Евгений Наумов - Черная радуга

• Название: Черная радуга
• Автор: Евгений Наумов
• Жанр: Советская классическая проза

С документальной скрупулезностью и глубоким психологизмом прослеживается путь человека, переступившего черту трезвости в специфических условиях Чукотки.

Страшный материал, рядом с которым многие антиалкогольные повести определенно проигрывают.

---

– Ну, – сказал Андрей, – скоро тебе выбирать лопату по руке. Куда попросишься?

– Хрен знает! Тут выбор как у десятиклассника – все дороги открыты, а попадаешь почему-то в подметалы.

– Просись ко мне. Скажу, что одного не хватает.

– Что делать-то?

– Соломку утюгом разглаживать. Сможешь?

– Вроде немудрено. Ты кто?

– Художник. Мы тут холл делаем, идем покажу. На втором этаже они вошли в вестибюль, и Матвей замер, пораженный. Казалось, холл выложен чистым золотом. Приглядевшись, он заметил, что золотистые кирпичики переложены золотисто-коричневыми швами. На одной стене красовалось большое »панно: он и она в золотистых халатах, целеустремленно глядят вперед, взявшись за руки, в композицию вписаны колбы, реторты, шприцы. Обычная агитка, но вид…

Он подошел к стене, провел рукой. Сверкающая зернистая поверхность.

– Такого холла и в министерствах не видел. Из чего это?

– Министерство без штанов останется, если такой холл закажет. Соломка, обычная ржаная соломка.

В углу стояло ведро с водой, где мокли пучки аккуратно нарезанной соломы. Рядом длинный стол с утюгами, на втором столе остро заточенные треугольные ножи, изрезанные доски.

Андрей пояснил:

– Ржаную солому для нас заготовляют в подшефном колхозе, там у них целые стога. Наши же и заготавливают. Только срезать ее нужно вручную, серпами, как в крепостную нору, из-под комбайна не годится – расщеплена, деформирована. Тут сутки ее вымачиваем, потом нарезаем разной длины – видишь, шаблоны: короткий, средний и длинный. Из коротких – кирпичики, из длинных – швы между ними, средние идут на промежутки.

Каждую соломку разрезаешь вдоль, разворачиваешь, разглаживаеш утюгом и наклеиваешь на картон одна к одной клеем ПВА. Швы между кирпичиками темнее – утюг держишь дольше, чтобы солодка чуть подгорела.

– А вот эта… картина? Она тоже из соломки?

– Нет ни одной капли краски. Все из соломки – светлой я подгоревшей.

Матвей пригляделся.

– Да ведь ты Левша! И сколько вам платят за эту… работу? Андрей скрутил и поднес ему под нос добрую фигу.

– Сполна! Как разнорабочим, хорошо, что на разгрузку картошки не гоняют. За вычетами на лечение только на курево да на какую-нибудь консерву хватает.

– И вы терпите? Почему не жалуетесь, не требуете… – он осекся, увидев улыбки на лицах новых друзей.

– Ты что, забыл, где находишься? Пошли лучше квакнем. Пошли, квакнули. Матвей продолжал бушевать:

– Это же обдираловка! Новое рабство. Чтобы я согласился на три месяца гнуть горб на их контору…

Андрей помрачнел:

– Да ты, кажется, из балабонщиков? Матвей спохватился и пожал ему руку:

– Прости, друг. Брякнул не подумавши. Конечно, попрошусь в твою шарашку. Но я так этого не оставлю! Потом…

– Потома не будет, – жестко перебил его Андрей. – Сам знаешь, какие у нас заботы потом: забегаловки, подворотни, подпол. Вырваться бы отсюда.

– И сколько времени вы корпите?

– Начал еще мой предшественник, один заслуженный. Он и картину сделал, а я заканчиваю. Заведующая хвалилась, что все нарко выложит соломкой, художников хватит.

– У меня много друзей художников, – Матвей опустил голову. – Есть такие… конечно, хватит, бульдозерами их гребут. А где заведующая, что-то ее не вижу.

– Гриппует. Скоро выйдет. Увидишь – бой-баба. Всех тут в кулаке держит… Ну да с нами, алкашами, иначе нельзя.

Прикончили все, что оставалось, замели следы, окурки попрятали. Потом по одному с озабоченным видом прошли мимо поста медсестры, Матвей даже держал под мышкой какую-то потрепанную книжку, и снова сошлись в палате. Легли, беседовали. В эту ночь Матвей заснул, впервые не мучимый тревогами.

А поутру его вызвали к заведующей, – значит, оклемалась.

Симпатичная женщина средних лет, дородная, в лисьей шапке и в очках с тонкой золотой оправой сидела за столом, разбирая бумаги.

– Матвей Иванович Капуста, – она приветливо улыбнулась полными накрашенными губами и спросила профессионально приподнятым тоном: – Ну как самочувствие, как жизнь?

– Разве это жизнь? – он тут же попытался перехватить инициативу.

– А что так? – тон еще довольно бодрый, но брови поползли вверх.

– Как говорил герой Чехова, не жизнь, а одно поползновение, Валентина Михайловна! – он сложил руки. – Спасибо вам и нашей славной медицине. Чувствую себя как пожилой бог и готов выполнить любое специальное задание. А как общее состояние вашего организма? Такая женщина и… заболела.

Она немного зарделась. Не каждый день приходилось слышать ей тут живую речь, а не бессвязные спотыкающиеся реплики.

– Да так… немного простыла. Приходится долго ждать автобуса, живу на другом конце города.

Чуть приоткрыла дверку, и он тут же всунул туда ногу:

– А почему? Разве от дур… от психбольницы не ходит служебный автобус, не развозит сотрудников?

– Давно уж поломался. Вот и приходится с пересадками… целый час добираешься! Иногда на такси мчишься – дома-то внучка.

– У вас – и внучка! Да ведь вы совсем молодая женщина! С какого вы года? Простите, такой вопрос женщине не задают, но я бы никогда не подумал…

И она сказала! Не давая ей передышки, Матвей так и сыпал вопросами, вспомнив свою молодость интервьюера. Наконец она спохватилась:

– Ну-ка, измерим давление. Вы к нам поступили в таком состоянии… ужас!

Она уже ознакомилась с историей его болезни.

История болезни… Что слава – дым! Будь ты хоть семи пядей со лбу, совершай самые удивительные дела, никто и не подумает именно сейчас, сию минуту записать их. Но достаточно человеку заболеть – и заводится целая история, фиксируются самые незначительные смехотворные подробности: как спал, какая температура утром, вечером, был стул или не было стула.

Он протянул левую руку, положил, но совершил ошибку («эх, расслабился!») – не прижал сразу ладонь к столу, и она зорким профессиональным оком мгновенно отметила:

– Тремор еще не прошел…

– Это от нехватки солей, – спокойно пояснил он. – Я тут провел суточную голодовку, позже проведу еще трехсуточную.

– Зачем? – при слове «голодовка» она сразу же подобралась, глаза холодно блеснули.

– Чтобы вам же помочь, быстрее очистить организм.

– Это лишнее, – в ее голосе впервые прозвучал знакомый металл. – Вам нужно усиленно питаться, укрепить нервы. Так… давление олимпийское.

– Я же говорил, – он снова попытался перехватить ускользнувшую инициативу. – У меня всегда сто двадцать на восемьдесят.

– Но сюда вы поступили с высоким давлением. Расскажите, сколько выпили, сколько дней это продолжалось, как давно употребляете… – теперь сыпала вопросами она.

Матвей отвечал, следя только за тем, чтобы паузы не затягивались, ответы звучали просто и естественно. Да, выпивать приходится, такая уж работа. Бывает, тянет и опохмелиться. Но в трезвом виде никакой тяги не испытывает. А тут приехал друг, сто лет не виделись. Ну, на радостях и набрались. Утром поправились, потом добавили по ходу дела. Разговоры. Показал ему город…

– …и забегаловки, – чуть улыбнулась она.

– Мы мужчины! – он выпрямился. – Друг в отпуске, у меня оказалось свободное время. Вот и затянулось…

– На сколько же?

– Наверное, на недельку, – сбрехал Матвей. Штопор продолжался не меньше трех недель, но попробуй вякнуть, сразу третьи стадию запишут. Тут без права на ошибку.

– Вот видите, – она поверила или только сделала вид, что поверила. – Всю неделю беспросыпно… Это вам серьезный звонок.

Заведующая Матвею явно нравилась. «В молодости за ней, наверное, мужики цугом бегали. Да и сейчас… выглядит». Но вела опрос спокойно, без дешевых сентенций, поучений, крикливых укоров. Как бы говорила: вы для нас только больной. Не всеми презираемый гонимый алкаш, не пария, не изгой, которого нужно сечь розгами, а еще лучше шомполами, рвать ноздри, клеймить, повесить пудовую петровскую медаль «Пьяница» на грудь, выставить на площади, чтобы проходящие плевали, запереть куда-нибудь с крысами или вообще утопить. Матвей вспомнил одну заведующую нарко, которая, бывало, кричала, доведенная бесплодностью своих усилий до отчаяния (искренне верила, что может искоренить пьянство, точнее, вначале верила): «Была бы моя воля, всех перестреляла бы! На Северный полюс к белым медведям отвезла! В поганой проруби утопила!»

Да и как не вопить ей: лечит, продумывает курсы, методику, перелопачивает литературу, перенимает опыт зарубежных друзей, ведет душеспасительные речи, взывает к совести (откуда она у алкаша?) и к чести (а это что такое?), напоминает о несчастных детях (кто о них помнит?), а он, стервец, бараний лоб, является в нарке с работы, залив шоры одеколоном, и никакой «вертолет» ему не страшен.

Но у Валентины Михайловны чувствовалась хватка, профессионализм. Ее глаза, слегка увеличенные стеклами очков, пристально вглядывались в Матвея, и ему подумалось вдруг, что она не такая уж простушка, как показалась вначале. «Больше двадцати лет с алкашами возится… – вспомнилось. – Знает нашего брата вдоль и поперек».