Андрей Кураев - ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ

• Название: ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ
• Автор: Андрей Кураев
• Жанр: Религиоведение

Слово «миссионер» привычно уже относить к католикам или протестантам, американцам или корейцам. Но вот перед нами книга, написанная миссионером Русской Православной Церкви. И это книга не о том, что было в былые века, а о том, как сегодня вести разговор о вере с тем, кто уже готов спрашивать о ней, но еще не готов с ней согласиться. И это книга не о чужих победах или поражениях, а о своих.

Ее автор — профессор Московской Духовной Академии, который чаще читает лекции не в ней, а в светских университетах (в год с лекциями он посещает по сто городов мира). Его книги уже перевалили рубеж миллиона экземпляров и переведены на многие языки.

Несмотря на то, что автор эту книгу адресует в первую очередь своим студентам (семинаристам), ее сюжеты интересны для самых разных людей. Ведь речь идет о том, как мы слышим или не слышим друг друга. Каждый из нас хотя бы иногда — «миссионер».

Так как же сделать свои взгляды понятными для человека, который заведомо их не разделяет? Крупица двухтысячелетнего христианского миссионерского эксперимента отразилась в этой книге.

По благословению Архиепископа Костромского и Галичского Александра, Председателя Отдела по делам молодежи Русской Православной Церкви

---

Миссионер тоже может сорваться.

Уже много лет людей (как церковных, так и нецерковных, как монахов, так и светскую интеллигенцию) не оставляет ощущение явного диссонанса, возникающее при знакомстве с официальными церковными посланиями, выдержанными в странном стиле синтеза советского официоза (канцелярита) и церковнославянской вязи. Есть языки, которые разрушают того, кто пробует ими пользоваться.

Таков язык тоталитарных идеологий, таков язык оккультизма. Вот вполне человеческое замечание моего однофамильца — писателя Михаила Кураева, у которого, как я понял из его книг и из личных бесед, нет никакой аллергии на Православие: «Когда с амвона церкви на Смоленском кладбище, куда меня привели скорбные обстоятельства, я слышу в воскресной проповеди: "Осуществляйте повседневный нравственный контроль над собой. Будьте начеку. Ситуация, в которой мы все оказались…" Да это же речь выпускника советской партшколы! И не отличника, а провинциального троечника. Какой черт учил нынешних попов русскому языку?!»[602].

Впрочем, и это еще не самое печальное, что может произойти с миссионером. Язык, впрочем, — не более чем деталь. Гораздо серьезнее то, что миссионер может незаметно для себя перенять не только язык, но и убеждения своей аудитории.

Для того чтобы сделать свою проповедь о Православии более приемлемой, миссионер неизбежно упрощает Православие, спрямляет некоторые линии, подчеркивает одно (что, как ему кажется, будет способствовать его взаимопониманию с аудиторией) и предпочитает не касаться другого (что может вызвать преждевременный скандал). Это неизбежно.

Но чрезмерное уподобление приводит к тому, что за миссионером перестанет быть виден Тот, от Кого он послан.

Не услышит ли однажды такой миссионер от своей «тусовки»: «Прости, если ты во всем такой же, как и мы, то что означает твое христианство? Не нужно оно нам такое, неспособное ни в чем менять нашу тусклую житуху. Ты, конечно же хороший парень, но мы и так знаем все, что ты скажешь, давай лучше сходи за пивом!».

А то, что будет связывать тебя с христианством, будет ими восприниматься как твои личные тараканы, и не более того. То есть ты будешь слишком понятен, и тогда у них не будет вопроса о твоей вере, они не заметят стержня твоей жизни.

Очень точно об этой заискивающей моде в западном богословии сказал датский философ Кьеркегор: «Философия идет себе мимо, богословие сидит нарумяненное у окна и заискивает перед философией, выставляя перед нею напоказ свои прелести. Трудно, дескать, понять Гегеля, а вот понять Авраама — пустое дело»[603].

При чрезмерной ассимиляции миссионер может адаптироваться до того, что его принадлежность к христианству просто станет незаметна.

Именно на этом пути потерялись несторианские миссионеры в Китае: они просто растворились в буддизме[604].

О «Сцилле и Харибде» православного миссионерства очень точно сказал протоиерей Иоанн Мейендорф: «Любого богослова, на этом подстерегают две опасности: исказить суть учения в угоду вкусам и запросам своих современников или же совершенно забыть о своей аудитории и "заняться повторением излюбленных цитат"»[605]. Эти ошибки знает каждый миссионер. Любой капитан знает, что не надо вести корабль на рифы. Но не всегда он замечает эти рифы, и не всегда может справиться с ветром и течением, которое именно на рифы его и несет.

Обретение меры во все века было трудным, и оно до сих пор остается творческим заданием, а не тем, что уже дано. Пройти мимо этих рифов — это вопрос не инструкции, а опыта, такта, вкуса, воспитанности миссионера. Святитель Иннокентий (Вениаминов), когда в молодости (1820-е годы) служил у берегов Аляски на острове Уналашка, с алеутскими ребятишками в «футбол» играл (житие подчеркивает: это он делал не в рясе, а в сюртуке).. [606]

11) Ошибка православизма. Это переход православной проповеди в православную пропаганду. Пропаганда появляется там, где проповедник заранее просчитывает эффект своих слов и заранее ждет аплодисментов. Он ставит Православие перед аудиторией как некое зеркало и говорит: «Ну, посмотритесь сюда, и вы увидите именно самих себя, увидите нечто свое. Вы увидите, что Православие очень похоже на ту религию, которую вы хотели бы иметь для себя. Оно совершенно согласно с вашей системой «общечеловеческих ценностей». То, что вы цените в других системах, есть и в нашей лавочке. Только у нас это еще малость экзотичнее — так что заходите и берите».

Именно ощущение пропаганды остается у меня от знакомства с книгами некоторых современных западных православных писателей (прежде всего — Павла Евдокимова и Оливье Клемана). Их «православие» сродни восточным пряностям неоиндуистских групп типа кришнаитов, сахаджа-йогов или трансцендентальной медитации. Этакий индуизм на экспорт, заранее адаптированный ко вкусам западной публики.

С сеансов православной пропаганды человек уходит успокоенный: оказывается, то, что он ценил в своей жизни и в багаже своих интеллектуально-духовных познаний, ценит и Православие. Что ж, он очень рад, что Православие оказалось «тоже духовно», «тоже терпимо», «тоже современно». Вот только за что же убивали и убивают христиан язычники[607] — он так и не поймет и не узнает.

Порой чувство меры изменяет. И тогда миссионер прислушивается не к требованиям Евангелия и Предания, а к ожиданиям своей аудитории. Он усваивает уже не язык, а взгляды своих собеседников. Тогда миссионер слишком далеко отходит от Церкви. И — теряется. Такими потерявшимися миссионерами и создаются ереси.

Противоположная пропаганда — это рекламные уверения о том, что православные люди всегда были жертвой чужого насилия, но сами никогда и никого… Что у нас все мелочи церковной жизни установлены святыми. Что ничего в нашей церковной жизни не меняется с апостольских времен. Что история Церкви чужда ошибок и подлостей…

12) Тотальная апологетика. Защита всего, что есть в жизни и истории Церкви. А ведь есть и нужда в мисисинерском покаянии.

Я боюсь пропаганды. Накушался ее в детстве. Люди знают о наших церковных болячках. А если мы будем их замалчивать и говорить, что все-то у нас хорошо и беспроблемно, то люди сочтут нас именно пропагандистами, причем неумными и нечестными. Поэтому я считаю, что именно миссионерски важно быть честным.

У сатаны есть две руки, и один и тот же «дар» он может нам предлагать с разных сторон: то из-за левого плеча, то из-за правого. Когда лукавый удерживает человека от вхождения в Церковь, он сначала говорит: «В Церкви все сплошь хапуги, пьяницы и развратники», — то есть рисует карикатуру на Церковь. Если человек такую карикатуру в стиле «Московского комсомольца» смог преодолеть, это не значит, что сатана теперь отстанет от него. Он будет тонко действовать, он скажет: «В Церкви сплошная святость, там все святые, и куда же ты со своим свиным рылом в ихний калашный ряд прешься?». И когда человек составит слишком высокое представление о церковной жизни, церковном быте, потом достаточно ему подметить даже не то что грех какого-то церковного человека, а просто чисто бытовые подробности, и он сразу же скажет: «А, вон вы какие! Я в вас разочаровался!».

Так вот, чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться. Нужно трезвение, нужно понимать, что сила Божия в немощи человеческой совершается[608].

Кроме того, люди очень боятся попасть во вторую КПСС, они боятся, что здесь какая-то казарма, сплошная обязаловка, полное отсутствие критичности. Я сам этого боялся, когда стоял на пороге Церкви, но по милости Божией мне в руки попали честные книги отца Георгия Флоровского, Карташева, отца Александра Шмемана.

Дело в том, что, учась на кафедре атеизма, я знал всю гадость, которую только можно знать об истории Церкви и церковной жизни. Если бы затем я начал читать церковные книги и в них прочитал бы, что у нас только сплошная святость, никаких грехов и болезней не было, я бы сказал: «Эти люди не желают знать правды о себе, о своей истории, 0 своем быте, не желают думать об этом; это не христианство, потому что христианину естественно каяться».

У нас должны быть честные книги, говорящие о том, что в Церкви трудно жить, но здесь можно жить, можно дышать.

Есть и третий мотив. Дело в том, что у сект отсутствует критическое отношение к себе. Для протестантов естественно бить себя в грудь, говорить, что они святые. И при этом у сектантов в запасе целые горы книжек, содержащих всевозможные сплетни и слухи о нас и наших грехах. И вдруг мы говорим: «Мы и сами знаем, что у нас есть болезни, есть грехи; но мы знаем и то, что Господь долготерпелив и многомилостив». Тогда сектанты разоружаются, у них начинается внутреннее брожение: «Значит, православные могут честно, в покаянном духе говорить о себе, не смешивая Божию благодать и свою немощь, а мы почему не можем так?». И они потихоньку отходят от своего всерадостного лицемерия и начинают приближаться к Православию.