Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)

• Название: Неторопливое солнце (сборник)
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Современник
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1985

В однотомник выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли роман «Весна в Крыму», повести «Сад», «Движения», «Медвежонок», «Маяк в тумане», рассказы «Недра», «Верховод», «Живая вода» и другие. Написанные в разные года, они дают целостное представление о более чем полувековом творческом пути писателя.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Оставь! Зачем? — испугалась Анна.

— Нет, как же я мог?.. Если бы я один или только с Машей, а то ведь ты, ты была… Как же я мог?

— Забыл? — медленно спросила Анна.

Резким движением села на кровати. Небольшое овальное, чуть оплывшее, как всегда у беременных женщин, лицо ее покраснело и показалось Ознобишину молитвенно-огромным, как в детстве лики икон.

— Забыл, думаешь? Нет, не то… — отвел от нее глаза Ознобишин.

— Ты его убить хотел? Говори, убить хотел? — спросила она жестоко.

Ознобишин думал сказать что-то примиряюще теплое, но такое новое лицо стало у Анны, что он молчал.

Странное таинство совершалось между ними. Поля за окнами не спали в снегу: они просочились отовсюду к этому ненужно закутанному большому дому, заняли подполье. Сквозь невидные щели стали вдоль стен пустые и иззябшие, точно пришли искать защиты у тех, кто не мог защитить. И всей душою сплошь прикоснулись к ним Ознобишин и Анна.

— Что ты говоришь? — похолодел Ознобишин, опутанный гибкими глазами Анны.

На свету ночника глаза эти дробились, казались мельче, больше числом. Десятки глаз, мгновенно увидевших в нем что-то, о чем он и сам не знал.

Прокушенная рука ныла.

— Ты хотел его убить, да! — уверенно повторила Анна. Это показалось ей таким страшным, страшнее всего в мире, что она сидела окостенев; только белые губы шевелились: — Ты хотел его убить, потому что… потому что тебе опостылело…

— Что опостылело?

— Все! Я… деревня… жизнь… вся жизнь… и я, я, я… такая, такая вот!.

Она оглянула свой живот и тонкие руки, упавшие вдоль колен, потом задрожала крупной зыбкой дрожью.

— Нет, ты его не убьешь! Я не дам, не дам!. — вскрикнула и потянулась к нему головой и руками, всем телом. — Не дам убить!

Гневная и страшная сила зажглась в ней, тонкой и слабой, и горячо вспыхнула белая кожа на лице, так что глазам стало больно.

— Постой. Что ты?.. Не то это… Зачем?. — говорил, отшатнувшись, Ознобишин.

— Я знаю, знаю! — кричала Анна, и Ознобишин чувствовал, что вот она стоит странная, как древняя колдунья, и читает в его глазах своими какими-то непрежними глазами. Читает то, как темны ночи, как долги дни, как однажды, тихим утром, хотел он пойти и застрелиться где-то в саду в глубокой аллее и как хотел сегодня сломать голову и себе, и лошадям, и всей жизни, какая была около. Как-то смутно и пьяно, но хотел именно этого, и теперь вспомнил.

— Пойми, не то ведь это, не то, — возбужденно повторял он. — Ведь это седьмой ребенок… Кто это, — черт или дьявол, — кто это смеется? Разве мне легко? Почему те умерли? Кто ответит? А если ответит точно, до последней запятой точно, разве от этого будет легче? Разве легче?

И здоровой правой рукой Ознобишин схватил стул и что было силы, скрипнув зубами, ударил его ножками о пол: ножки хряснули, подломились.

— Зачем ты? — вздрогнула Анна, побелела снова и еле слышно сказала, что думала: — Ведь ему уже почти семь месяцев — те моложе были.

— Он… тоже умрет! — глухо сказал Ознобишин.

— Нет! — твердо сказала Анна.

— Умрет! — повторил он.

— Нет! — сказала она еще тверже и качнула упрямо головой.

— Так, значит, для него я строю завод?

— Для него! — качнула головой Анна.

— Вот для кого!.. Теперь я понял.

Ознобишин улыбнулся медленно, сначала болезненно и мутно, потом яснее. Посмотрел прямо в глаза Анне и спросил:

— Я хочу его послушать… послушать, как он там… Можно?

И недоверчиво, но уже по-детски просто глядя на него, Анна заботливо сказала:

— Только не дави головою. Можно.

И легла, обнажив живот, и Ознобишин, наклонившись, осторожно, как степные охотники к земле, припал ухом к тому месту, где был он, и долго и свято слушал.

— Поцелуй его! — приказала она.

Ознобишин нежно прикоснулся к ней губами.

— И меня поцелуй!.. И руки… и ноги… и грудь… Согрей меня, я озябла. Милый, озябла!

Целовал ее, такую хрупкую, такую дорогую, застывшую на холоде жизни, и слушал, как с огромных закутанных в снега полей подбегал скучный ветер и лениво толкался в окна.

Как-то несколько дней спустя Анна вошла в комнату столетнего с букетом оранжерейной герани. Точно вымоченные в теплой крови, — такие красные, вещие были цветы. Запах от них шел густой, кадильный. У Анны праздничный благовест гудел в душе. Утро еще не распустилось в день, и синие тени бродили по стенам.

Столетний не спал. Когда вошла Анна, он повернул к ней глаза, маленькие и жмурые под огромным черепом, и внимательно оглядел ее, и цветы, и двери.

Лежал он так же, как всегда, высоко подняв согнутые под одеялом колена.

Анна ставила цветы медленно, полная смутным удивлением к этому, прожившему такую долгую жизнь, и, когда посмотрела на него сбоку, — показалось ей: поднялась рука столетнего, указала на ее крутой живот, и спросил он:

— Праправнук?

Спросил не по-могильному глухо, а молодо, отчетливо, весело даже:

— Праправнук?

Оглушенная Анна обернулась к нему, тихо, боясь вздохнуть, но по-прежнему, как прикованные, лежали на одеяле кипарисные руки, ввалившиеся губы были обидно стиснуты, только глаза глядели на нее в упор — внимательно, просто и без мысли.

Глава седьмая

I

То, во что не хотели верить, но чего ждали тайно, началось просто и зловеще.

Утром, когда небо было густое от снежных туч и воздух волжкий, как это бывает всегда перед мокрым снегом, и что-то давило в низких комнатах так, что тяжело было дышать и ходить, — Анна ощутила, вставши с постели, старое, такое знакомое, такое страшное: ребенок отяжелел так же, как прежние шесть, и почти не шевелился.

Прислушалась, онемев. Поймала широкими глазами тусклые окна. Медленно, но до крови прокусила нижнюю губу. Потом выкатились на глаза крупные топкие беззвучные слезы; точно хранились они где-то глубоко, непохожие на все другие, и теперь настало им время выйти и взглянуть на свет.

Анна сделала в спальне пять-шесть торопливых шагов. Остановилась. Прислушалась. Резко билось сердце, — только свое, — не его сердце.

Ознобишина не было. Он встал рано, и Анна видела сквозь сон, как он долго сидел около ее постели, глядел на ее тонкие руки, потом оделся и вышел.

По пустой комнате, как по звериной клетке, она металась, останавливалась в углах, сжимала высокий живот руками, слушала. Была только тяжесть, — не та, радостная, а новая, больная тяжесть, и страшное сознание, что он умирает… не умер еще, жив еще, но умирает, умирает, — умрет.

И когда вспыхнуло в ней это неотразимо ярко, она вздрогнула всем телом от ужаса, вскрикнула и поседела.

Как была неодетая, бросилась из спальни куда-то к людям, которые должны были спасти.

Страшная, широкоглазая, белая, тонкая, — но с выпуклым тяжелым животом, хлопая дверями, бросалась она из комнаты в комнату и кричала:

— Акушерку! Ради бога!.. Доктора! Доктора!

Комнат было много, таких пустых, с серыми окнами.

— Ради бога! Кто-нибудь! Кто-нибудь, ради бога! — исступленно кричала Анна.

Уходили мгновенья, отрезаемые шагами, только мгновенья, — и никого не было в комнатах: только двери хлопали и скрипели, — комнаты молчали.

И в столовой, где на длинном столе белели стеклянный кувшин с парным молоком и тяжелая серебряная чашка, из которой пил Ознобишин, Анна остановилась, согнулась от внезапной, такой знакомой боли и, схватив чашку, визгливо воя, швырнула в окно. Зазвенели разбитые стекла, и со двора вбежала красная от холода с ведром ледяной воды Катерина.

Опустившейся на диван Анне показалось, что у нее лицо в огне, что нет никакой Катерины, что это ворвался клок красного пламени, распустивши от себя вниз полотнище дыма, что стекла все еще лопаются, звенят, что в доме пожар, что надо спасать ребенка.

Анна лежала еще в забытьи на диване в столовой, когда поднялась на ноги вся усадьба. Точно поняли все, что только этой надеждой, слабой надеждой на чудо, и держалась тут жизнь и вот теперь готова рухнуть.

Сам Ознобишин, запалив лошадей, скакал за акушеркой в Малую Дехтянку и за доктором в Большую.

Акушерка, рослая плотная немка в синих очках, с солдатским шагом тяжелых ног, донага раздела Анну, провела шершавыми пальцами по ее покорному телу и спросила, плотно чеканя слова:

— У вас есть по-оли внизу бруха?

И Анна ответила, что боли есть, что все боль, что все горит в ней, но он жив еще, — только нужно что-то сделать, чтобы он вышел живым: если пробудет в ней еще один только день — умрет.

Объясняла это торопливо, приподняв голову и сияя красными пятнами на щеках, а немка твердо отвечала ей, чуть кивая:

— Д-да! Д-да!

И медленно закатывала рукава на толстых руках.

Грели воду. Приносили и выносили тазы. Со всей усадьбы в дом сошлись любопытные женщины; толкались на кухне, подбирались тихонько к дверям спальни, все порывались что-то делать и слушали и спрашивали шепотом Машу.