Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

• Название: На сопках маньчжурии
• Автор: Павел Далецкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Роман рассказывает о русско-японской войне 1905 года, о том, что происходило более века назад, когда русские люди воевали в Маньчжурии под начальством генерала Куропаткина и других царских генералов.

---

Жук передал по секрету Шульге, что командир полка ждет только случая, чтоб расквитаться с мятежным батальоном.

Утром Ширинский стоял перед дверьми фанзы без сюртука, в нижней рубашке, и смотрел то на отлично вычищенные сапоги, то на Хуньхэ, которая уходила в туманную даль.

— Капитан, капитан! — закричал он, заметив проходившего по тропе Шульгу.

Шульга подбежал.

— Видел это?

Ширинский вытащил из кармана скомканную бумажку. Ровными, мелкими, совершенно отчетливыми буквами рассказывалось о том, что делается в России, и о том, чего должны требовать солдаты.

— «1. Обращения на «вы», — читал, бормоча, Шульга. —2. Вне службы — права ношения штатского платья. 3. В роте выборных представителей. 4. Улучшения пищи».

Он снова и снова перечитывал, усиленно шлепая губами и от неистового негодования, охватившего его, ничего не понимая.

— Что вы зубрите наизусть? — спросил Ширинский.

— Не могу понять, Григорий Елевтерьевич…

— Что ж тут непонятного?

— «Вне службы — права ношения штатского платья»…

— Вас только это поразило? «Вне службы!» А изволили разобрать подпись? РСДРП! Российская социал-демократическая рабочая партия!

— В какой же это роте, Григорий Елевтерьевич?

Ширинский взял из рук капитана бумажку, сунул ее в карман.

— В первой роте, у Логунова. Рядовой Жилин принес. Пойдемте, что ли, в фанзу, здесь уже чертова жара. Ночью — мороз, днем — жара. Павлюк, попить! — крикнул он.

В фанзе он вынул листовку из кармана, расправил ее на столе и прихлопнул ладонью.

— А почему, капитан, бумажонку Жилин принес прямо ко мне? Потому что он знает: ни в роте, ни в батальоне этому делу ходу не дали бы!

— Так точно! — согласился Шульга, кося глаза на лакированный подносик, на котором Павлюк подал бутылку и стаканы.

— И грамотно, вполне грамотно написано. Я думаю, у нас огромное количество людей начинает сходить с ума. Я им покажу прокламации у меня в полку рассовывать! — Ширинский разлил по стаканам вино.

— Что вы думаете делать с ней?

Полковник не ответил. Он сам еще не решил, что делать с прокламацией. Ехать к Гернгроссу или к Штакельбергу? Опять, скажут, у тебя! Ни у кого, только у тебя! И сделают какие-нибудь выводы. Штакельберг — тот в этом смысле какую угодно придумает дрянь.

Должно быть, Шульга понял своего командира полка, потому что сказал:

— Если вы разрешите, Григорий Елевтерьевич, я частным образом, вернее, как бы частным образом обращусь за советом к одному вполне соответствующему лицу.

— Возможно, что разрешу… Пейте еще. Получил письмо от сестры. Пишет: долго не решалась тебе писать. Пишет, что по улицам ходят банды с красными флагами, а полиция трусит и не принимает мер. Помните, я вам рассказывал про брата? Что уж там брат! Губернаторов, как дупелей, щелкают.

Ширинский поставил стакан, нагнулся к Шульге и, глядя в его светлые, совершенно бесцветные глаза, проговорил раздельно:

— Сожгли, мерзавцы! Было именьице — сожгли! Мать жила и сестра! Да и какое там именьице, в два часа все обойдешь! Дышать не могли от зависти. Сожгли. И главное — кто сжег! Федор Осипов! Я этого Федора Осипова с пеленок помню. Одни лапти. Ноги огромные, а все остальное в миниатюре. Каждую зиму побирался у нас. А теперь пришел и сжег. И главное — как пришел. Сестра пишет, что пришли ночью, разбудили мать, и Федор Осипов говорит: «Ты, Вера Михайловна, образа-то, благословение свое, сыми, да и выходи поскорей!» И подожгли. Дотла! От усадьбы даже угольков не осталось. Пепел — на все четыре стороны. Вот, батенька… А тут прокламации, жалость и человеческие права. Пороть надо! В двадцать четыре часа на мушку — и в землю!

— И вешать! — добавил Шульга. — Жалость! У них не жалость, а воспаление ума. Народа не знают, сидят в Питере и с ума сходят. Сотенку-другую перевешать бы!

— Войну надо скорее кончать, капитан. Пока мы здесь воюем, там такое…

— Так точно, пока мы здесь воюем… Я бы навел порядок, честное слово, никого не пожалел бы. Мужика-то уж я знаю. Жаден, без совести. Если с ним по-хорошему, он тебе шею свернет. Хорошо еще ваш Федор Осипов сказал вашей матушке: выноси благословение! Исключительный мужик. Один из ста тысяч, честное слово… У нас в детстве моем были пустячки — ничем, в сущности, и не владели, — так, поверите ли, бесконечные споры и тяжбы! А между собой согласны? Поедом друг друга едят! Был у нас один богатенький, даже лавочку открыл, так он как начал есть своих, так всех как липку и ободрал. А они ему кланяются, с позволения сказать, некоторое место лижут… Как же, Яков Фаддеич! Наш, деревенский! А помещик для них враг. Исключительные сволочи!

— Мужики — сволочь, согласен. А мастеровые? Недаром Драгомиров советует фабричных и мастеровых не подпускать к роте ближе чем на версту. Пейте еще! Бутылка пуста? Павлюк!

5

Особого корпуса ротмистр Саратовский получил подполковника и назначение в Харбин. С одной стороны, далек, с другой — назначение важности необыкновенной.

Из Харбина подполковник немедленно отправился в Мукден для координации действий с Главной квартирой.

Встретился он с полковником из разведывательного отдела штаба Гейманом, однако встреча разочаровала его.

Начал Саратовский с пространного изложения своих взглядов, критикуя точку зрения Особого военного совещания, которое для воспитания господ офицеров в духе преданности престолу считало достаточным открывать офицерские собрания с дешевыми обедами и биллиардом. Разве дешевыми обедами можно ответить на все запросы и отвести все соблазны? Курсы нужны! Курсы, где толковые лекторы будут разоблачать новейшие учения о так называемом социализме. Но сейчас, когда болезнь в разгаре, эти предупредительные меры недостач точны, профилактика не поможет, потребен хирургический нож.

Саратовский хотел от штаба практической помощи; по его сведениям, в армию проникло огромное количество неблагонадежного элемента. Надо было немедленно выявлять, следить, изымать, для чего в армии должна была действовать постоянная агентура — в каждом полку, батальоне, роте. Гейман мог ее организовать через унтер-офицеров, фельдфебелей и старослужащих. Но Гейман держал себя так, точно все то, о чем говорил Саратовский, было ему отлично известно, и на все это у него уже давно была своя собственная точка зрения, и притом совершенно отличная от точки зрения Саратовского, потому что Саратовский — жандарм и не может мыслить правильно.

Саратовский поймал одну из его многочисленных усмешек и заметил, что, конечно, за состояние армии отвечает главнокомандующий, но, по существу, за все ответит он, подполковник Саратовский.

— Я никогда не был сторонником репрессий, — говорил он, — но наблюдение, и строжайшее, вести надо.

Упаси боже, болезнь захватит армию, тогда конец всему.

— Наблюдение в армии за офицерами ведут командиры полков, за солдатами — фельдфебеля, — с той же многозначительной улыбкой, подчеркивающей, что Саратовский не знает и, как жандарм, не может знать всех особенностей службы в армии, сказал Гейман.

Саратовский засмеялся.

— В старозаветные времена, полковник, этого было достаточно, но не сейчас, когда армия на девяносто процентов состоит из запасных, то есть из элементов весьма разнородных и воспитательному воздействию устава, в сущности, не подвергавшихся.

— Армию в отдел вашего управления мы не можем превратить, господин подполковник! Что же касается вашей идеи о курсах, я согласен с вами, теория у нас разработана слабо. Действительно, нужно создать пленительную теорию самодержавия, которую мы и будем преподавать студентам, нищим крестьянам и пьяным мастеровым.

Стекла пенсне Геймана поблескивали, бледное матовое лицо стало злым.

В общем, разговор был совсем не тот, какого хотел Саратовский. Какая-то глупая ирония, какое-то показное превосходство, нарочитое словопрение. «В армии у него наверняка делается черт знает что, а тут он либерала из себя разыгрывает. Карьеру хочет сделать. Не уверен, кто победит, — ставит на двух коней. В случае чего заявит: «Я, мол, к практике жандармской не имел никакого отношения, я подходил к самодержавию с точки зрения идеи». А нам, жандармам, что останется?»

Но в конце концов Гейман все же обещал помогать и содействовать.

6

Рубить дрова для батальонной кухни должны были в небольшом ущелье. Между крутобокими сопками вилась тропа, по которой как будто никто не ходил, потому что китайцы лес здесь не рубили, а деревень поблизости не было, но тем не менее тропа была хорошо протоптана.

Солдаты шли с топорами под начальством Хвостова. Когда солдаты скрылись в ущелье, Логунов тоже направился туда.

В лесу, как и везде, парило, синее небо просвечивало сквозь листы, огромный паук-крестовик развесил над тропой паутину, толстую, точно связанную из канатов. Она висела низко, и, должно быть, все прохожие нагибались, чтобы не сорвать сверкающее хитроумное сооружение.