Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

• Название: На сопках маньчжурии
• Автор: Павел Далецкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Роман рассказывает о русско-японской войне 1905 года, о том, что происходило более века назад, когда русские люди воевали в Маньчжурии под начальством генерала Куропаткина и других царских генералов.

---

— А голодали?

— Случалось. Винтовок не хватало, патронов не хватало, пушек горных нет… Солдат не обут, не одет.

— Ты, Добрынин, воевал, здоровья и сил лишился, а теперь будешь пропадать с голоду в царской столице?

Как-то Пудов сказал на это:

— Ничего, ничего. Либералы ему помогут.

— Ты что, смеешься, Пудов? — спросил Цацырин.

— Помогут общему делу, помогут и ему. Читал сегодня в газете? Либералы-то по всей стране зашевелились: и в Москве, и в Одессе, и в Смоленске, и в Киеве… Банкет за банкетом. Только зря на иных шумят наши социал-демократы.

— Почему зря?

— А зачем нам пугать господ либералов? — Глаза Пудова обежали слушателей и остановились на Цацырине. — Можно ведь скромно и тихо. Мы, мол, вас приветствуем, мы, мол, к вам присоединяемся и просим…

Он говорил медленно, многозначительно, голос у него был с хрипотцой. И глядел он хитро и не волновался, как не волнуются люди, совершенно убежденные в своей правоте.

— К кому присоединяемся, кого просим? — вскипел Цацырин. — Мы десять лет несли на своих плечах всю тяжесть кровавой борьбы, расшатали царский трон, а теперь «присоединяемся и просим»? Нет, шалишь, Пудов, пусть они присоединяются к нам и нас просят!

Цацырин выпрямился и сдвинул на затылок картуз.

— К нам они не присоединятся, Сергей, — они теперь сильны, они теперь весь наш воз потянут. На банкет в воскресенье пойдешь?

— Собираюсь.

— Ну то-то же. Либералы могут сослужить нам теперь хорошую службу. Нас к правительству не допустят, а их допустят, и они защитят там все наши требования.

— Как, либералы понесут царю и его правительству наши требования? — снова удивился Цацырин. — Что ты придумал? Ведь первое наше требование, рабочих социал-демократов, — полное уничтожение царской власти. Разве это либералам по плечу? Ведь все их требования — верноподданнейшие ходатайства, а не революционный протест!

«Вот Григорий, тот бы тоже горячо сказал», — подумала Варвара, выходя в кладовую за колбасой.

В кладовой, за кадками и коробками, среди свертков лежали свертки, такие же, как и все остальные. Но за ними поздно вечером или рано утром приходил Цацырин и уносил в ночную или предрассветную мглу.

4

Андрушкевич приехал к Глаголеву. Долго снимал в передней пальто, рассматривая миловидную горничную, которая хотела помочь ему, но от услуг которой адвокат демократически отказался. Снимая пальто, он рассмотрел не только горничную, но и переднюю и коридор за передней; и в передней, и в коридоре стояли стеллажи с книгами. Квартира была более чем приличная.

Когда Андрушкевич вошел в кабинет, Глаголев поднялся из-за стола и шагнул навстречу, опустив большую голову с желтыми правильно расчесанными волосами. Лицо его озарила улыбка, голос прозвучал настолько тонко, что поразил даже Андрушкевича, неоднократно слыхавшего глаголевский голос.

— Очень рад!

— Очень рад!..

— Давно хотел, но знаете ли, Валериан Ипполитович, сумасшедшая сейчас жизнь!

— Очень рад, очень рад…

— Помните наши южные встречи?

— Еще бы!

— А гостиница? С претензиями были номерки… Эх, наши русские гостиницы! Медведю в них останавливаться, а не человеку!

Говорили много и пустословно, нащупывая друг друга.

Глаголев чувствовал удовлетворение: к нему, социал-демократу, меньшевику, пришел вождь русских либеральных интеллигентов! Вот это победа! Не очередная глупая стачка на заводе, не уличная демонстрация, которая привлекает на себя полицию и казаков. Воистину историческое событие свершается сейчас в этой комнате.

Когда у Глаголева бывало хорошее настроение, он любил попотчевать гостя в кабинете чаем и домашними сластями. Прислуга в кабинет при гостях не допускалась, таков был демократический стиль жизни Глаголева, только жена и дочь! И сейчас он приоткрыл дверь в столовую и попросил:

— Сашенька, чайку нам!

Дверь мгновенно распахнулась.

— Сашенька, познакомься: ораторская слава нашего города и всей либеральной России — Борис Андреевич Андрушкевич!

— Сердечно, сердечно!..

— Я… чрезвычайно!..

— Сашенька, чайку бы нам… У нас, Борис Андреевич, по-домашнему, попросту, лишней прислуги не держим.

Через несколько минут жена и дочь вошли с подносами. В углу для таких случаев имелся столик, который раскладывался на четыре столика. Но в настоящую минуту потребовалось только два. Сашенька и Алевтина, одна полная, другая худенькая, в благоговейном молчании приготовили столики и поставили чай и сласти перед Глаголевым и его гостем.

Гость и хозяин заговорили о судьбах России, культуры и рабочего движения.

— Приходится мне частенько разъезжать, — рассказывал Андрушкевич, — многое я, как говорится, знаю из первоисточника. На днях в одном небольшом городишке, где и идей-то никаких не должно быть, гимназисты поймали полицейского и так вздули его, что блюститель порядка через сутки богу душу отдал. Причина расправы: полицейский высек еврея… В другом медвежьем углу бросили бомбу, бомба попала в ратушу и разворотила полстены. Есть убитые. Люди боятся по вечерам на улицу выходить. С одной стороны, весьма отрадное явление, с другой — наша российская темнота! — Он произнес последнее слово по слогам: те-мно-та!

— Наше социал-демократическое большинство обожает бомбы, — заметил Глаголев.

Андрушкевич с некоторым удивлением посмотрел на собеседника: насколько он знал, подобное бомбометание противоречило воззрениям социал-демократов, — однако не возразил.

— А в одном приволжском городке имело место принципиальное явление. Существует там фабричка. Задумали рабочие на фабричке устроить забастовку. Дело похвальное, но причин для забастовки никаких. Устроили ее под лозунгом: «Везде устраивают, а мы что, хуже других?» Честное слово! Так на них, Валериан Ипполитович, весь городок ополчился. Старики и те пошли — и такой порядок навели своими дубинками, что с фабрики две телеги трупов увезли.

— Только к этому и может привести распаление мозгов, которым занимается наше большинство!

— Плохо вот что, — понизил голос Андрушкевич. — Плохо то, что фон Зоммер видел у нас антивоенную демонстрацию. Разогнать-то ее, конечно, разогнали, а скандал вышел изрядный. В Берлине потом заявляли: никто у вас в России не хочет войны. Один царь хочет.

Разговор все время шел в такой плоскости, что Глаголев чувствовал себя как бы скользящим по острию. Андрушкевич вел беседу на грани допустимого, почти выражая идеи, недопустимые для Глаголева.

— Все силы прилагали мы, чтоб она не состоялась, — сказал Глаголев, не стыдясь приподнять перед гостем некоторые завесы. — Еще по чашечке чайку? Сашенька! А царь Николай по-прежнему намерен воевать до последнего японца в Маньчжурии? Не слыхали в своих сферах?

— По-прежнему. Рассказывают, принц Хаиме Бурбонский отличился в Мукдене.

— То есть?

— Влюбился в перезрелую китаянку.

— Черт с ним, с Хаиме, — грубовато сказал Глаголев. — Надо скорее кончать всю эту кашу. Мир во что бы то ни стало! Ну-с, тут у меня хранится бутылочка…

Он открыл ящик стола и достал темную бутылку.

— К Георгию Гапону как относитесь? — спросил Андрушкевич, высосав рюмку густой домашней наливки.

— Гмм… — промычал Глаголев.

— Ловкач! Исключительный ловкач. Мне Саблер, помощник обер-прокурора синода, рассказывал про него: способен, умен, но… понимаете ли…

— То есть?

— Когда Гапон был студентом второго курса Духовной академии, Саблер устроил его преподавателем священного писания в Ольгинском доме для бедных и священником в приюте Синего креста. Таинственная история произошла в этом приюте, Валериан Ипполитович! Гапон неоднократно по ночам навещал спальни девушек, якобы для специального не то исповедания, не то наставления. Одним словом, в приюте оказались — молодые матери. И в изрядном количестве!

Андрушкевич сузил глазки и захохотал. Глаголев не любил скабрезностей, но из уважения к адвокату сделал соответствующее лицо и сказал:

— Да-с, да-с… случается!.. Иные приобретают привычку чрезмерно вкушать сладенькое.

— Весьма и весьма приобретают.

— Вот такие лица чаще всего любят навязываться народным массам в вожди, — сказал Глаголев. — Сам грязный и действует на грязные страсти. Но, впрочем, если ему удастся… М-да… — Глаголев сделал паузу, — Я думаю, — сказал он внушительно, — тот факт, что мы с вами вот здесь, в этой комнате, встретились, во много раз значительнее всего того уличного сумбура, которому так радуется наше большинство.

Голос Глаголева сломался, и Андрушкевич снова, как и раньше, отметил, что этот тонкий ломающийся голос ломается в нужных местах и как нельзя лучше поясняет мысли Глаголева.