Луи Повель - Мсье Гурджиев

• Название: Мсье Гурджиев
• Автор: Луи Повель
• Жанр: Самосовершенствование

Настоящее иссследование посвящено загадочной личности Г.И.Гурджиева, признанного «учителем жизни» XX века. Его мощную фигуру трудно не заметить на фоне европейской и американской духовной жизни. Влияние его поистине парадоксальных и неожиданных идей сохраняется до наших дней, а споры о том, к какому духовному направлению он принадлежал, не только теоретические: многие духовные школы хотели бы причислить его к своим учителям.

Луи Повель, посещавший занятия в одной из «групп» Гурджиева, в своем увлекательном, богато документированном разнообразными источниками исследовании делает попытку раскрыть тайну нашего знаменитого соотечественника, его влияния на духовную жизнь, политику и идеологию.

---

Представляю, какой вой вызовет мое упоминание Паскаля среди тех, кто не признает права на иное мнение. Возопят, что я не смыслю в Учении, оно-де не имеет ничего общего с религией, а, напротив, призывает ничего не принимать на веру, основываться только на собственном опыте. Ну, разумеется. Однако посвящают себя Учению лишь вдохновляемые надеждой, сильно смахивающей на веру. Такого рода вера мне претит, ибо по ней выходит, что величайшие творения искусства и мысли лишь следствие неких «процессов» в мозгу безответственных и непросвещенных личностей. Есть в этом что-то подозрительное.

Когда же я стал замечать, что большинство моих сотоварищей, причем тех, кто приобщился к Учению раньше, обладает непривлекательными свойствами, мои подозрения укрепились. Я обнаружил, что напряженная духовная работа породила в них некую смесь самомнения, эгоизма и спеси (точнее, самодовольства). Кто из смертных от этого уберегся? Но печально, что тут все взращивалось намеренно под названиями «не-отождествления», «просветления духа», «самоосознания». Ну, как же! Стоит усвоить истину, что все люди машины, а ты уже иной, как является величайший соблазн: коль они машины, не использовать ли их соответственно. Отделение себя от прочих весьма способствует самомнению.

Отсюда духовное перерождение, куда более опасное, чем собственно аморализм. Макиавелли рекомендовал государственным деятелям ложь и коварство, но не как путь к духовному совершенству, а, напротив, в качестве печальной обязанности всякого реального политика. Мол, увы, таковы люди, иначе ими править невозможно. Или, к примеру, Дон Жуан, стремясь соблазнить всех женщин на свете, вовсе не воображал, что посредством этого достигнет святости; наоборот, он пожертвовал всем святым во имя похоти. Оба они и не думали посягать на основы морали. Иерархия ценностей не поколеблена, Добро остается Добром, Зло Злом. Когда же Добро именуют Злом и наоборот, тогда и возникает истинная угроза для духовного здоровья.

Вред от подобной путаницы вряд ли поправим. Она, думаю, и стала причиной немалого числа душевных драм. О некоторых из них я расскажу.

Но, несмотря на все поводы для подозрений, я продолжал работать» (так это звалось в группах) еще некоторое время. Способы медитации подчас вызывали мои возражения, но в целом я считал, что она идет на пользу. Какое отдохновение мозгу давали эти чередующиеся образы, заполнявшие все сознание! Будто паришь в иных мирах, поведать о которых слово бессильно. Учение именует такие состояния ощущением «Я» (ложное «я» враждебно истинной Самости). Примите на веру, они недоступны для описания. Когда групповые занятия выявили мои возможности, я был допущен к изучению «движений». Речь шла об особых гимнастических упражнениях, помогающих достигать уже упоминавшегося расслабления. Что это были за «движения»? Припомнить в точности нелегко. Двигались мы под странную музыку, сочиненную самим Г. Система упражнений, разумеется, принадлежала ему же. Единственное, в чем могу заверить, что она требовала не меньше духовных усилий, чем физических. А цель, как и расслабления, познать на «собственном опыте» нерасторжимость духовного и физического уровней существования. Помню, что из всех упражнений наитруднейшими были те, совершая которые одни мышцы следовало полностью расслабить, другие изо всех сил напрячь. Усилия должны были прилагаться сознательно, иначе успех невозможен, как и в дзюдо (не все знают, что оно предназначено для развития не только тела, но и духа). Еще помню, что некоторые движения, совершаемые с огромной скоростью, были доступны лишь немногим, из числа давних учеников. Говорили, что Г. позаимствовал их у дервишей.

НАКОНЕЦ настал час высшего посвящения в Учение: я был приглашен на обед к Г. Забавное приглашение, и обед забавнейший! Стол у Г. был явно маловат, чтобы уместиться всем гостям: за ним расположились лишь приближенные Учителя. Прочие, и я в их числе, были вынуждены есть стоя, столпившись возле Учителя, дабы не пропустить ни единого его слова и движения. Г. на всех, кто его видел впервые, производил обескураживающее впечатление. Чего стоил один его пронзительнейший взгляд; лишь глянет и весь ты у него как на ладони. А так по внешности и сложению скорее смахивает на Тараса Бульбу, чуть разве что раздобревшего, чем на «духовного наставника». Как-то мне случилось посетить Ланцо дель Васто, и никаких неожиданностей, он и рта не успел раскрыть, а я уже ясно понял, кто передо мной. Нет, не таков был этот кавказский старик с непомерным черепом, говорящий на невообразимом жаргоне, щедро рассыпающий крошки перед всеми глупцами на свете. Даже лучшие из его учеников в силах лишь слабым подголоском поддержать громоподобный хохот этого подлинного кудесника!

После застолья, изрядно выпив водки и отдав дань всему богатству русских кушаний, мы выслушали главу из пространной книги Г. (кажется, она уже вышла в Америке) «Рассказы Вельзевула своему внуку».

Мы расположились на полу вокруг чтеца, причем в самых неудобнейших позах. Сам же Г. погрузился в глубокое кресло и смолил сигареты одну за другой (уточню «Селтик», а предложенные как-то одним из учеников «Голуаз» отверг, обозвав дерьмовыми). Отдельные места из собственных сочинений так его веселили, что время от времени он разражался своим могучим хохотом. Этот смех, вроде бы не к месту, учеников всякий раз ошарашивал.

Следующие два-три раза, что я бывал у Г., собрания проходили схоже. Поразительно, что между Учителем и учениками был исключен диалог. Последние в его присутствии будто впадали в оцепенение. Как-то мне довелось побеседовать с Г. лично, чего добиться труда не составило. На вопросы мои он отвечал охотно, но и не без осторожности и лукавства, каковая смесь производила сильное впечатление.

Но не странности Г. подвигли меня отойти от «работы». Равно как и не дурные качества некоторых посвященных, и не протест разума. Я прекратил работу, ибо та не врачевала мою душу.

Уже говорилось, что я посвятил себя Учению, чтобы прежде всего избавиться от постоянной отчаянной тревоги. Можно ли в ней винить Учение, уподобляясь больно-му, который после года безуспешного лечения заключил: Печенка у меня болит только по вине этого чертова лекаря X»? А доктор X как раз специалист по болезням печени. Нет, Учение не породило мою тревогу, но видоизменило ее, сделав в чем-то еще более тягостной. Безусловно, окружающий мир меня уже трогал куда меньше, но необходимость быть постоянно сосредоточенным на себе самом в конце концов стала вызывать невыносимое отвращение. Раньше я мечтал о свободе от внешнего мира, а теперь о том, как бы освободиться от себя самого! Вместо того чтобы разорвать цепи «бессознательности», не выковал ли я еще и новые, попрочнее, так как лишился непосредственности чувств и порывов, столь скрашивавших жизнь. Непосредственность, оказалось, присуща одним машинам. Возможно, я и перестал быть машиной, по не избавился от тоски по прежнему состоянию! Я добросовестно стремился разорвать все путы, но есть ли что страшнее, чем тирания собственной личности! Ведь все и всё мне было безразлично, кроме меня самого.

Конечно, подобное ощущение и вообще нелегко описать, да и времени прошло порядочно. Но никак я не мог отвязаться от вопроса: кому все это нужно?

Прежде я отвечал: моему истинному «Я». Но ведь, согласно другим учениям, человек должен был принести себя в жертву чему-то высшему, чем он сам. Это «высшее» Учение Г. помещало внутри меня, именуя моим «Я». Но сколько я ни погружался в собственные глубины, оно не обнаруживалось. А находки не вызывали ничего, кроме омерзения.

И ВСЕ же в том, что я прервал «работу», были свои издержки. Образовалась некая пустота: в какое бы состояние ни ввергло меня Учение, оно захватывало все существо, и долгое время я ходил как неприкаянный. При том, что чувство омерзения никуда не делось, уже не возмещаясь той пользой, что, несмотря на все, приносила ежедневная «работа».

Вправе ли я целиком перечеркнуть Учение? Это был бы наилучший способ отмахнуться от серьезных вопросов. Воспользуюсь случаем объясниться по поводу романа «Ритуальное убийство», вышедшего три года назад, который я посвятил Андре Френьо. Этот роман, написанный вскоре после моего разрыва с Учением, просто взбесил многих посвященных. Но если его сюжет и навеян воспоминаниями об ученичестве (а воспоминания главный материал для любого беллетриста), то это отнюдь не автобиография, пусть и замаскированная. Речь идет о целиком придуманной истории о том, как влияние «духовного наставника загубило любовь юной пары. В результате девушка покончила с собой, юноша превратился в циника. Некоторое сходство словаря «наставника» с гурджиевским еще не повод искать в нем прямое изображение Г., а также заключить, что влияние Г. я считаю пагубным. Если романист изобразил плохого священника, это еще не доказывает, что он враг Церкви и христианства. Но Учение все иные взгляды считает вредными и держит их на подозрении. И в то же время названная публика постоянно чувствует некую угрозу. Я, мол, оплевал посвященных, издал клеветническое сочинение. Со стороны оно, конечно, виднее! Просто смех бедные мальчики и девочки почли своим долгом обойти книготорговцев, умоляя их отказаться от продажи столь вредной книги. Короче, был организован саботаж. Словно Цензурная конгрегация аббатства Сен-Жермен-де-Пре внесла мое сочинение в список запрещенных. Людей старательно убеждали, что даже просто заглянуть в книгу, содержащую грубый выпад против Учения, совершенно недопустимо. Впрочем, это не помешало ей дойти до всех, для кого она представляла интерес.