Луи Повель - Мсье Гурджиев

• Название: Мсье Гурджиев
• Автор: Луи Повель
• Жанр: Самосовершенствование

Настоящее иссследование посвящено загадочной личности Г.И.Гурджиева, признанного «учителем жизни» XX века. Его мощную фигуру трудно не заметить на фоне европейской и американской духовной жизни. Влияние его поистине парадоксальных и неожиданных идей сохраняется до наших дней, а споры о том, к какому духовному направлению он принадлежал, не только теоретические: многие духовные школы хотели бы причислить его к своим учителям.

Луи Повель, посещавший занятия в одной из «групп» Гурджиева, в своем увлекательном, богато документированном разнообразными источниками исследовании делает попытку раскрыть тайну нашего знаменитого соотечественника, его влияния на духовную жизнь, политику и идеологию.

---

Обрывочные свидетельства… Да нет же. Наследие Жильбера Леконта, опубликованное посмертно, позволяет назвать его крупнейшим поэтом последнего тридцатилетия. Этот прозвучавший на весь мир крик адской боли свидетельствует о том, сколь огромный путь удалось в одиночку одолеть Леконту.

Собственно, вот к чему я веду. Мне хочется противопоставить два пути духовного познания Домаля и Леконта. Хотя бы немного осадить, призвать к порядку некоторых метафизиков, присяжных защитников той сомнительной точки зрения, согласно которой следует жестко экономить свои эмоции, относиться с полным недоверием чуть не к любому проявлению чувств, презирать «праздные» размышления, проявлять исключительную нетерпимость к страстям и вообще ко всему, что не возвышает душу, сколь бы возвышенна она ни была. Последствия таковых убеждений могут быть самыми пагубными. Утверждения, что человек, предоставленный себе самому, на самом деле не более чем робот, и спасти его могут только дисциплина, благоразумие и здравый расчет, лишают надежды, отвергают любые порывы, даже великодушия и бескорыстия. А тому, для кого жить означает любить, подобное учение несет гибель. Правда, не окончательную, он еще может возродиться, было бы желание. Знаю немало таких, кому это удалось… Но ведь не о том речь. Стоило Домалю познакомиться с Александром Зальцманом и всей гурджиевской группой, как он тут же разочаровался в Леконте, осудил его путь и посулил ему неминуемый крах. Он мгновенно отрекся от своих духовных исканий, тяжкого и рискованного восхождения, чем далее, тем более мучительного. Домаль устал плутать в ночи, освещенной лишь редкими вспышками видений, где нет других ориентиров, кроме собственных ненадежных умозаключений. Он отказался от индивидуального пути, сочтя его ложным, и решительно ступил на коллективный путь, стал прилежно следовать Учению. Не исключаю, что тут сказалась свойственная ему мягкотелость, ведь Учение в первую очередь требует повиновения, отречения от собственной личности, которая рассматривается как излишняя роскошь, или, точнее сказать, заглушка. А воссоздать себя можно только с помощью сосредоточения… Довелось и мне к нему приобщиться. Свидетельствую, что оно очистило мою душу, то есть помогло прийти к здравым решениям. Безусловно, этот путь весьма полезен, жизнь благодаря ему становится осмысленной. Но и только. Ты словно солдат в дозоре не способен восхититься окрестностью, она для тебя лишь объект наблюдения. Жизнь обедняется, лишается своей гениальности, красоты и тепла. Перед тобой стоит единственная цель достигнуть ясности сознания, подчас очень мучительной, а все, что тому не способствует, твой разум считает чем-то враждебным, лишним напоминанием о твоей ничтожности ведь достигнуть цели невероятно трудно. Собственно, достичь идеального состояния и невозможно, мы в силах только шаг за шагом приближаться к совершенному, достаточно абстрактному знанию, которым нам не дано полностью овладеть.

Роман «Гора Аналог» в метафорической форме, роднящей его с лучшими философскими сказками XVIII века, повествует, в общем-то, именно о такого рода духовных поисках. Я не собираюсь делать критический разбор, потому не стану подробно говорить о выдающихся достоинствах этого произведения, о чеканности стиля, сатирической мощи отдельных страниц. Заканчивая письмо, хочу лишь поделиться одним весьма тягостным чувством, оставшимся у меня после прочтения этого романа. Я считаю, что по отношению к самому любимому мной человеку, память о котором для меня священна, проявлена несправедливость. Если бы речь шла о другом, я наверняка бы промолчал. Увы, Жильбер Леконт, совершивший необычайно крутое восхождение, оказавшееся непосильным для его сотоварищей по группе, так и останется неизвестным потомству. А имя Рене Домаля отныне выбито на доске почета новой духовности. Так оно обычно и бывает. Но лично мне довольно трудно с этим примириться.

Пьер Мине

ПИСЬМО РОЛЛАНА ДЕ РЕНЕВИЛЛЯ

МНЕ кажется, что, когда я в 1929 году познакомился с До-малем, он уже основательно знал метафизику, был хорошо знаком с дальневосточной философией, как и Р.-Ж. Леконт, как и я сам. А поскольку философия Гурджиева немало позаимствовала из дальневосточной мистики, вряд ли гурджиевское учение явилось для Домаля интеллектуальным откровением. Следовательно, не думаю, чтобы оно повлияло на его последующее творчество.

Видимо, в гурджиевской группе его привлекла возможность «практического применения» своего миропонимания. По крайней мере он на это рассчитывал.

Лично я испытываю крайнее недоверие к тем, кто громогласно объявляет себя Учителями. И тем более не верю в духовное посвящение, которое может получить любой желающий, только вноси ежемесячную плату. Нечто на манер курсов Пижье или вечерней школы. Возможно, я и не прав. Это всего лишь ощущение, в котором я, однако, весьма укрепился с тех пор, как Домаль начал посещать группу Гурджиева. Мне довелось наблюдать Домаля в самом начале увлечения Гурджиевым, когда его энтузиазм граничил с полной нетерпимостью к чужому мнению. Правда, потом он «притих» и стал более широк, что больше соответствовало его натуре. Кстати, в учении Гурджиева ни малейшей широты я не обнаружил. А если основываться на достаточно подробном его описании Успенским, то, по-моему, оно отвергает и любовь. Я не утверждаю, что оно вовсе не приносит «Знания». Но, как известно, плоды древа познания без любви несут в себе зародыш смерти. Извиняюсь, что отступил от темы. Это мое личное мнение, возможно вызванное плохим знанием предмета, очень боюсь оказаться предвзятым.

А.-М. Роллан де Реневилль

В ИЮНЕ 1946 года газета «Фонтэн» под редакцией Макса-Поля Фуше опубликовала хвалебный отзыв о Рене Домале и его неизвестное сочинение под названием «Священная война».

Это воспоминание о занятиях автора в гурджиевской группе. То есть о том самом приключении, которое я попытался с доступной мне яркостью и проницательностью описать на предыдущих страницах. В сочинении Домаля содержится вроде бы безнадежный призыв к подлинному поэту, то есть поэту столь же ответственному, как тот, кому посвящена эта глава. К человеку, который способен не только сознавать, но и сотворить. «В истинной поэзии слово и есть названный им предмет». Если пробудившийся именует предмет, тем самым он дарует ему абсолютное бытие. А значит, никто иной и не способен стать поэтом, повелевать словом. Наша уверенность в своей способности творить, вера в свои силы заблуждение, пустая претензия. Либо Слово становится плотью, либо оно ложно. Тем самым Домаль объявляет, и не без мрачного удовлетворения, что отныне умолкает навсегда. Или, вернее, что отныне если он и обронит слово, то лишь как призыв к себе самому вступить в сражение с самим собой. Издаст боевой клич на битву со своими чувствами, мыслями, настроениями, знаниями, творческим честолюбием. То есть со всем, что составляет его индивидуальность. Раскроет рот только для того, чтобы приказать себе замолчать. В очередной раз он разоблачает наше творческое бессилие. Философия, наука, религия все это не для тех, кто живет бессознательно, кто не решился на «священную войну». Никакое вдохновение тут не поможет. «Поскольку вдохновение действенно лишь тогда, когда Бог растаял в высях, когда твои противники это лишь некие неоформленные силы, когда уже разгорелось сражение. А пока все еще тянется наш блаженный отдых».

Что же дальше? Останемся немы, пока не выйдем на ту «священную войну», в которой, собственно, и заключалась наша «работа» у Гурджиева. «Любое мое слово будет обращено к самому себе. Я призову себя к «священной войне». Я громогласно разоблачу предателей, мной же и вскормленных. Я буду стыдить себя до тех пор, пока не добьюсь полной победы. Тогда и воцарится вооруженный мир в стане победителя».

О будущем мире он говорил с торжественностью, в которой подчас сквозила интеллектуальная заносчивость. Она же, а не простодушие, была причиной подчеркнутой прямоты его высказываний. Не думаю, однако, что Домаль достиг подобного мира. Для него то был бы не мир, а смерть. Перечитывая «Священную войну», я ощущаю на каждой странице тоску поэта, готового принести в жертву возможно, бесполезную свободу и радость творчества.

Но, как бы то ни было, его сочинение прозвучало как «встань и иди» для всех мыслящих людей, которых мне приходилось встречать в «группах». Поэтому не могу не упомянуть о нем в моем сборнике. Это слово правды насущно необходимо любому сообществу, посвятившему себя поискам истинного бытия. Однако некоторые последователи Гурджиева такой необходимости вовсе не чувствуют. Когда я уже заканчивал данную книгу, они довели до моего сведения, и с немалым озлоблением, что запрещают мне использовать сочинение Домаля. Гурджиевская группа с холодным бешенством отвернулась от моей книги. Впрочем, они поступили логично, они ведь делают все, чтобы сохранить свои тайны от своих же сотоварищей, в том числе тайны гибели посвященных. И все же мне хочется водрузить «Священную войну» как хрустальное навершие над моим сборником. Рискну процитировать несколько строчек из этой поэмы, относящихся ко мне и Гурджиеву, тех же самых, что привел Жан Полан в недавнем номере «Нувель ревю франсэз»[55]: