Александрова Т. Л., Суздальцева Т. В. - Русь уходящая: Рассказы митрополита

• Название: Русь уходящая: Рассказы митрополита
• Автор: Александрова Т. Л. Суздальцева Т. В.
• Жанр: Религия
• Год: 2004

---

В свое время, в период прохождения рубежа между дореволюционной и послереволюционной Россией был в Москве такой епископ Анастасий [151] — очень яркий проповедник. Впоследствии он, к сожалению, уклонился в обновленчество, но тогда, после революции, к нему в храм сходилось множество людей — послушать его острую речь. Однажды, обращаясь к народу, который стоял в храме, он сказал: «Вот вы критикуете монахов. А знаете, чем монах отличается от всех вас, здесь стоящих? Он хотя бы один раз — но хотел быть лучше. А вы?» Это, конечно, полемический, риторический прием, который не всегда может быть применен, но действительно: монах — это тот, кто однажды хотел стать не таким, как вся биологически существующая масса, а сосредоточить все свои силы на одной важной цели — достижении одного высшего состояния.

Высшая монашеская ценность — невозмутимый покой, но монах никогда не утвердится в ней, пока не скажет: «В мире только двое — я и Бог». Монашество — это школа созидания собственной личности. Монах уходит от мира, чтобы в тишине, в уединении созидать самого себя. Уединение человеку необходимо. В одном древнем патерике описывается, такая история. Жили три монаха. Монастырская <353> жизнь их не удовлетворяла. Они были строгими подвижниками, выполняли весь устав, но этого им было мало. И они договорились: разойтись и через некоторое время встретиться. Назначили срок и место — ту же хижину, в которой они были. Прошло время и они вновь собрались вместе. Один говорит: «Меня всегда угнетала мысль о болезнях человека. Я решил посвятить себя служению больным. Я ушел в город, ухаживал за больными. Я не боялся прокаженных, я шел к холерным и чумным, но сколько я ни работал, я не нашел в себе покоя, потому что болезни все больше и больше увеличивались». Другой говорит: «Меня угнетала мысль о человеческих ссорах, и я пошел мирить людей. Я тоже поселился в городе. Я ходил по базарной площади, мирил спорящих, я входил в семьи и мирил между собой родных, но сколько я ни мирил, я вижу, что это невозможно. Я пришел в состояние огромной внутренней усталости, я не знаю, что мне делать». А третий взял котелок, сходил к ручью, зачерпнул воду, поставил и молчит. Смотрят друзья в котелок: мутная вода, глинистая, соринки плавают. Смотрят — и тоже молчат. Через некоторое время соринки пристали к краям котелка, муть осела на дно и в зеркальной поверхности каждый увидел свое отражение. И тогда третий сказал: «А я, братья, ушел в пустыню и там увидел свое лицо».

Идея монашества зародилась очень давно, еще в библейские времена, когда человек, желавший очищения, принимал на себя обет назорейства. После сорокодневного поста назорей приходил к священнику в Иерусалимский храм, там сбривал весь волосяной покров, который сжигали — как знак полного очищения (волосы, кстати, очень накапливают информацию), и после этого приступал к своей повседневной жизни. Так поступали и апостолы, путешествующие по странам Средиземноморья, так поступали люди и уже в нашу, христианскую эру. Но это не удовлетворяло тех, кто искал особого самоуглубления. Уже во втором веке в Палестине возникли так называемые «воски», а в третьем веке в Египте зародилось собственно монашество. Оно пришло и к нам. Наш первый монах, преподобный Антоний Киево–Печерский прошел школу на Святой Горе, <354> а затем перенес эти традиции в Россию. Ярким примером такого подвижничества был Преподобный Сергий. Он ушел в дебри Радонежских лесов, чтобы в уединении преодолеть в себе те слабости, которые сопутствуют жизни человека. Так поступали и многие другие. Но удел монашества всегда трагичен тем, что человек, уходящий от мира, не остается в уединении долго. Мир идет к нему в поисках той тишины и глубины, которую тот нашел для себя. Таким образом, монашество становится уже социальным служением. Преподобный Иосиф Волоцкий, по–видимому, посмотрел более прямолинейно: если все равно от мира уйти не удастся, то, может быть, монаху идти в мир и пытаться преобразовать его? Что он и сделал.

 

2. О служении священника

 

В том, что говорил Владыка о служении священника, скамзывался его огромный личный пастырский опыт…

 

Если на Западе издавна сложился тип практического, деятельного церковного служения, то в нашей Церкви социальная служба все же больше была службой внутренней, духовной. В советское время, когда Церковь была ограничена в общественной деятельности, может быть, особенно высветилась основная миссия священника: быть молитвенником. Но этот тип священника–молитвенника складывался в России на протяжении многих и многих веков, — этому способствовали исторические условия. Эпохи гонений на Церковь бывали и до 1917 г. — достаточно вспомнить Синодальный период. Синод был частью государственного аппарата — со всеми вытекающими отсюда последствиями — поэтому интересами Церкви зачастую жертвовали в угоду государственной политике — далеко не всегда разумной. Духовенству — от причетника до архиерея — предписывалось множество разных ограничений, за соблюдением которых следил церковно–административный аппарат. В семинарской среде бытовала старая дореволюционная шутка, весьма точно характеризующая Синодальную эпоху: Consistoria — <355> poporum et diaconorum obdiratio est [152]. Уделом низшего слоя духовенства была беспросветная бедность, но и жизнь архиереев из–за множества разного рода этикетных ограничений была ужасна. Можно даже сказать, что революция дала архиереям свободу. Характерный пример: рассказ Чехова «Архиерей» — грустная и психологически достоверная история. Говорили, что в начале века Синод всерьез обсуждал вопрос, прилично ли архиерею ездить на моторе. [153] Полагалось ездить только в карете шестеркой. О. Иеремия рассказывал историю про одного архиерея из бедной семьи. Человек он был неглупый и довольно самокритичный. Жил один в огромном доме, ему прислуживал келейник. Однажды в какой–то праздник сидел он один за накрытым столом: серебряная посуда, дорогая рыба. Встал из–за стола, подошел к зеркалу, посмотрел на свои толстые щеки, хлопнул себя по <356> одной щеке, по другой: «Эх, Ванька, Ванька, до чего же ты дошел!» И снова вернулся за стол.

 

Однако именно этот нелегкий период дал нам образцы той высокой духовности, которая нас питает и которая не превзойдена до сих пор. Восстанавливался древний обычай монастырского уклада — старчество, когда молодой человек, вступая в монашеское братство, под руководством опытного наставника проходил духовное воспитание (это система, в которой совершенствуются духовные силы человека). Подвигом молитвенного столпничества прославился преподобный Серафим Саровский.

«Всероссийским молитвенником» назывался святой праведный Иоанн Кронштадский. Сохранилось предание о том, как он, молодой священник, только что получивший приход, возвращался с требы. Ему встретилась заплаканная женщина, которая говорила, что у нее горе и просила его молиться. О. Иоанн стал оправдываться, что, дескать, он и молиться–то не умеет. И тогда женщина с возмущением сказала: «Как же так, ведь Вы же священник!» Он устыдился своей нерешительности, пришел домой и начал молиться. Только так он стал тем, чем стал. [154] В Москве тоже были свои молитвенники — например, о. Алексей Мечев. Когда к оптинским старцам москвичи приезжали за советом, те говорили: «Что вы едете к нам, когда у вас есть Алексей!» Вспоминаю одного батюшку, — о. Иоанна, который служил в Филипповском переулке на Иерусалимском подворье в пору моей юности: до войны и после войны. Он казался немного блаженным, проходя по церкви, одних благословлял <357> не глядя, других как будто выбирал. У него было какое–то особое, непосредственное отношение к Богу. Бывало, идет литургия, народу — человек 10–15, церковь маленькая (я там очень любил стоять в углу). Он молится, возглашает ектенью: «Еще молимся о милости жизни нашея, мире, здравии, спасении… Господи! У Дарьи–то опять дочь заболела!…» Более того — «Иже херувимы тайно образующе… Господи, да помяни Ты их!»

Подвиг молитвенного делания на самом деле является не менее общественным, чем работа по организации приютов или уход за больными. Помню, я был уже епископом, занимался издательским делом — но еще в Новодевичьем монастыре. Встречает меня как–то раз один мой бывший ученик, кандидат богословия, берет благословение, а потом говорит: «Владыка, что же вы с нами сделали!» Господи! Что я мог такое сделать? — недоумеваю я. «Вы в календаре напечатали молитву Амвросия Медиоланского. Так меня алтарница теперь каждое утро спрашивает: «А вы молитву Амвросия Медиоланского читали?» — Он о ней раньше и не слышал! А между тем вся она проникнута пастырским духом: «Приношу бо Господи, аще изволиши милостиво презрети, скорби людей, плененных воздыхания, страдания убогих, нужды путешествующих, немощных скорби, старых немощи, рыдания младенец, обеты дев, молитвы вдов и сирот умиления. Ты бо милуеши нас всех и ничтоже от Тебе созданных презираеши. Помяни, кий есть состав наш, яко Ты Отец наш еси, не прогневайся зело и утробы щедрот Твоих не затвори от нас, Господи!… Молим Тя, Отче Святый, о душах верных преставльшихся, яко да будет им во избавление, спасение, отраду, и вечное веселие, сие великое благочестия таинство. Господи Боже мой, буди им днесь всецелое и совершенное утешение, от Тебе хлеба истиннаго, живаго, с небесе сшедшаго, и дающаго живот мирови, от плоти Твоея святыя, Агнца нескверна, вземлющаго грехи мира. Напой их потоком благости Твоея, от прободеннаго Твоего ребра на Кресте истекшим, да тем возвеселени, радуются во хвале и славе Твоей святей…» Когда священник <358> внимательно читает эти молитвы, он настраивается на особое мироощущение: в сознании стирается грань между прошлым, настоящим и будущим, осознается то существенное единство мироздания, в котором каждое счастье есть общее счастье, каждая беда есть общая беда. Апостол Павел прекрасно сформулировал это в послании к коринфским христианам: мы — Тело Христово, когда страдает один член, страдают и другие члены, и даже малое становится целым в общем единстве. В нашей славянской традиции — семейной и церковной — очень высока память рода. Славянской душе свойственно просить у Господа вечной жизни не только для тех, на кого простирается наша память — до прабабушек, прадедушек, но и для всех: родных и неродных, славян и не славян, православных и не православных. Ведь все предстоят пред Господом. И широта славянской доброжелательности простирается на всех.