Николай Корсунов - Мы не прощаемся

• Название: Мы не прощаемся
• Автор: Николай Корсунов
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-605-00133-7

В книгу включены роман «Где вязель сплелась» и две повести: «Смотрины», «Мы не прощаемся». Все они затрагивают актуальные жизненные и производственные проблемы уральских сельчан шестидесятых-семидесятых годов. Произведения насыщены острыми коллизиями туго закрученного сюжета, отличаются ярким, самобытно сочным, характерным для всего творчества Н. Корсунова языком.

---

— Так я же не с вас смеюсь. Какой же вы и догадливый!

— Замолчи, Ульяна, — попросил Заколов.

— Вот, значит, кричу я им так — испугались! Стоят, как столбунцы. Подбегаю и... Ну кто бы мог подумать! Ведь браконьерничали Андрюшка Ветланов и эта... фельдшерица, Вечоркина Ирина.

— Ну, уж это ты загибаешь, Осип Сергеевич! — Заколов замахал руками. — Нет-нет, не поверю!

— А вы не пьяны были, дядя Осип?

— В рот не беру пакость такую! И ты меня, Борисыч, не обижай, мне не шестнадцать годов, чтобы врать. Натуральная правда, самая ответственная правда. Парень, по всем статьям, хотел попотчевать девчонку красной рыбкой да икрицей. Она ж не здешняя, сроду, поди, не ела этакого... В общем, мешок с осетром они бросили, а сами убежали. Андрей — он известный ведь любитель порыбалить, сами знаете. Как теперь быть, не ведаю, что не ведаю, то не ведаю.

— Ты вот что. Напиши заявленьице коротенькое на имя партбюро. Мы серьезнейшим образом разберемся... За такие вещи привлекать будем.

Осип Сергеевич придвинулся к столу, начал писать заявление. Заковыристо расписался и подал Заколову.

— Я так считаю, парню и фельдшерице, может быть, и не стоит больше напоминать об этом, я-то их крепко припугнул. Чего в молодости, сами знаете, не бывает. Но иметь в виду на всякий случай надо, надо на случай.

— И правда! — самым решительным образом подключилась и Ульяна. — Подумаешь, осетришку поймали. Может, они просто дурачились, он, Андрейка, горазд на выдумки.

— Хорошо! — с великодушием сдался Владимир Борисович. — Я согласен с вами, компрометировать их не стоит. Работники они неплохие, и с этим наша партийная этика должна считаться.

Осип Сергеевич поднялся и от порога в задумчивости, глядя под ноги, произнес:

— Вообще-то, и так плохо, и так нехорошо. Они ведь могут сказать, что это я осетра поймал... Ты, Борисыч, ненароком загляни к Ветлановым, где-то у Андрюшки должен багор быть, длинный-длинный. Не повезет же он его на Койбогар. Вещественное доказательство, да, вещественная улика. На всякий случай...

— Хорошо. — Заколову ужасно хотелось спать после пережитого на бюро парткома, зевота разламывала ему челюсти.

— А этого осетра... Возьмите его себе, что ли?! Мне он не нужен — от греха подальше.

— И мне не нужен. Выкинь собакам.

— Господи! Вот дураки-то! — Ульяна ловко выхватила осетра из мешка, выскочила на полминуты в сенцы и вернулась с разрубленной надвое рыбиной. На разрубе черными зрачками мерцали тысячи икринок. — Это вам, а это нам. Ломаются оба! Подумаешь, идейные!

Пустобаев прощался долго и трогательно. Зная его жадность, Заколовы думали, что это от прилива благодарности за полученную долю осетра.

Закрывая за ним дверь в сенцах, Ульяна вдруг рассмеялась, ухватившись за скобу и согнувшись всем телом. Пустобаев заподозрил неладное. Раздраженно оглядывал себя, ища, над чем можно так по-сумасшедшему смеяться.

— Ну, ты, коли что, посмейся, а я пошел!

— Бинокль-то, Осип Сергеевич, бинокль!.. — И Ульяна опять уронила голову на полные руки, сжимающие дверную скобу. — Бинокль забыл на стуле... Ой, умора! А я-то и правда поверила... Вы ж с ним всегда на работу... Ой, не могу просто!..

Вспомнилось Ульяне военное время, время, когда Пустобаев был председателем в Забродном. Взойдет, бывало, на бугорок, приложит бинокль к глазам и смотрит, как колхозницы работают.

— Опять на КП поднялся! — смеялись они, завидев долговязую фигуру.

— На фронт бы его, все б какую пулю заслонил.

— Что ты, кума, и так мужчинов нету! Хоть и тощий, а все пригреет какую не в урон Аришеньке.

— Хватит, бабы, лясы точить, а то он уже в планшет полез, записывает. Завтра мораль будет читать.

— Зажмем в темном месте...

— У, срамница!

Поругиваясь, посмеиваясь, женщины принимались за дело — с Пустобаевым не шути: зерна не выпишет, подводу не даст за талами съездить...

Ту давнюю нелегкую пору и напомнил Ульяне пустобаевский бинокль. Она принесла его и свирепо сунула испуганному Осипу Сергеевичу:

— Не колотись, старый хрыч, не выдам!

Хлопнула дверью с такой силой, что со свеса крыши посыпался снег и попал Пустобаеву за воротник, обжег спину холодом. Зажав под мышкой мешок с половиной рыбы и завернутым в халат биноклем, Осип Сергеевич почти бежал домой. Настроение было мерзким, оно было таким, словно побывал он в выгребной яме и теперь не знал, как избавиться от дурного запаха.

Свернуть за угол, и через три двора — дом. Вытянуться бы сейчас на теплой перине, хорошенько вытянуться, упирая голые ступни в накаленный бок голландки... Ариша или Горка, поди, уж распрягли коня, он, поди, давно уж дома — не впервой удирать от хозяина... Ох и заполошный день! Даже конь сбежал...

— Здоров, станишник!

Из-за угла шагнул человек. Дремучая борода. Единственный глаз. В руках — тусклое серебро топора. Пустобаев выронил мешок и лишился голоса.

3

Утром Андрей и Горка копали могилу. Они ожесточенно долбили охристый кладбищенский суглинок, лопатами выбрасывали мерзлые, в слюдянистых прожилках комья. Работали тяжело. И тяжело думали о смерти, о бессмертии — каждый по-своему. Над их головами поднимался морозный пар, а с лиц, мгновенно застывая, падали мутновато-белые картечинки пота. Глубина набиралась медленно, казалось, сама земля не хотела принимать молодого, мало добра повидавшего парня.

— Полмесяца назад он мне мат поставил. — Горка чувствовал себя неважно и все пытался втянуть в разговор молчавшего Андрея. Облокотился на край ямы, Андрею она была почти по плечи, а ему — по локоть. — Вот и живи... Ты бросился б так вот, как он? Если б даже знал, что... ну, что все?..

Андрей не отвечал. Высоко поднимая лом, с придыхом всаживал его в землю, и она отзывалась глухо, мертво.

— Больше он никогда, понимаешь, никогда не увидит солнца, птиц... Страшно, Андрей... Марат говорит, будут ходатайствовать о награде. А я не хочу посмертных наград. На черта они мне после моей смерти?! Правда?

— Ты сегодня болтлив. — Андрей сбросил рукавицы, взялся за лом голыми руками. — Выгребай!

— Не гони! Еще належится здесь.

— А чего же ты... Будто себе местечко присматриваешь.

У Горки, словно от нехорошего предчувствия, засосало под ложечкой. Он действительно, разговаривая, крутил головой и думал, что кладбище велико, что места всем хватит, что когда-то и он будет лежать в этой мерзлой глинистой земле. С нервной поспешностью схватился за совковую лопату, далеко полетели комья, дробно стуча по снежному насту.

— Не хорони! Я еще некоторых шибко идейных переживу... Я не брошусь в полынью...

Андрей перестал долбить, медленно снял шапку и так же медленно вытер ею мокрое красное лицо. Горка испугался его перекошенных бешенством глаз.

— Ну, чего ты, чего!..

— К-как ты сказал? Шибко идейных? Могилой, скотина, пахнешь, но — переживешь... Потому что идейный бросится в полынью, даже если ты будешь тонуть. — Андрей, хэкая, снова стал бить землю, словно не комья откалывал, а слова. — У тебя, значит, в башке... ни одной идеи?.. Яблоко от яблони... Правильно!.. Осетрину жрал сегодня?.. Не отрыгается?.. Вас бы с папашей в эту яму...

Горка швырнул от себя лопату, швырнул не очень сильно, а в меру, как тогда стол — при отце Иоанне. Полез из ямы. Руки его дрожали в локтях, и он несколько раз срывался, шумно осыпая землю со стенок. Горка разыграл из себя оскорбленного. Не очень здорово, но разыграл.

Выбрался-таки и, стоя над краем, некоторое время смотрел, как Андрей с еще большим ожесточением долбил неподатливую глину. При каждом ударе наушники шапки взмахивали, точно крылья, и над ними вспыхивал парок дыхания. Андрей, видно, еще рос, точнее, раздавался в плечах: фуфайка, недавно просторная, под мышками и на спине ползла по швам.

Молчал Горка долго, чтобы нагнать на себя гнев, злость, иначе ведь Андрей все равно не поверил бы его возмущению. Трудно играть, если осетра хотя и не ел, но знал, что отец ездил багрить, если и сам не далеко от родителя ушел, готовясь в духовную школу. Трудно, если в душе соглашаешься, что товарищ действительно начинает, как сказал однажды, видеть тебя насквозь без рентгена.

А ответить Андрею нужно было достойно и как можно быстрее, потому что от поселка к кладбищу не шел, а бежал Марат Лаврушин.

— Вы все идейные. Ладно! А мы, Пустобаевы, нет... А за что твоего идейного Савичева сняли? Знаешь? За то, что шахер-махер делал. — Замечая, что Андрей с каждым его, Горки, словом реже и реже взмахивает ломом (прислушивается!), торопливо выпалил все, что знал о приходе Савичева к Ирине.

— Врешь, скотина!

— Я? Конечно, врать могу только я. Твой идейный Марат не врет, он просто скрыл все о Савичеве. Идейная Вечоркина тоже скрыла... Все хороши!

— Врешь!