Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

Боится и сумерек! Идет и пугливо озирается. Ему кажется, что темень сгущается прямо на глазах. Хмель немного заглушает страх, и поэтому он не вполне ясно сознает всю опасность положения. Он бы не мог объяснить, чего, собственно, боится. Поблизости ни души. И кому взбредет в голову в такой поздний час идти по глухой тропинке? Тишина. Только сухой снег шуршит, дымясь над твердым настом.

Шуршит таинственно, угрожающе. И тогда чудятся чьи-то шаги за спиной. Быстро обернувшись, Витол смекает — это его же собственные шаги. Школа с пристройками и деревьями вокруг до половины скрылась за пригорком. Вот-вот совсем пропадет из виду. Тропинка круто спускается с бугорка и тянется за кустами, гладкая, скользкая. Здесь и ветра почти не чувствуешь. Минут через десять он будет уже в имении, в полной безопасности. Ну, почему ему не разрешают носить оружие? Не приходилось бы прятаться по кустам да брести по сугробам…

Еще шагов пятьдесят, и кустарник кончится. Дальше тропинка вьется по голому склону берега, но и там ни души. Совсем немного — и почти что дома. Миновать бы ельничек, а там совсем нечего бояться…

«Баба — ну прямо сущая баба…» — ругает он себя. Выпил лишнего, в глазах туман, вот и мерещится бог знает что. Кажется, за елками стоит человек… Нет, нет, если получше вглядеться, никого не видать. Просто ветки так изогнулись, что немного напоминают человеческую фигуру. Сколько раз в сумерках ему такое мерещилось. Лучше не всматриваться и не замечать. Этак и в открытом поле привидение увидишь.

Витол не смотрит. Шагает бодро, и никаких. Вот-вот он минует подозрительные деревья. А там дальше, до самого имения, открытое место. Шагах в пяти от елок он все-таки поднимает голову.

Под елью, засунув руки в карманы, стоит человек… Витол не поверил бы, решив, что это снова ему чудится. Но он узнает его… Нахлобученную шляпу, слегка наклоненную голову… высокие порыжевшие сапоги… Мартынь Робежниек…

Мгновенно ноги Витола будто врастают в землю и тело наливается свинцом. А руки подрагивают, как перышки на ветру. Потом начинает дрожать подбородок, и он слышит, как во рту тихо полязгивают зубы.

Мартынь идет ему навстречу. Витолу кажется, что бесконечно долго одолевает он эти пять шагов. Мартынь подходит вплотную. Лицо его в сумерках кажется иссиня-серым, а вся фигура угрожающе мощной.

— Оружие есть? — спрашивает Мартынь.

Витолу как-то легче становится на душе. Голос не так уж страшен.

Он хочет ответить, а с губ срывается невнятный лепет. Тогда Мартынь подает какой-то знак. Может быть, никакого знака и нет, но Витол понимает так, что надо идти обратно. Как бы ожидая помощи, он озирается по сторонам. Мартынь вытаскивает из кармана руку, в ней что-то зажато… Горячая дрожь пробегает по телу Витола. Он поворачивается и идет.

Думать он не в состоянии. Плетется, словно оглушенный. Скоро уже… Далеко-то его не поведет. Тут ведь не лес, куда можно завести… Он тащится, точно пойманный пес на веревке.

Через большак, разумеется, не поведет. Не посмеет, — мелькает у него в голове. Подумать только… Его ведут. И никого вокруг. Ни единой души… Он шагает по неглубокому снегу вдоль кустов. Потом по открытому твердому насту… Мимо заброшенного, полуразвалившегося, пустого сарайчика… А! Значит, все-таки в лес. Как раз к тому месту, где проходит дорога дровосеков. Куда ж все-таки его приведут?

Витолу кажется, что он мог бы уже заговорить. Но шаги Мартыня так свирепо скрипят за спиной, что ему боязно повернуть голову. Опустив ее еще ниже, Витол шагает дальше.

На опушке леса они останавливаются. На короткий свист Мартыня из чащи появляются еще трое. Толстяка Витол узнает с первого взгляда. А вот тех двух… Чуть погодя он спохватывается. Да ведь это Зиле и Сниедзе… Хорошо, что Зиле. При нем ничего плохого не случится. Зиле не позволит его тронуть. Он всегда был против всякого насилия.

Окруженный четырьмя провожатыми, Витол идет по неровной лесной дороге. На душе у него чувство горькой обиды. Забыты драгуны и жестокие офицеры. Он же среди своих товарищей. Но почему они молчат? Почему гонят его, точно пойманного зверя?

Та ли это — известная ему дорога? Витол уже не уверен. В темноте все кажется незнакомым. Сквозь чащу ничего не видать. Внизу стволы деревьев на белом снегу кажутся увязшими по щиколотку ногами исполинов. То тут, то там какой-нибудь кривой замшелый сук, подобно уродливой руке, нависает над дорогой, тогда он инстинктивно наклоняет голову.

Так идут они час, два… может быть, три. Разве определишь время. Дорога давно кончилась. Ступают по незнакомой вырубке, по заснеженным кустам. Попадают на утоптанную стежку и немного проходят по ней. Потом спускаются в канаву и шагают по гладкому, местами хрустящему льду. Витол не припомнит такого места.

Идут еще час или два. Витол устал, его мучит жажда. Он знает, что нет смысла о чем-нибудь спрашивать. Хоть бы заговорили. Изредка улавливает отдельные отрывистые слова. Хоть бы спросили о чем-нибудь, угрожали, ругались… он мог бы многое рассказать. Молчание невыносимо…

Снова выходят на довольно широкую дорогу. Большак ли это — сказать трудно. У моста спускаются на чистый от снега лед реки. Витол понимает — чтобы замести следы.

С реки они вскоре сворачивают к опушке молодого леса и идут по наезженной просеке. Здесь безветренно, тихо, спокойно. Слева вдалеке мерцают рядом два красноватых огонька. Вот один гаснет, и остается лишь другой. Наверное, там, в крестьянской избе, люди собираются сейчас на покой. Счастливые люди.

В лесу меж гладких высоких стволов сосен снега почти нет. Весь он застрял наверху, на ветвях. Ноги мягко погружаются в обледенелый мох; кругом валяются шишки. Дальше заросшая орешником и мелкими липками долина. За ней мшистое болото с низкорослыми сосенками и карликовыми березками. А еще дальше, насколько видит глаз, — белая поляна, окаймленная темным бором. Только в самой ее середине островком чернеет купа стройных елей.

Наконец-то Витол узнает болото, где он раньше работал и знает каждую топь, каждую кочку. Больше двенадцати верст от имения… И вдруг, неизвестно почему, он догадывается… Нет, даже уверен… Отсюда ему уже не вернуться…

Глядит на темный островок среди поляны, и глаза его наполняются слезами.

На другое утро в имении переполох. Витола разыскивают повсюду.

Драгуны рыщут по всей волости. Следы приводят к Карлинской мызе и школе. Яна Робежниека вызывают в имение на допрос. Юзю увозят на санях, но после обеда она, высоко подняв голову и вызывающе глядя в глаза встречным, возвращается.

Офицеры советуются друг с другом. А затем из подвала выводят трех арестованных. Восемь драгун гонят их по большаку. Говорят, что на станцию. Будто бы повезут в Ригу, в тюрьму.

Бывший поденщик Гайлена Зирнис, здоровенный детина, у которого даже три недели, проведенные в подвале, не успели стереть с лица здоровый румянец. Чахоточный портной Велена, которого обвиняют как участника церковной демонстрации прошлым летом. И сын пряхи Акотиене — семнадцатилетний стройный парень. За ним числится много преступлений. Где бы что ни происходило, ко всему, говорят, он причастен.

На сей раз драгуны конвоируют пешком. Они пьяны, как всегда, но с арестованными обращаются вежливо, почти любезно.

— Посмотрим, как там… — тихо рассуждает Акот, жадно любуясь позабытыми уже картинами природы.

— В Риге? — кашляя, отзывается Велена. — Думаю, все-таки лучше, чем здесь. В подвале совсем дышать нечем, грудь болит.

— Ну, ты, пожалуй, вообще не долго протянешь, — смеется Зирнис. — Слышишь, как по тебе кладбищенские псы воют?

— Ничего подобного! — горячо протестует Велена. — Зимой я всегда больше кашляю. А чуть настанет лето, почти что совсем проходит. Мне только фрукты нужны да свежий воздух.

— Молоко нужно пить, — поучает Акот. — Теплое, парное. Каждый день штофа по два, по три… Когда мы в Ранданах жили, там был у хозяина брат. Совсем уже кончался — черный стал, как земля. Еле воздух ртом хватал. А потом, как на диво, начал оживать на глазах. Через год какой-нибудь его и узнать нельзя было.

— Тот самый, у которого теперь лавка возле валодзенской корчмы, — поясняет Зирнис.

— Да? — радостно восклицает Велена. — Ну, скажите! Кто бы мог подумать, что он когда-нибудь болел? Мужик как бык.

— Вот я тебе и говорю — от молока и от свежего воздуха. Все лето он из лесу не вылезал…

— Сосновый лес — от него самая польза. У меня шурин лесником на Рижском взморье. Там тоже сосновые леса. На будущее лето поеду к нему. Родственник, он добрый, даже швейную машину помог нам купить. Он мне не откажет. А жена сможет за это кое-чего им пошить. Ребенок у нас уже не маленький, третий годок пошел, на руках не носить. Пусть сам поползает. Мне хуже всего сидеть на месте. А стоит немного побыть на свежем воздухе, сразу становится легче…