Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

• Название: Розмысл царя Иоанна Грозного
• Автор: Константин Шильдкрет
• Жанр: Альтернативная история

Роман посвящён жизни и деятельности Ивана Грозного, его борьбе за укрепление Русского централизованного государства.

---

Он в упор уставился на Висковатого.

— Надумать бы такое, чтобы людишки про меня лихого не молвили, а всю вину на бояр с дьяками переложили.

Фуников закатил глаза и улыбнулся елейно.

— Надумаем, государь. Сами не сладим — Вяземского покличем.

И, помолчав, прибавил:

— Ещё на выдумки охочи Алексей Басманов да Борис Годунов.

Иоанн милостиво потрепал по щеке казначея.

— Сдаётся и мне — ума палата у того Годунова!

ГЛАВА ПЯТАЯ

От великокняжеских покоев до Благовещенского собора скребут и чистят людишки работные дорогу, обряженную северами в шуршащий саван. Долгою чередою по обе стороны дороги выстроились стрельцы и дворовые. Их лиц не видно: иней густо заткал щёки, губы, глаза, и промёрзлыми комьями дикого мёда зернисто искрятся подплясывающие на ветру бороды. В белесом воздухе прядёт замысловатую паутину свою тихий перезвон малых колоколов. На звоннице, рядом с пономарём, постукивает нога об ногу и зябко хохлится дозорный жилец.

И вдруг шумно очнулся от дрёмы Кремль. Откуда-то издалека рявкнули густые басы:

— Царь! Дорогу царю!

Жилец рванул верёвки, привязанные к языкам колоколов. Суетливо застрекотали медные голоса.

Высоко подняв голову и опираясь на серебряный, покрытый золотом, посох, торжественно вышел из палат Иоанн. Гордый взгляд его устремился в разбухшее небо. Каждая чёрточка каменно-застывшего лица выражала величавую неприступность и мощь.

По бокам царя неслышно скользили по паре телохранители. Их статные фигуры плотно облекали одинаковые кафтаны из серебряной ткани с горностаевой опушкою и с большими серебряными пуговицами до колен. На ногах поблёскивали белоснежные сафьяновые сапоги и золотисто переливались большие топоры на плечах.

Позади телохранителей стройно выбивали шаг восемьдесят московских дворян и жильцов.

На паперти, окружённый боярами, хмуро молчал, дожидаясь отца, Иван-царевич[80].

Грозный издали заметил сына и глазами подозвал к себе Вяземского.

— Накажи ты ему, озорнику, шубу ту запахнуть. Не ровен час — недуг прилипнет.

Князь стремглав бросился к паперти и, низко поклонившись, передал царевичу приказание.

Иван сонно зевнул, поглядел на свои покрасневшие пальцы, подул на них и отвернулся.

«Эка, норовистый удался! И в кого уродился, не ведаю», — подумал не без удовольствия царь и снова вытянул лицо в каменеющую маску величия.

Однако, поравнявшись с сыном, он не выдержал и заботливо попросил:

— Запахнись ты, Ивашенька. Студёно!

Из-за спины выглянул робко Фёдор[81]. Борода Иоанна запрыгала по сторонам.

— Разгорнул бы ты спину, мымра пономарская!

Одутловатые щёки царевича сморщились в блаженной улыбочке.

— Пожаловал бы ты, батюшка, милость невиликую — крохотку поблаговестить.

Катырев умилённо сложил руки на животе.

— Божье дитё. Воистину Божье дитё.

Грозный сердито оттолкнул боярина и, теряя самообладание, набросился на сына.

— Мымра! Не царёва ты плоть, а сука Пономарёва! Сука ты, — вот кто!

Фёдор юркнул снова за спину Ивана и сделал вид, что идёт в церковь. Но, едва отец скрылся в притворе, он подразнил языком поманившего его Катырева и, отдуваясь, свернул к лесенке, ведущей на звонницу.

Перед алтарем Иоанн передал посох Биркину и стал на колени. Протопоп благословил молящихся и, в свою очередь испросив царского благословения, приступил к службе.

Истово бил Грозный поклон за поклоном и, каждый раз приподнимаясь, огорчённо поглядывал на старшего сына.

Царевич стоял, облокотившись на паникадило, и болезненно морщился. После бурно проведённой ночи мучительно тянуло ко сну или на воздух, подальше от мутящего запаха воска и ладана. Минутами им овладевало какое-то странное оцепенение, мимолётное забытье. Тогда вдруг свежело лицо в желтоватом румянце и, как у ребёнка, тянущегося к материнской груди, чавкающим колечком собирались влажные губы. Перед полузакрытыми глазами колеблющеся всплывал образ покорной девушки, с которой, под конец ночи, его оставили одного. Где-то у заставы изловили её, неизвестную, дворяне московские, обрядили скоморохом и привели закоулками в Кремль. Приятно кружится голова у царевича, он широко расставляет руки и… падает на плечо Алексея Басманова.

— Леший! — вырывается у него из груди вместе с мутящей отрыжкой.

— Чего, царевич?

— Повыдумали тоже замест сна да в церковь ходить!

— Молится! — вздыхал успокоенно Грозный и проникновенно тыкался лбом в холодные плиты. — Сподоби, Господи, в добре и силе сыну моему на стол сести московской по скончании живота моего!..

Маленький, сутулый и взбухший, как лубок, вынутый из воды, жался на звоннице Фёдор к пономарю.

— Допусти, миленькой, под Евангелие, эвона в этот брякнуть, в великой.

Пономарь благоговейно приложился к руке царевича.

— Брякни, солнышко! Брякни, молитвенник наш!

И передал Фёдору верёвку от большого колокола. Катырев схватился за голову.

— Прознает государь — пропали наши головушки!

— А ты не сказывай.

Перекрестившись, царевич поднялся на носках и крикнул в свинцовое небо:

— Благослови, Владыко, звоном недостойным моим, херувимов потешить твоих!

Князь смахнул слезу и дохнул в лицо Фёдору:

— Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чём попечения не имашь, токмо о спасении душ человеческих.

Царевич передёрнулся и зло оскалил редкие зубы, но тотчас же снова выдавил на лице заученную больную улыбку.

…На коленях, то и дело крестясь, полз к Иоанну Фуников. Грозный заметил его и поманил глазами к себе.

Казначей долго лежал, распластавшись на полу, и молился вполголоса. Поднявшись, он едва внятно прошептал:

— Белку со всем протчим взяли, а за щетину норовят по три алтына на батман урвать.

Глаза Иоанна стыдливо забегали по образам.

— Суета сует… Прости, Господи, суету земную мою.

И, откашливаясь в кулак:

— Не можно без воску. А заберут воск, что запрел, — отдавай.

Казначей чмокнул царский сапог, пополз к выходу и, выбравшись на паперть, стремглав бросился к складам.

На складе Висковатый потрясал в воздухе образцами, прижимал их с неизбывной любовью к груди и клялся англичанам в том, что нигде во всём мире нет лучше царёвой щетины.

Толмач переводил, путая и искажая смысл слов рядящихся. Торговые гости упрямо трясли головами и твёрдо держались своей цены.

Казначей отвёл в сторону дьяка и голосом, достаточно сильным для того, чтобы услыхали гости, процедил не спеша:

— А щетинка-то авось на хлебе челом не бьёт. Пускай попримнется маненько. — Точно вспомнив о главном, он прыгнул к англичанам и сочно поцеловал свои пальцы. — А и потешим мы вас таким товарцем… — И, хлопнув толмача по плечу: — Ливонцам не дал! Германцам не дал! Литовцам да ляхам и не показывал! А агличанке задаром отдам! Бери и смышляй: воск то, а либо злато?

Англичане прошли к кругам воску. В стороне, заложив за спину руки, с видом благодетеля стоял казначей.

— Дорого! — перевёл толмач.

— До-ро-го?! Да окстись ты, забавник!

И с горькой обидой:

— А ежели дорого, не можно нам и на щетине терять!

Наконец, после долгих и страстных споров, Фуников ударил с англичанами по рукам.

* * *

Довольный выгодным торгом, Грозный пожелал потешить английских гостей.

Дети боярские с людишками поскакали по окружным лесам добывать живых зайцев.

По пути они захватывали с собою на помощь холопей из примыкающих к Москве деревень.

За неделю было изловлено более восьми сороков зайцев.

Утомлённые охотой, дети боярские сделали привал у Можайска.

Среди ночи их неожиданно разбудили отчаянные вопли и набат.

— Горим! — решили охотники, вглядываясь в зарницы, прорезавшие кромешную тьму.

Село кипело рёвом, зловещим набатом и багряною кровью пылающих факелов.

Из-за леса вместе с визгом метели отчётливо донёсся протяжный вой!

— Волки! Волки идут!

Там и здесь, в чёрном пространстве, загорались колючие искорки, росли, множились, подбирались всё зловещей и ближе.

Взвалив на плечи кули с полузадушенными зайцами, утопая в сугробах, в сторону боярской усадьбы бежали холопи. Позабыв в сумятице пищали и стрелы, за ними мчались охотники.

Обезумевшие от голода волки уже метались по уличкам, прыгала в клети и, жутко пощёлкивая зубами, впивались в икры людей.

* * *

Настал день охоты.

Из Кремля на разукрашенном коне выехал Иоанн. Лихо развевались золотые перья на сияющей ожерельями шапке его. Точно полуденное солнце, резали глаза золотая паутина и жемчуга, прихотливыми узорами расшитые по енотовой шубе. Мягко побрякивая, болтались на малахитовом поясе два продолговатых ножа и кинжал. Через спину был перекинут кнут с медною булавою на краю ремня.