Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2008)

• Название: Новый Мир ( № 9 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Наши билеты — на балконе, не на жестких скамьях, но на отдельно взятых стульях, это для “Школы драматического искусства” важно, ибо позволяет сохранить зрительскую автономность-неприкосновенность (те, кто сидит внизу, этого лишены).

Мы радуемся минимальной свободе перемещения до тех пор, пока не начинается действо. Декорация (условная барочная анфилада) не предполагает взгляда сверху — декорация состоит из нескольких рядов условных порталов, загораживающих действо. Юля, воспитанница студии, объясняет, что комфортно смотреть спектакль можно лишь по центру — а это три места в первом (втором и третьем) ряду, где, собственно, режиссер (А. Васильев) и репетировал.

Спектакль Васильева “Каменный гость, или Дон Жуан мертв” состоит из слов Пушкина, положенных на музыку А. Даргомыжского. Донна Анна и мужчины — застывшие в предписанных режиссером местах (сам Дон Гуан, его секретарь-секундант).

Мизансцены статичны, двигаться и петь, двигаясь, — могут только Лаура

(М. Зайкова) и сменяющая ее Донна Анна (Л. Дребнева). Донна Анна поет (на октаву ниже положенного), мужчины же проговаривают текст: они статичны, женщина (музыка) всевластна.

На выселках белого спектакля стоит белый рояль (Е. Редечкина), под аккомпанемент которого и происходит действие, похожее на концерт, — чередование номеров с втиснутой драматургией между звучащей музыкой (что оказывается статичной) и персонажами, произносящими пушкинский текст формально — по-васильевски разделяя фразы на отдельные слова и неправильно (с точки зрения логики) выделяя ударения. Витя говорит, что актеры пародируют манеру речей Геббельса, но мы-то знаем, что такова работа Васильева над смыслом и над звуком стихов — каждое слово должно быть отдельно и слышимо.

После первой диспозиции (два актера-протагониста на авансцене, Дон Гуан

и его подельник чуть сзади, там же стул Донны Анны) расположение персонажей в пространстве не меняется.

Мы видим мимику второстепенных актеров (их задача — ввод в действие) и руки Донны Анны (оперной певицы, которой дана наибольшая свобода перемещений). Донна Анна поет, куражится, но в вырез прессованной древесины видны только

тело актрисы, только ее выразительные руки. Положение дел не изменится-— актеры подают реплики, лишь слегка меняя положение тел. Для чего это нужно?

Видимо, для того, чтобы общая статика задействованных тел подчеркивала (давала возможность сосредоточения) музыку. Сами подумайте — действо идет несколько часов, но тела не меняют позиций, единственное, на чем ты можешь сосредоточиться, — это полет музыки и твои собственные физические несовершенства, ибо ты стараешься увидеть, что же все-таки происходит, заглянуть за белый, гладкий козырек, встаешь, прохаживаешься по балкону в поисках удобного и адекватного места.

Музыка Даргомыжского, она, конечно, витает, сопрано голосит и режиссерские находки (редкие, но уместные, эффектные жесты) имеют место, однако же где театр, а где твое собственное неудобство? Твоя собственная жизнь твоего собственного тела? Что перевесит?

Во втором спектакле (после антракта) часть зрителей, обеспокоенных неуютом карцерных скамеек, ушла (в том числе и Витя), и мы переместились вниз.

Отныне все слова сказаны и действенно лишь действие — хореографическая композиция, изысканная и виртуозная одновременно.

После статики первой части на вас обрушивают чреду хореографических композиций, иллюстрирующих схождение в ад (программка подсказывает, что, помимо прямолинейного смысла, заложенного в тексте Пушкиным — Даргомыжским, есть, оказывается, и деление на ад-чистилище и рай, где рай оказывается словесно-литературным, но и статичным, ад же — молчаливым и постоянно переменчивым).

Нам намекают на чреду офортов Ф. Гойи про “сон разума”, и, честное слово, изобретательность и виртуозность работы говорит о том, что ад есть лучший (интереснейший) из миров.

Для чего понадобилось сшивать два совершенно разных, разнонаправленных спектакля в одно целое? Зачем мы пересаживались с балкона в партер, где половина мизансцен, отсылающих к полотнам ренессансных мастеров, Босха и прерафаэлитов, все равно (из-за устройства декораций) не видна?

Должно быть, для того, чтобы отчетливее проследить рефлексию А. Васильева по поводу театрального искусства, в котором режиссер сомневается и в которое искренне не верит. Не верит точно так же, как и мы.

“Школа драматического искусства” — странное учреждение без каких бы то ни было лидеров и звезд (с Васильевым никто не сравнится). Будем честны — мы пришли на “Каменного гостя” для того, чтобы причаститься к легенде, к шедевру опального нынче режиссера, который, которого, которому…

Оказывается, что спектакль исчерпывается авторской (режиссерской) рефлексией. Она интересна — ибо рассуждение о методе всегда продуктивно и любой опус, созданный из глубины раздумий о сущности того или иного вида искусства (возьмем ли мы “8 1/2” Федерико Феллини или “Ночь оракула” Пола Остера), делается незыблемым основанием для самого произведения искусства.

Это само по себе оказывается важным (существенным) методологическим моментом — ведь явление искусства интересно только тогда, когда содержит внутренние (технологические, внутрицеховые) рефлексии творения, когда артефакт, помимо явленного всем результата, оказывается еще и упражнением в размышлении о сути того или иного жанра. Упражнением в решении сугубо технических и утилитарных (с точки зрения внутреннего развития жанра и соотношения его с традиционными приемами) задач. Вам рассказывают историю, но вместе с тем показывают и то, как творец думает о — в данном конкретном случае — театре, о его возможностях и ограничениях. Ограниченности.

А. Васильев, великий режиссер театральной современности, не случайно показывает нам “оперу” и “балет” (название частей спектакля, взятое из программки): условность театра должна быть возведена в самую последнюю (крайнюю!) степень условности.

А что может быть более условным, искусственным, синтезированным в самых что ни на есть отвлеченных условиях, чем самое синкретическое из искусств — оперное? И, если идти далее по тропинке условности, — балет? Ведь здесь ничего в простоте или в отсылке к предшественникам (к канону) сделать невозможно.

Однако же доблесть спектакля в том, что это невозможное говорится. Находит новые слова и жесты.

Неверие в воспитательную силу театра оборачивается жесткой студийной подготовкой, порождающей физически выносливых титанов-монстров, в свою очередь порождающих композиции удивительной красоты и удивительной силы.

Так, актеры время от времени замирают в изящных позах словно бы для того, чтобы зрители смогли переварить такое огромное количество спускаемой на них изощренности. Словно бы сами актеры не в состоянии вынести придуманного и воплощенного ими богатства. Отчего и нужно фиксировать позы и состояния, создавать паузы для мнимых фотовспышек.

В первой части спектакля (“опера”) статика мизансцен дает возможность для “музыки”, ограниченной концертным исполнением; во второй части (“балет”) движение оказывается органичным и ограниченным точно так же — аккомпанементом и сольными номерами отстраненного меццо-сопрано (А. Смольникова).

Беспредельность чувств и ограниченность маневра выпускают на волю внимание к двум самым важным творцам действия — внешнего, то есть твоего собственного физического неуюта (ограниченность обзора на балконе, жесткие скамьи в партере), и внутреннего — всесилия и бессилия режиссера, который уже даже не тратится на мощные режиссерские жесты-находки (их на спектакль не больше двух-трех, ибо не нужно), так как владеет четырьмя часами твоей жизни безраздельно.

Можно бесконечно разгадывать этот ребус, дескать, отчего женщинам позволено двигаться и глаголать, а вот мужчины, напротив, множественны и статичны, однако самым важным оказывается результат вне интерпретации — линейное и прямое восприятие конкретного действия, замкнутого на конкретные условия подвала на Поварской.

Даже если А. Васильев не репетировал с балкона и не смотрел, как воспринимается “Каменный гость” через условную арку, даже если не учитывал дрожи

и пота конечностей у своих студийцев, превосходящих в мастерстве китайских

канатоходцев, все, что хотел, он уже совершил. Создал песню, подобную стону…

Любой артефакт рождается из случайности-неслучайности заданного самому себе контекста. Так и вспоминаются, ну, например, “Служанки” Романа Виктюка с продолжительным (около, что ли, десяти номеров) дивертисментом, напрямую никак не связанным с основным содержанием пьесы. Или же возникает перекличка с “Королем Лиром” Льва Додина, где режиссер берет и накладывает на перипетии шекспировской драмы свои несуетные размышления о собственном театре.