Владимир Корнилов - «Каменщик, каменщик...»

• Название: «Каменщик, каменщик...»
• Автор: Владимир Корнилов
• Издательство: Посев
• Жанр: Современная проза
• Год: 1980

Роман Владимира Корнилова «Каменщик, каменщик…» вышел во Франкфурте-на-Майне в издательстве «Посев» в 1980 году. Писатель решил передать свои произведения на Запад, в свободную русскую прессу: «На Западе меня либо будут публиковать, либо не будут, но уж во всяком случае не станут уродовать и карежить».

Произведение охватывает временной отрезок от начала века до брежневской поры; в центре его — человек, ушедший во внутреннюю эмиграцию

Каменщик, каменщик в фартуке белом,Что ты там строишь? Кому?— Эй, не мешай нам, мы заняты делом,Строим мы, строим тюрьму.Валерий Брюсов («Каменщик», 1901)

---

— Повредился… — Внучка крутила мизинцем у виска.

— Знаете, что? Давайте его женим, — предложил зять.

— Ну и чудик ты, папочка, — захихикала Светланка, но Мария Павловна стала тотчас перебирать возможных невест.

— Только надо деликатней, — сказал Токарев. — После Жеки ему не просто…

— Да катись ты со своей Жекой. Подумаешь, цаца! — закричала Машенька, но тут же испугалась, что услышит отец. — Прости, Гришек… Нервы. Обрывай меня, если что…

— Папа, тебе нельзя одному, — сказала она вечером, входя в отцовскую клетуху. Старик лежал. Мария Павловна села рядом, и он погладил ее по седой, давно некрашеной копне волос.

— Девочка, я в полном порядке. Никого мне не надо.

— Тогда поедем. Еще можно переиграть. Не хочешь зависеть от Надьки? Я выхлопочу тебе пенсию. В Америке с определенного возраста всем платят пособие, а ты к тому же воевал с фашизмом. Еврейские общины это ценят.

— Поедем, Пашет, — сказал зять. Он вошел незаметно. Худой, все еще красивый и по-юношески застенчивый, стоя, касался головой притолоки.

— Нет…

— Но почему?

— Здесь помирать проще.

— Да ты всех нас переживешь, — улыбнулся Токарев. — Но если даже… то ведь там — рядом с Жекой…

— Уйдите. — Старик отвернулся, и дочь, немного подождав, вышла вслед за мужем.

Что написал в ОВИР писательский секретариат, осталось тайной, однако разрешение Токаревы получили. Правда, на сборы им дали всего десять суток. Начались кавардак и спешка. Летний день мешался с короткой ночью, а входная дверь не закрывалась, как при покойнике. Проходную комнату завалили всевозможными чемоданами — новыми, синтетической кожи, купленными в долг, и старыми, дышащими на ладан, так называемыми еврейскими, поскольку выдерживают поездку лишь в одну сторону, а также ящиками, корзинами, картонными коробками, узлами и просто не упакованным еще барахлом.

— Куда вы столько?

— Это же курам на смех!

— Ради Бога, не увлекайтесь!

— Только минимум-миниморум, — советовали знакомые.

— Правда, Маша, перебарщиваем. Надька нам все необходимое предоставит, — урезонивал жену Токарев.

— Гроб она нам предоставит, — огрызалась Машенька.

На балкон трудно было пробраться, а в комнате Челышева тоже паковались. Поэтому он пристраивался где-нибудь в углу и на все вопросы бормотал нечто невнятное. Со стороны казалось, что старик выжил из ума или пребывает в прострации.

— Знаешь, я поняла, почему отец не согласился, — шепнула Мария Павловна мужу. — Он оберегает свои воспоминания.

— Вряд ли… Вспоминать можно и за границей.

— Но он там никогда не был. Он весь отсюда. Его память накопила только здешние впечатления. Все его мысли, страхи, даже бредни не годятся на экспорт.

— И здесь его, можно считать, тоже не было… Он вечно стоял в стороне, ни во что не ввязывался. А теперь даже на улицу не выходит. По-моему, все гораздо проще: мы с тобой в глубине души надеемся вернуться, а он этого уже не просчитывает. Для него — «другой не будет никогда», — помрачнел Григорий Яковлевич, вспомнив ночь отъезда из Сибири, Надькину гитару и Жеку, еще совсем юную, даже моложе Ленусь.

— Не то, не то, — упрямилась Мария Павловна. — Папа семьдесят — или сколько ему? — лет прожил здесь, и все здешнее творилось при нем. Здесь он жил подневольным, как вы с Женькой его прозвали, каменщиком. Здесь забивался в нору. Но здесь! И теперь он все — и то, что прожил, и то, что нынче творится, — обмозговывает. А чем ему в Америке заняться? Там никто его не поймет, и он — что ему куда важнее! — никого и ничего не поймет. Там у него отнимут последнее — память и угрызения совести. А что дадут взамен? Шмутки? Лучшие удобства? Географические впечатления? Они ему безразличны. Нет, в Америке его никогда не было и делать ему там нечего.

— Но и нас там не было.

— То-то и плохо. Не было — значит, не будет. Боюсь, Гришек, все зря. Зря, — повторила Мария Павловна, взглянула на мужа и, вместо того, чтобы разрыдаться, холодно отвернулась.

«Мы едем на чужой счет, — уже не в гроссбухе, а на случайно подвернувшемся листке наспех писал Григорий Яковлевич. — Лена дралась с дружинниками, когда они ее выволакивали из Центрального телеграфа. Еврейские ребята держали голодовки, пробирались в приемные Верховного совета, МВД, ЦК и вот пробили брешь. Благодаря им я выезжаю из России, и даже не в Израиль. Выходит, я просто-напросто захребетник. А ведь я — русский писатель, человек совести. Я пытался срастись с Россией, я болел за нее душой, но вдруг понял: я ей не нужен. И подался за океан. Смешно и глупо… Что я знаю о той стране? Кому я нужен там, кроме Надьки? Да и Надьке уже вряд ли…

Маша права: мы жили здесь, а там нас не было. Когда под пятьдесят, не начинают жить заново. Пашет тоже прав: отъезд смахивает на капитуляцию. Жил, страдал, надеялся и все перечеркнул одним махом…

Можно, разумеется, заняться само-психо-терапией, убедить себя: мол, еду в Америку бороться за свободную Россию. Дескать, организую там журнал и вытащу русскую литературу из подполья на свет Божий. Но ведь никакой я не борец и не организатор. Укатала меня здешняя жизнь, а к тамошней я уже не годен.

«Два чувства равно близки нам», — писал Пушкин. — «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Праха отца я, разумеется, не искал, но к матери вскоре после войны поехал. Тетя Сусанна помогла. Еще ходили «пятьсот веселые» составы, то есть те же теплушки, в которых мы убегали от немцев. Прямо с вокзала я отправился на еврейское кладбище, но от него ничего не осталось. Рядом строили завод, и неясно было, кто своротил кирпичный забор и уничтожил памятники — немцы, местные жители или строительные бульдозеры.

Часа четыре я ползал по бывшему погосту, пока не нашел несколько кусков мрамора с почерневшими буквами «О», «Р», «А» и «Б». Составляли ли они прежде «ДОРА ТОКАРЬ» — не знаю. В тот же день я уехал и больше в том городе не появлялся. Сегодня он раза в три больше довоенного. А мраморные осколки затерялись при многочисленных переездах…

Итак, либо неправ Пушкин, либо я выродок, потому что мне горько оставлять здесь не гробы и не пепелища, а что-то иное, чего даже выразить не могу… Мне жаль не того, что покидаю, а того, что здесь наступит и пройдет без меня. Помню, сокурсники-инвалиды жаловались, что ноют оторванные ноги. А как быть с душой? Протезом ее не заменишь! Некоторые хорохорятся: уедем и тут же забудем эту страну. А со мной, заранее знаю, все будет иначе. Весь останусь тут. Думать буду только о здешнем. Каждого приезжающего стану умолять: расскажи, как там?! Кто что думает, делает, пишет? На последние центы буду покупать «Правду», которую годами не разворачиваю, или разрыдаюсь над пустяковой рецензушкой в «Литературной газете». И затоскую по очередям за водкой, по долгому и бестолковому русскому застолью, по пьяным в пустых электричках, и, наверное, никогда до конца не разберусь, почему уехал…»

Но вот визы выкуплены! (Заимодавцы, не тревожьтесь! Надька так ли, этак вас отблагодарит!) Вещи упакованы и свезены на таможню. Аттестат зрелости без всяких экзаменов, к великой радости Светланки, получен. Остался последний вечер — проводы.

Народу набилось больше, чем год назад на поминки. Гость стоял стеной, и старик надеялся в тесноте затеряться. Но среди новых токаревских друзей-отказников, которых мурыжат по несколько лет, и среди тех, кто недавно подал или раздумывает подавать или повременить, сновали бывшие приятели. Они надирались и скандалили. Особенно неистовствовал гривастый, который некогда обещал снять печаль с души старика. Теперь, обнимая и тряся Челышева, он кричал: мол, Павел Родионович — истинный русский мужик и поэтому остается. А те, кто бежит, — крысы, хотя Россия никогда не потонет. И вообще не по-христиански бросать одинокого беспомощного старца…

Еще тормошили Павла Родионовича бой-баба и другие подруги Жени, обещая всяческую поддержку — кто от чистого сердца, а кто от возвышенности минуты или лишней рюмки. Когда же он все-таки отбился от них и протиснулся в кухню, ему снова не повезло. Там, обхватив сестру здоровенными ручищами, белугой ревел железнодорожник Витька, а его немолодая, загородного вида супруга дубасила викинга по широченной спине.

…Все-таки к ночи гость стал редеть. Часам к трем ушли последние. Но ложиться было поздно. Светланка прикорнула, не раздеваясь, а Машенька с зятем бесцельно слонялись по квартире, такие вымотанные, что не могли подмести пол. А может быть, из суеверия не хотели.

— Папа, ты замучился. Не провожай нас. Ложись, — вздохнула Мария Павловна. — Я попросила дворничиху. Она все здесь приберет.

— Правда, Пашет, не стоит. Из Шереметьева тяжело добираться, — сказал и тут же смутился Токарев. Получалось, будто он суеверно боится за себя и своих. Мол, провожал Пашет Женю, а что вышло…