Массимо Ливи Баччи - Демографическая история Европы

• Название: Демографическая история Европы
• Автор: Массимо Ливи Баччи
• Издательство: «Александрия»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-903445-11-0

Массимо Ливи Баччи, профессор Флорентийского университета, сенатор, президент всемирной ассоциации демографов, в этой книге прослеживает эволюцию народонаселения Европы, начиная с XI в. н. э. — с самых ранних времен, о которых существуют достоверные данные. Автор анализирует основные причины, определившие периоды демографического роста, спада и возобновления роста населения континента за прошедшую тысячу лет: природные и продовольственные условия, эпидемии чумы и холеры, войны, миграции, изменение отношения к браку, прогресс медицины. Демографическое развитие предстает перед читателем как история непрерывного противоборства человеческого сообщества с ограничивающими факторами — природными и антропогенными.

И лишь в XIX в. в этом противоборстве происходят радикальные изменения: старый демографический порядок, главными признаками которого были ранняя смертность и многодетные семьи, сменяется в Европе новым, характеризующимся низкой рождаемостью и большей продолжительностью жизни. Но эти же изменения принесли с собой ряд новых, пока еще не решенных проблем и разделили современный мир на две демографические системы.

---

Вот где предмет для раздумий. Европейское общество перешло от капризов смерти, которые невозможно предусмотреть и которые опрокидывают естественную хронологическую иерархию, к режиму, где все упорядочено и предусмотрено, и этот режим крайне редко дает сбои. Последствия неоднозначны: современное общество в самом деле избавилось от страха перед неуправляемостью и внезапностью смерти, а в этом состоит необходимое условие развития, которое требует, помимо всего прочего, постоянства в человеческих отношениях. «Personne ne sera jamais libre tant qu’il y aura des fléaux»[37], — писал Камю. Но с другой стороны, сама редкость нарушений (например, когда сын умирает раньше родителей) делает потери невыносимыми и невосполнимыми, служит источником тревог и страхов, отличающихся невиданной интенсивностью и остротой. Столетие тому назад Чехов писал: «Кириллов и его жена молчали, не плакали, как будто, кроме тяжести потери [сына Андрея, который только что умер от дифтерии], сознавали также и весь лиризм своего положения: как когда-то, в свое время, прошла их молодость, так теперь, вместе с этим мальчиком, уходило навсегда в вечность их право иметь детей! Доктору сорок четыре года, он уже сед и выглядит стариком; его поблекшей и больной жене тридцать пять лет. Андрей был не только единственным, но и последним»[38].

Природа и образ смерти — редкого, отдаленного, случающегося поздно события — сегодня воспринимаются совершенно иначе. Смерть уже нельзя назвать apprivoisée[39], как ту средневековую смерть, описанную Ариесом, когда умирающий находился в центре коллективной, публичной церемонии, в которой участвовали близкие, родные и друзья и при которой присутствовали дети, — ныне смерть скрыта, удалена. «Окружение больного пытается щадить его, скрывая тяжесть его положения (…). Первоначальной мотивацией было желание оградить больного от мук, взять на себя тяжесть испытания. Но очень скоро (…) это чувство (…) сменилось совсем иным — характерным для современной эпохи: избавить не столько больного, сколько общество (…) от скорби, от чрезмерно сильных, порой невыносимых эмоций, какие вызывает агония да и само присутствие смерти прямо посреди счастливой жизни, ибо общепризнано, что жизнь должна быть счастливой или хотя бы казаться таковой». Смерть должна выглядеть достойно, как можно меньше выбивать из колеи родных, знакомых, общество. Ритуал смерти, основным, центральным действующим лицом которого в былые времена сначала был умирающий, а затем — родные, теперь проходит в медицинских учреждениях, где в безразличных руках врачей сама смерть становится чисто техническим фактом.

Демографическая рационализация смерти — ее меньшая частотность и позднее наступление, соблюдение хронологической иерархии — сопровождается ее отдалением как в техническом, физическом смысле (смерть в больнице, подальше от глаз родных и друзей), так и в психологическом (смерть скрывается от самого умирающего). Чем менее знакомо нам событие смерти, тем больше усилий прилагаем мы, чтобы отстранить, отложить его, в силу его исключительности и непоправимости. Мысль о смерти, когда-то присутствовавшая в каждом действии, в каждую минуту, теперь изгоняется, откладывается «на потом», относится к четко определенным, ограниченным этапам жизненного пути.

Неуправляемость смерти сопровождалась при традиционном типе воспроизводства внезапностью и неодолимостью болезни; об эпидемиях уже было многое сказано, но и другие, «нормальные» причины смерти, которые на фоне эпидемий оставались незаметными, заключали в себе немалую долю непредвиденности. То, что постепенно стали преобладать именно они, а также надежда на выздоровление, связанная с развитием способностей человека и его знаний, несомненно, произвело революцию в отношении к болезни и смерти. Болезни с дегенеративным течением, такие как сердечно-сосудистые и опухолевые заболевания, вышедшие сейчас на первый план, очень часто заранее «заявляют о себе» и протекают относительно медленно. Прооперированный раковый больной или человек, имеющий проблемы с кровообращением, боится самого специфического воздействия этих болезней, которые в конечном итоге могут сперва пощадить его и поразить через годы, даже десятилетия. Сьюзан Зонтаг приписывает «новой» болезни XIX в., туберкулезу, так же как приписывают и раку, болезни нашего века, метафорический смысл. «В отличие от великих эпидемических болезней прошлого (бубонной чумы, тифа, холеры), которые поражали всех и каждого в обществах, ими затронутых, туберкулез был болезнью, которая отрывала человека от общества себе подобных. Как бы ни был высок процент туберкулезных больных среди населения, чахотка — как сегодня рак — казалась таинственным индивидуальным недугом, смертельной стрелой, которая могла поразить любого и избирала свои жертвы одну за другой».

Разумеется, болезнь, пусть даже ее смертельный исход может быть отложен и все время откладывается, в современном мире воспринимается как сокрушительное поражение. Попыткой объяснить это поражение с точки зрения разума обусловлено стремление приписать заболевание личным качествам человека и его поведению. Об этом подробно и убедительно пишет Зонтаг: «С приходом болезней нового времени (сначала это туберкулез, сейчас — рак) романтическая идея о том, что болезнь выражает характер человека, неизбежно расширяется, вплоть до утверждения, что именно характер человека вызывает болезнь, как раз потому, что не может проявиться». И миф о туберкулезе, и современный миф о раке делают человека виновником собственной болезни, и если первый — это болезнь чувствительности и страсти, то второй — самоподавления и невозможности выразить себя. Таким образом, на пациента взваливается бремя ответственности за болезнь, что толкает его к изоляции. Точно так же, впрочем, на пациента взваливают этот груз, когда начинают утверждать, будто риск инфаркта повышается для определенных психологических типов личности или для людей, ведущих бурную, полную стрессов жизнь. Перекладывая ответственность на индивидуума, наука оправдывает свои неудачи и недостаточный уровень развития. Так же обстоит дело и со СПИДом, самой яркой метафорой жизненной катастрофы, куда более ужасной, чем был в свое время сифилис: комплекс вины возникает оттого, что эта болезнь связана с аномальным сексуальным поведением или с употреблением наркотиков; рано проявляющаяся, протяженная во времени, она неизбежно приводит к смерти.

Прогресс медицины ослабил непредсказуемость болезней, отодвинул неизбежность их смертельного исхода и продлил их течение. Но несовершенство того же самого прогресса привело к индивидуализации болезни, ответственность за которую перелагается теперь на больного, подвергаемого социальной изоляции.

За соблюдение порядка и иерархии в выживании и долголетии приходится платить одиночеством. Представим себе человека, достигшего преклонных лет при традиционном типе воспроизводства. Возможно, он потерял супругу, но у него осталось двое, трое, четверо выживших детей, женатых, замужних, имеющих потомков. Племянники, дети братьев и сестер, тоже входили тогда в семейную структуру, как и многочисленная родня со стороны мужа или жены. В этой семейной структуре возникали новые ячейки, разрушались старые, происходили рождения и смерти. Часть родни, возможно, переселилась в другие места, но большинство оставалось проживать неподалеку.

У современного пожилого человека оба его ребенка, скорее всего, выживут. У них будут мужья, или жены, или сожители; двое, трое или четверо детей; может быть, в живых еще останется брат или сестра, у которых тоже есть дети. Родня со стороны мужа или жены сократится в той же пропорции; плотность семейных связей уменьшится. В результате мобильности, более интенсивной, чем в прошлом, часть родственников рассеется по всему миру, на такие расстояния, что быстрота транспортных средств сможет компенсировать их лишь отчасти. Добавим, что эта сеть родственных связей, состоящая из очень широких, свободных ячеек, на протяжении времени мало подвержена таким изменениям, как рождения и смерти.

На последнем отрезке своего жизненного пути современный человек более одинок, чем в прошлом: ровесников из родни остается сравнительно мало, и слишком много предлогов измышляется для того, чтобы пакт солидарности между поколениями не выполнялся. Одиночество и сознание собственной уязвимости, с которой придется еще долго жить, — вот чем отмечен пожилой возраст, вот какую цену приходится платить за долголетие.

Смысл и ценность рождения тоже изменились: в европейском обществе XIX в. ребенок уже находится в центре семьи, а не на периферии. В самом деле, история снижения рождаемости, о которой мы столько говорили, сопровождается все возрастающим вкладом, который родители, семья, общество помещают в ребенка, заменяя количество качеством, измеряемым благосостоянием отпрыска, его питанием, здоровьем, знаниями. Рождения все чаще предопределяются, планируются заранее, в зависимости от семейных ресурсов, ожиданий, количества детей, какое желает произвести пара. «Время» рождения программируется в соответствии с жизненными планами — даже день и месяц родов подчинены графику работы определенного врача или больницы. Биофизические данные и пол ребенка известны заранее. Обильное применение медикаментов во время беременности и при родах рискует превысить меру, что может привести к вредным последствиям. До середины 1960-х годов пары с целью сокращения рождаемости все еще пользовались относительно несовершенными противозачаточными средствами, так что немалая доля рождений оказывалась непредусмотренной: в некотором смысле родители оставляли дверь приоткрытой для случайностей и непредвиденных казусов. Но начиная с конца 1960–1970-х годов распространение надежных противозачаточных средств позволяет осуществлять совершенный контроль над зачатиями, а широко доступное прерывание беременности предоставляет возможность исправить ошибку. Сегодня рождение ребенка предусмотрено и запрограммировано; некоторые данные ребенка известны еще во время беременности; обильно используются медикаменты. Такой значительный вклад еще до рождения ребенка вызывает пропорционально высокие ожидания и сильное разочарование, когда эти надежды не сбываются.