюгом, и забирала удой.

Григорий ратоборствовал на поле, где пахали под яровое, а Антон Антоныч только один раз проехал туда посмотреть на лошадей, по-людски упрямо ведущих плуги, походил по песчанистым комьям земли вместе с грачами, спросил Григория, где пашут под лен, где под клевер, и все равно показалось как-то — лен или клевер, и все равно — мелко пашут или глубоко и чисто или с огрехами. День был зеленовато-золотистый, матовый, и тихий, тихий, тихий, и пахали как-то тихо, потому что легкая была земля, и борозды ложились ровные, прямые и тоже тихие; и синие грачи не кричали: спокойно ходили вперевалку, охорашивались не спеша, просто и не очень жадно выуживали белыми носами красных мясистых червей, — питались чинно, точно для них именно и завели пахоту, точно они — званые гости.

Посмотрел и скоро ушел он с поля.

А теперь вечер был такой же, как тогда день: тихо струился за окнами.