Юрий Издрык - Двойной Леон. Istoriя болезни

• Название: Двойной Леон. Istoriя болезни
• Автор: Юрий Издрык
• Издательство: Дружба народов.Журнал.
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

Конечно, это роман про любовь. Про бегство в жизнь и про бегство от жизни. Про безверие. Про веру. Про реальность, затерявшуюся в действительности, и про действительность, возводящую иллюзии на свой счет. Про иллюзии, в которых прячется и обретается смысл бытия… Короче, про «весь этот джаз», как говорит герой Юрия ИЗДРЫКА, мягко отсылая читателя к знаменитому фильму Боба Фосса. Который, кстати, нелишне освежить в памяти, открывая этот роман.

---

С тех пор как предметы лишились названий, мир потерял равновесие и соскользнул по зеркальной глади обыденности в пропасть безумия и произвола. События не складывались ни в последовательность, ни в сюжет, оставаясь кусками рваной кинопленки — каждый следующий кадр неуловимо отличался от предыдущего, но никакого целого они не образовывали. Раньше она бы просто знала, что идет по лесу, преодолевая наклон рельефа, огибая ветки, всматриваясь в слабый свет, что уже проступал из-за деревьев. Теперь же в каждое мгновение случалось слишком много изменений, чтоб можно было уловить что-то общее в прикосновениях травы, в запахе листьев и хвои, в дыхании ветра, в шелесте ветра, в нежности ветра. Шкала ощущений делалась все более мелкой, способной различать самые элементарные движения. Все, что удавалось уловить, сразу теряло актуальность, лавина очередных впечатлений становилась новой неизведанной реальностью, которую каждый раз приходилось постигать с самого начала.

Он

Довольно долго лежал неподвижно, даже не пытаясь подняться. Любое усилие — упрямое и бесконечное — позволяло лишь слегка пошевелить пальцами. Серые рассветы, двойники серых сумерек, мешанина «ночи» и «дня», разбитая параличом полярность, анабиоз. В глубине души он надеялся, что так и произойдет — тихое отмирание боли, нарастание тишины, угасание пульсаций, рассасывание границ. Ему казалось, что стоит лишь как следует замереть и все случится само собой. Его воображение, как и все в нем, было слишком тривиально — хотя тривиальности никогда не бывает слишком, — он даже не представлял, что настоящие испытания лишь предстоят, что приключения только начинаются. Даже в самых невероятных фантазиях не пришло ему в голову, что весь прежний его опыт ничего не значит, не представляет никакой метафизической ценности, на него можно просто не обращать внимания. (Он всегда любил ставить точку там, где напрашивалась запятая). Убогий его внутренний взгляд, который только благодаря мне иногда выхватывал из темноты ту или иную деталь, озарял то трещинку, то песчинку, только теперь осмеливался заглянуть в унылое чрево вселенной. (Прозрение это не было окончательным — даже мне мало что известно об окончательности — но придется еще хорошенько посучить ножками, пока околоплодные воды не вынесут тебя на волю.) Вот его инфантильным фантазиям и не суждено было исполниться, и каким-то образом вырвавшись из кошмарного сна (в котором он удирал от своих друзей-бунтовщиков вместе с невестой, над которой перед этим долго издевался, стреляя в нее холостыми патронами из девятимиллиметрового NEW NAMBU со стертым серийным номером), он обнаружил, что глухая ночь продолжается, и скорее интуитивно, чем с помощью органов чувств, осознал, что вокруг кипит жизнь — с потолка на длинных канатах спускаются пауки, чутко прислушиваясь к его дыханию и теплу, в трещинах старого шкафа шевелится червь-древоточец, в складках одежды затаились бронзовые мотыльки моли, под ванной плодятся мокрицы, среди белых зерен риса чернеют спины долгоносиков, безымянные мошки расселись на длинных листья циперуса, а за плинтусом сидит онемевший от старости сверчок (однажды это страшилище выберется из своего укрытия — неуклюжий, взъерошенный, длинноногий — и заковыляет через всю комнату к противоположной стене греться под батареей центрального отопления). И это еще далеко не все, поскольку жизнь поджидает всюду — в стенах, в воде, в воздухе, — от нее не спасешься, не укроешься и не убежишь, а значит, рано или поздно придется поднять веки, и первое, что выхватит твой по-утреннему расфокусированный взгляд, — троица неутомимых мух, зависших вокруг люстры в языческой гелиоцентричной медитации.

(А тебе не кажется, приятель, что с энтомологией ты тут переборщил?)

Она

Отыскала его в лабораторной комнате, скорчившегося в углу. В руках у него была запаянная колба, с некоторой архитектурно-заформалиненной надменностью демонстрировавшая эффектные фазы развития зародыша курицы. Зачарованно вглядывался внутрь, будто ждал, что произойдет чудо рождения. Рядом стоял еще один образец — разрез человеческого глаза. Словно в этих предметах было что-то общее. Пылали все газовые горелки. В комнате пахло гарью — кажется, пытался сжечь лабораторный журнал. Раскрытые альбомы с гербариями в беспорядке валялись на полу. Зато букет георгинов в китайском термосе, расписанном журавлями, нетронутым стоял на столе. Мягко спросила у него, что случилось. Удивленно посмотрел на меня, и я увидела, что во рту он держит нательный крестик на серебряной цепочке. — Пойдемте, вам здесь нельзя находиться, — сказала как можно решительней. Отрицательно замотал головой. В глазах — безумный упрямый блеск. Я вдруг поняла, что он просто не любит путешествия. Возможно, боится их. Протянула к нему руку. Отдал мне колбу, но крестик изо рта не выпустил. Потом, после явного мысленного усилия, с трудом выговорил: — Мы разве знакомы? Цепочка выскользнула изо рта, и я увидела, что никакого крестика на ней нет. — Не помните? Думал долго и напряженно. — Это было летом? На вас было платье с цветами и босоножки? Да? Мне не хотелось возражать. Вдруг вскочил на ноги, подбежал к горелке и сунул в огонь руку. Потом этой же рукой разорвал цепочку. Опустился на колени и заплакал. — Пойдемте, — еще раз сказала я. Послушно поднялся, а потом, с тоской посмотрев на меня, тихо произнес: — Dzisiaj noc jest czarniejsza…

Он

Утро было очень шумное. Я еще спал, а вокруг шлялись какие-то люди. Уже проснувшись, вынужден был притворяться, что все еще сплю, дожидаясь момента, когда можно будет встать и одеться. В ванной толклись два подозрительных типа, совсем не похожие на сантехников. Пока я умывался, кто-то принес приемник. Позже попробовал его включить — неисправный. Потом принесли кровать, а старую велели освободить и разобрать. Что-то происходило. Какое-то движение. Что-то должно было случиться. Внезапно все исчезли, и долго никого не было. Но я слышал, как непрерывно гудят лифты, как по коридорам и лестницам быстро идут люди, как хлопают двери, звонят телефоны, рычит селектор. Учреждение гудело, как растревоженный улей, или пчелиный рой, что вот-вот должен сняться в поисках нового гнезда, но потом, взлетев, в силу еще неизученного чуда мимикрии, принимает форму хищной птицы — орла или коршуна. (Так на многолюдных демонстрациях тысячи людей все вместе изображают танк, или корабль, или просто одного гигантского человека.) Этот гул затих лишь под вечер, хотя, как ни странно, ничего не случилось, только погас свет — так от переутомления сдают иногда нервы.

Глава четвертая. Сын летней ночи

Leave me where I am, I ‘m only sleeping

Beatles

1.

То лето выдалось донельзя … (эпитеты отсутствуют). Грибы росли густо, как трава, докучали невероятно обнаглевшие осы, люди… в общем, каждый сходил с ума по-своему. Возможно, по причине солнечного затмения. Солнце в знаке Льва, астрологи предупреждают и т. д. Вполне возможно. Впрочем, уже весна была тревожной из-за какого-то орнитологического напряжения. Что-то не так было с птицами — они всегда все чувствуют первыми. А может, и не они. Об этом лучше не стоит. Самое интересное произошло со снами. Они то исчезали в муторных сумерках сознания, то тлели искусственным немым свечением, то внезапно вспыхивали, как свет в кинотеатре, и ты был на все сто уверен, что фильм уже кончился и начинается она — ваша так называемая настоящая жизнь. Собственно, это и была настоящая жизнь. Помнишь, я рассказывал тебе, как мне пришлось ночевать на раскладушке, которая стояла посреди перекрестка, где все время ревели грузовики, выплескивая на меня воду из луж. Потом появился мальчик, что гулял с зайцем вместо собаки. Придурковатый заяц и впрямь вообразил себя псом и начал на меня лаять, и я ничего не мог сделать, пока, наконец, не пригрозил ему, что, когда проснусь, все тебе расскажу. Тут он замолк и, если бы хвост у него был подлиннее, убежал бы, его поджав. Впрочем, убежал и так. А еще раньше в невероятно событийно-цветном сне приснился мне контролер в автобусе — с ловкостью волка-оборотня он перегрызал безбилетникам горло. Когда я в ужасе (хоть и был защищен льготами и удостоверением чернобыльца) попытался оказать сопротивление такому варварству, он отчаянно развел руками и сказал: «А что делать? Им зарплату не дают, вот никто и не платит». В этом была какая-то глубоко человечная логика — если только логика может быть человечной, — но мне никак не удавалось ее понять. Смущенный увиденным и услышанным, я сошел не на той остановке и потом долго не мог добраться в нужное мне место (кажется, я хотел к морю). Да бог с ними — с контролером, с безбилетниками, с морем. Потому как самым распространенным признаком этих кинематографических снов (а соответственно сезону и кинотеатры были летними, открытыми — в лучах проектора, как камикадзе, вспыхивала моль и безымянная зеленоватая мошкара — они не отбрасывали на экран ни тени, зато порождали странное мерцание, которое казалось имманентным свойством густого ночного воздуха, а там, куда не доходил свет, роились комары и отогнать их можно было лишь сигаретным дымом — вот и вспыхивали тут и там крошечные огоньки, от которых занимался пульсирующий жар табака) так вот, самым распространенным признаком этих кинематографических снов был тотальный перебор — событий, мотиваций, предметов, поступков, персонажей и …опасностей.