Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)

• Название: С О. Генри на дне (фрагмент)
• Автор: Эл Алонсо Дженнингс
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Дик Прайс находился в тюрьме с того дня, как ему исполнилось одиннадцать лет. За это время, правда, он провел каких-нибудь два-три жалких года на воле, но настоящей свободы он никогда не знал.

Биль Портер взял для своего рассказа один только факт из всего этого трагического существования.

Его Джимми Валентайн, в общем, довольно добродушный жулик, но, когда он сбрасывает куртку, берется за свои инструменты и начинает взламывать кассу, в одной этой минуте сосредоточивается весь трагизм его жизни, полной борьбы, полной жертв и лишений. Вас невольно хватает за душу, когда надежда Джимми на спасение как будто ускользает от него, и вы радостно переводите дух, когда в конце концов он побеждает. Портер заставляет звучать все струны человеческого сердца с таким мастерством лишь благодаря тому, что на заднем плане рассказа незримо витает призрак загубленной жизни настоящего Дика Прайса.

Дик был нелюдим; он так долго просидел в каторжной тюрьме, что невольно сделался угрюмым, озлобленным, сосредоточенным. В глубине же души это был один из самых честных и порядочных людей, которых мне приходилось видеть. Дик был именно тем самым моим другом, который пытался спасти меня от телесного наказания и принудительных работ после моего неудачного бегства. Я оказал ему небольшую услугу, и в благодарность за это он готов был дать засечь себя до полусмерти.

Он попал под действие закона о «неискоренимых преступниках», действующего в штате Огайо, закона, по которому человека, привлекаемого в третий раз к ответственности по уголовному преступлению, приговаривают к пожизненному заключению с лишением каких бы то ни было привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночной камере, кого томили в отвратительной дыре, лишив его даже возможности читать и писать, только тот, в ком убита последняя капля бодрости доносящимися до него воплями пытаемых людей, — только тот может понять весь ужас произнесенного над Диком Прайсом приговора.

Ему было едва двадцать лет, когда после третьей судимости его бросили в тюрьму. И за то, что он провинился в третий раз, его лишили самых элементарных человеческих удобств. Ему не полагалось ни книг, ни бумаги, не разрешалось не только писать письма, но даже получать их. Если там, на воле, томилась добрая тоскующая душа, жаждавшая повидать его, получить хоть маленькую весточку о нем, это не принималось совершенно во внимание. Шестнадцать лет ни единого звука, ни единого, хотя бы случайного, слова ободрения не проникло к нему из внешнего мира. Мне никогда не приходилось видеть ничего более ужасного, нежели те сердечные муки, которые терзали бедного парня. Его неотступно преследовало желание получить хоть какую-нибудь весть о своей старушке матери, и мучительное желание это без пощады растравляло его раны. Ему хотелось знать, жива ли она, так же ли круто приходится ей, как и раньше, вспоминает ли она о нем. Это становилось у него навязчивой идеей, которая медленно сводила его с ума.

Мне удалось получить для него желанную весточку, в благодарность за что он и готов был отдать за меня жизнь. Это же побудило его и открыть упомянутую кассу.

В первый раз я встретил Дика ночью, когда я прогуливался по коридорам между камерами. Я работал тогда еще в распределительной конторе, и меня обычно запирали в камеру одним из последних. Дик же так много лет провел в тюрьме, что надзиратели относились к нему с полным доверием и разрешали ему выходить из камеры и бродить по ночам в коридорах. Мне часто приходилось встречать его невысокую нервную фигуру, шагавшую бесцельно взад и вперед. У него было живое смуглое лицо и беспокойный взгляд серых глаз. Однажды ночью я наткнулся на него. Он сидел в углу и ел кусок пирога.

— Не хотите ли попробовать, дружище? — предложил он мне.

Остальные заключенные держались от него в стороне, недолюбливая его за угрюмый, неровный характер, а также побаиваясь его острого, блестящего ума, благодаря которому он стоял гораздо выше обычного арестантского уровня.

Я принял его приглашение, и тогда-то он поведал мне о своем страстном желании узнать что-либо о матери.

— Когда я подумаю только, как эта несчастная страдает, клянусь вам, я схожу с ума. Бьюсь об заклад с вами, что она все ночи простаивает под этими дьявольскими стенами, что она с радостью отдаст последнюю каплю крови, чтобы получить хоть весточку от меня. Вы знаете ведь…

И Дик рассказал мне всю свою жизнь. Арестанты обычно так томятся по человеческой речи, что готовы рассказать всю свою историю любому, кто только захочет выслушать их.

Маленький Дик был настоящее дитя улицы. Отец его, солдат федеральной армии, умер от белой горячки, когда Дику было всего только несколько лет. После смерти его малыш сделался такой же неотъемлемой принадлежностью улицы, как и жестяные ящики для отбросов. Мать его занялась стиркой, выбиваясь из сил, чтобы прокормить мальчика. Ей удалось послать его в школу. Иногда к обеду бывала похлебка да краюха хлеба, чаще же всего Дику приходилось добывать себе пропитание из мусорных куч.

И вот случилось однажды, что изголодавшийся маленький оборвыш забрался в ларек и стащил оттуда коробочку бисквитов ценою в десять центов.

— И за это меня на всю жизнь упекли в этот ад, — выражение горечи, точно темной волной, залило его лицо. — А ведь я мог употребить ее на что-нибудь путное, если бы мне дали только возможность.

И при этих словах он взглянул на свои руки, самые сильные и самой совершенной формы, какие мне когда-либо довелось видеть, с длинными, тонкими, мускулистыми и в то же время нежными пальцами.

— На суде сказали, что мать моя не умеет смотреть за мною, и послали меня в Мэнсфилдское исправительное заведение, откуда я вышел восемнадцати лет с дипломом механика в кармане.

Оказалось, однако, что диплом этот не имеет ни малейшей цены. Один человек по имени Леман заведовал всеми кузнечными мастерскими в каторжной тюрьме в Огайо. Заключенные ненавидели его, и он, понимая опасность, которая угрожала бы ему, если бы кто-либо из них поступил к нему на службу после выхода из тюрьмы, взял себе за строгое правило никогда ни одного бывшего арестанта не принимать в свои собственные мастерские. Дику Прайсу удалось, однако, поступить туда, но кто-то пронюхал, что он воспитывался в исправительном доме, и его немедленно прогнали.

Ему никак не удавалось найти работу. Его познания в механике позволяли ему с легкостью открыть любой замок, и вот он взломал кассу, забрал оттуда несколько сот долларов, но попался и угодил в тюрьму.

Та же самая история повторилась после того, как его выпустили на волю. Никто не давал ему работу. Несчастному не оставалось другого выхода, как умереть с голоду или же красть. Он взломал еще одну кассу, был опять пойман и осужден на пожизненное заключение.

— Знаете, ведь старушка моя явилась на суд, — рассказывал он мне. — Черт подери, у меня и до сих пор в ушах стоит ее вопль, когда меня уводили в тюрьму. Это ужасно. Знаете, Дженнингс, если бы вы только могли написать ей, я бы всю свою жизнь отдал за вас!

Мне удалось тайком передать ей записку. В ответ пришли самые жалкие, бессвязные, безграмотные и трогательные каракули, которые мне пришлось когда-либо видеть.

И когда эта старуха мать, вся согнувшаяся под бременем горя, спотыкаясь, прошла по гауптвахте и остановилась у решетки, потрясая ее своими слабыми руками, я готов был умереть на месте. Я не мог промолвить ни единого слова. Она также молчала.

Она безмолвно стояла у решетки, а слезы ручьем струились по ее огрубевшим щекам и бледному, дрожащему подбородку.

Вокруг головы ее был повязан полинялый красный платок. Вся она как-то скрючилась и согнулась, клок седых волос, грубых и вьющихся, падал ей на ухо. Видно, она постаралась принарядиться, надеясь хоть мельком увидеть своего мальчика.

— Неужели они не позволят старухе матери повидать мальчика, повидать моего бедного маленького Дика, бедного моего ребенка?

Рыдание теснилось в ее груди; прижавшись лицом к решетке, она трясла железные прутья своими искривленными, исхудалыми руками.

Жалкое старое создание с ума сходило от желания повидать своего сына, который был всего в ста ярдах от нее. Но этим несчастным отказывали даже в этом последнем проблеске счастья. Никогда, во многие миллионы лет, не понять правосудию, как беспощадно оно истерзало эти бедные человеческие сердца.

— А я думала, что хоть на минутку, хоть случайно смогу повидать его.

Она глядела на меня с жалобной надеждой, все еще таившейся в ее погасших глазах. Сердце разрывалось у меня при мысли огорчить бедную старушку, и все же мне пришлось сообщить ей, что Дик не сможет прийти, что послал за ней я и что я в свою очередь передам Дику все, что только она захочет, но только она не должна говорить стражникам, кто она такая.