Михаил Каратеев - По следам конквистадоров

• Название: По следам конквистадоров
• Автор: Михаил Каратеев
• Издательство: Мир и культура
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

Михаил Каратеев (1904–1978) рассказывает о попытке в 1930-е годы группы русских эмигрантов, в которую входил и он, заняться сельским хозяйством в Парагвае. Впервые книга напечатана в Буэнос-Айресе в 1972 году.

---

После сыра, из которого ничего не вышло, он схватился за производство сливочного масла. Немедленно был куплен сепаратор и сделана ручная маслобойка, но оказалось, что масло некому продавать. Затем последовало новое увлечение: производство ароматических эссенций. Был куплен перегонный куб, совершенно для этого не подходящий, его собирались переделать, но диктатор внезапно загорелся идеей приобретения пресса для производства патоки из сахарного тростника, а перегонный куб стали употреблять вместо табуретки. На пресс у нас денег уже не хватало, а то и его бы, вероятно, постигла подобная участь. В окрестностях у одного крестьянина такой пресс был и всем соседям он выдавливал патоку от половины. Выдавил и нам. Ее тоже не продали, а съели сами, когда сахар стал не по карману.

Остается сказать несколько слов о табаке. В Парагвае выращиваются только черные сорта и есть районы, где это дело поставлено хорошо. Но в наших краях его вели совершенно по-варварски: листьям давали вырасти до максимума и когда они достигали полутора метров длиной, их срывали, минуя все промежуточные процессы высушивали на солнце, а затем превращали в самодельные сигары. Продать такой табак нечего было и думать, и сеяли его тут исключительно для собственного потребления. Сигары умеет крутить любая парагвайская крестьянка, одна из соседок накрутила из нашего табака и нам, за труд взявши себе половину. Эти сигары были отвратительны, но когда не стало денег на покупку сигарет, мы их все же выкурили.

Итак, к концу года с трагической очевидностью выяснилось, что из своего урожая мы ничего продать не можем, и труд наш, по существу, оказался напрасным. Однако Керманов еще бодрился. Теперь его осенила новая идея, от которой он ожидал спасения: купить несколько километров проволоки и, загородив тридцать или сорок гектаров Красной Кампы, посеять там хлопок — единственную культуру, которую тут все же можно было продавать, хотя бы по явно заниженной цене. Однако и это было уже неосуществимо, так как на проволоку не осталось денег.

Теперь, отбросив мечты об обещанном колонизаторами благосостоянии, никто не надеялся даже на возможность какого-либо денежного заработка. Вопрос ставился лишь в такой плоскости: можно ли будет как-то просуществовать в колонии, когда ее касса окончательно опустеет?

Большинство считало, что нет. Прокормиться тем, что мы сами производили, было, пожалуй, возможно, хотя такой стол был бы предельно скромен: маниока, кукуруза, изредка яйца и курятина, на десерт земляные орехи и фрукты, кое-что могло вырасти и на огороде. Вместо сахара можно было употреблять патоку, вместо чая можно было заваривать какую-нибудь травку, курить самодельные сигары, освещаться костром, изредка обменять мешок земляных орехов на пару литров постного масла, словом подлинного голода можно было не бояться. Но какие-то деньги все же были необходимы хотя бы на одежду и на обувь, которые в парагвайских условиях изнашивались невероятно быстро. И в этом смысле наша колония находилась в положении неизмеримо худшем, чем самое бедное парагвайское хозяйство. Если крестьянину «единоличнику» понадобилось приобрести штаны, он может отвезти в город сотню яиц, пару кур, мешка два орехов, и продав это на базаре, хотя бы по-дешевке, сделать необходимую покупку. Но когда штаны нужны сорока человекам, таким путем из положения не выйдешь, ибо по существу наша колония была таким же бедным хозяйством, как все соседние, а потребностей у нее было неизмеримо больше.

В будущем мог немного выручить хлопок, но чтобы дождаться возможности продать его за приемлемую цену, необходимо было сохранить хотя бы маленький резервный капитал, а у нас, в чаяньи крупных барышей от продажи первого урожая, деньги тратились легкомысленно, щедро и непроизводительно, примеры чего я уже приводил. Приведу и еще один: имея полную возможность в основном питаться продуктами собственного производства, прикупая лишь самое необходимое — колония только за три первые месяца истратила на свое довольствие 60,000 пезо наличными, т. е. более того что стоили все три купленные нами чакры.

Когда в нашей колхозной кассе уже проглядывало дно и вместе с тем стало очевидным, что надеяться больше не на что, общее собрание постановило на каждого члена колонии сохранить в неприкосновенности сумму, равную стоимости проезда до Асунсиона. Для многих это послужило спасением.

Развал

Едва окончился условленный год существования нашего колхоза и диктатуры Керманова, колония «Надежда» рассыпалась как карточный домик. В ней к этому времени оставалось сорок два человека, так как один по семейным обстоятельствам уехал значительно раньше и один умер.

Семнадцать человек, в достаточной степени наученных горьким опытом минувшего года, ни о каких новых формах земледелия не хотели и слышать. Они почти одновременно покинули колонию и отправились в Асунсион. В их числе находился и я. От каких-либо претензий на причитавшуюся нам часть недвижимого имущества, инвентаря и урожая мы отказались, поэтому, сверх обусловленной стоимости проезда, из оставшейся в кассе наличности нам выдали еще какие то гроши, приходившиеся на долю каждого. Кроме того, остающиеся купили у нас собственных лошадей и седла.

Пять человек переехали в село Велен. У них были кое-какие личные средства, что позволило им приобрести там домик с небольшим участком земли и купить подержанный грузовик, на котором они пытались наладить перевозку пассажиров и грузов между Веленом и Концепсионом. Эта группа при расчете с колонией денег уже не получила, но ей дали из общего имущества лошадь, повозку и некоторые инструменты. Прожив в селе год и прогорев на своем транспортном предприятии, эти пятеро с трудом продали за бесценок автомобиль и тоже перебрались в Асунсион.

Из оставшихся на месте, семейство Раппов и с ними еще три холостяка, заявили о своем выходе из коллектива. При разделе им, помимо кое-какого инвентаря, досталась наша верхняя чакра («Убийцы»), где они совместно продолжали работать еще года три.

Остальные тринадцать человек решили сохранить колхозную организацию, но Керманову пришлось сойти на роль рядового колониста и передать бразды правления полковнику Чистякову. Впрочем отставной диктатор вскоре колонию покинул и переехал на эстансию Бонси, где получил какую-то службу, а впоследствии возвратился в Европу.

Расчет этой группы был прост: она оставалась единственной наследницей двух чакр, большей части скота и инвентаря, непроданного урожая и всего того, что за год было построено и сделано общими трудами. Казалось, что теперь, когда количество ртов уменьшилось почти вчетверо, оставшимся все это даст возможность сносного существования. Но эти надежды не оправдались. Жизнь без наличных денег оказалась невозможной, а их приток был ничтожен. В результате, уже через несколько месяцев люди начали разбегаться. У оставшихся дела шли все хуже, обнищание прогрессировало и у некоторых положение становилось безвыходным, ибо не было даже возможности оплатить проезд до Асунсиона. Это была медленная агония, о развитии которой могут дать правильное представление следующие выдержки из писем, которые я получал в те годы от последних могикан колонии.

Декабрь 1935 г. (через три месяца после развала). «Живем предельно бедно. Деньги иссякли окончательно и фактически мы перешли на подножный корм: мясо едим раз в неделю и то лишь потому, что пока нам дают его в долг. Общая наша мечта — дотянуть как-нибудь до нового урожая, когда, Бог даст, выручим хоть что-то за хлопок. Отделился от нас Богданов, который теперь работает самостоятельно и копит деньги на отъезд в Бразилию».

Май 1936 г. «Урожай вышел ниже среднего. Большую часть хлопка съели муравьи, но все же продали его на десять тысяч, да на пять тысяч кукурузы, это только дает возможность заплатить самые срочные долги, чтобы не лишиться дальнейших кредитов. Нас стало еще меньше: Уехал в Асунсион Дюженко, которому оттуда прислали деньги на дорогу. Туда же вскоре уезжает Ходунов, а Криворотов перебрался в село Оркету, где подрабатывает починкой дырявой посуды и собирается жениться на какой-то парагвайке».

Ноябрь 1936 г. «Часть долгов удалось заплатить, продав пару волов. Наличности едва хватает на покупку таких предметов роскоши, как соль и керосин. Некоторые дошли до полного обнищания, Мясников отделился от Раппов, поставил себе в лесу шалаш, питается вареной маниокой и кукурузой, оброс бородой и ходит завернувшись в одеяло… Словом, Андрюша одичал, что и с нами, вероятно, скоро случится».

Апрель 1937 г. «В этом году увидели маленький просвет в нашей собачьей жизни: удалось продать хлопок, залежавшийся от первого урожая, да немного свежего, это дало нам 60,000 пезо. При дележе на девять человек на каждого вышло не густо, но все же с долгами расплатились и даже появилась возможность унести отсюда ноги, чем поспешили воспользоваться четверо, и осталось нас всего пять».