Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)

• Название: Новый Мир ( № 12 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Собственно, лучше всего эту ситуацию иллюстрирует судьба уже цитировавшейся мною статьи Юрия Кублановского — единственного глубокого, серьезного исследования военной дилогии. Доклад, прочитанный на конференции к 85-летию классика, был прямиком «сослан» в школу — напечатан в педагогическом журнале издательского дома «Первое сентября» с красноречивым комментарием: «Статью целесообразно использовать как дополнительный материал на уроках по темам „Итоги и уроки Великой Отечественной войны” и „Духовная жизнь нашей страны в 1964 — 1965 гг.” [3] , 9-й класс». На уроках истории, даже не словесности. Школа, впрочем, этот подарок благодарно приняла, и если забить в «Яндекс» цитату из статьи, то выскочат ссылки на рефераты, методические работы, конспекты уроков... Но получается, по сути, что хорошая статья миновала сферу актуальной критики, миновала сам живой литературный процесс: словно разговор о военной дилогии Солженицына можно вести только со школьниками, нет в ней ничего для углубленного прочтения, не о чем говорить критикам. Так иногда вполне серьезных классиков «ссылают» через много лет после смерти в детские писатели, с подтекстом, что человечество выросло из их произведений, как вырастают из коротких штанишек. В начале XIX века вся Европа зачитывалась историческими романами Вальтера Скотта, а сегодня они стоят на полке в серии «Библиотека приключений» с пометкой «для старшего школьного возраста». Не тот случай, но почему-то об этом вспоминаешь.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что некоторый энтузиазм у читающей публики появление военной дилогии Солженицына все же вызвало. Но к собственно литературным достоинствам новой прозы это имело весьма отдаленное отношение. Отбросив все самое главное в прозе как ненужное, представители разных идеологических лагерей в культурном процессе ухватились за общественно-политические мотивы дилогии и подняли их на щит. Например, профессор Литинститута Юрий Минералов, подчеркивающий в своей монографии, что преимущества условно-«почвеннической» литературы перед условно-«либеральной» для него бесспорны, ищет этому подтверждение во второй части «Желябугских выселок»: «Очень интонационно неожиданное произведение». Нищие, едва живые старухи, устроившие пикет «начальству» и требующие от новой власти, чтобы хоть хлеб раз в неделю привозили, — все это так соответствует эстетике «Нашего современника» девяностых годов, и литературовед не жалеет красок, дописывая произведение за автора: «Только <...> на этот раз с ним всенародно избранная местная российская власть, а не оккупационная администрация какая-нибудь. <...> А теперь хуже, чем при немцах, и никакого будущего у старух не осталось. Над родной деревней при новейшей власти — точно еще одна война пронеслась». Трудно не уловить и некоторое злорадство: «Кажется, жизнь осуществила все его (Солженицына. — И. С. ) чаяния... <...> Правда, как следствие, есть нищета, разруха, мерзейшая коррупция, множество бездомных, безработных, бандитизм правит бал по всей стране. Трудно судить, что происходит сейчас в душе писателя <...>». «Здесь не чувствуется смакования советской военной неудачи — коего, откровенно говоря, от некоторых авторов так и ждешь» [4] . Но эта эмоция затухает, сменяется ласковой почти укоризной — о Солженицыне говорится чуть не как о раскаяв­шемся грешнике.

Это идеологическое перетягивание Солженицына из одного лагеря в другой, при отсутствии интереса к вопросам собственно литературным, доходит до смешного. Например, в споре о теме «начальства». Мария Ремизова так и оза­главила рецензию в «Независимой газете» (3 апреля 1999 го­да) — «Начальство не умирает» — и свела весь смысл солженицынской дилогии к антитезе «народ — власть»: власть всегда враждебна народу, власть всегда — негатив. Это и примчавшийся на «виллисе» полковник, который мало того что мешает ленты расшифровывать, так еще и штрафбатом грозит (первая часть «Желябугских выселок»); это и новые чинуши, раздающие старухам обещания вместо хлеба (вторая часть); это и штаб бригады, отключивший связь, дабы побыть с водкой и бабами, и отправивший тем самым вслепую на смерть сотни людей («Адлиг Швенкиттен»)... Эта трактовка, скажем мягко, простовата. Можно ли сводить мысль Солженицына к такой наивной, годящейся разве что для бунтарей-

подростков идеологии? Да и идеологией ее не назовешь.

Зато Юрий Минералов, согласный с этим лишь касательно власти «новейшей», будто бы и не видит в «Желябугских выселках» слов негодования в адрес командующих, которые слышать не хотят ни о каких атмосферных помехах, торопят и портят дело, в адрес фарисействующего бездельника-политрука, и так далее. «Так непривычно в произведениях Александра Солженицына — ни тебе его „любимого” НКВД, ни тебе Гулага, ни снующих повсюду „стукачей”, „сексотов” и пр. <...> Вся подобная публика <...> на сей раз помещена автором там, где самое её место, — а именно, вне литературы». Может быть, ГУЛАГа в дилогии и нет, зато смершевцы — в наличии, намеки на ложь в советских газетах — имеются. Но этого предпочитают не замечать. В повести «Адвиг Швенкиттен» не видеть явного становится уже труднее: все-таки войска отправились на погибель из-за чудовищной халатности командования. Но Минералов справляется и с этим. Эпизод, когда начальство, запоздало жаждая наказать виновных, расстреливает немецкого перебежчика, который и предупредил о начале штурма (и за это трогательно опекался офицерами, осо­знавшими уже, что живым им из этой ловушки не уйти), он и вовсе ставит под сомнение: «Читателям-фронтовикам судить, насколько правдоподобна эта прилюдная самоуправная экзекуция, за которую, по-моему, и смершевцу могло бы не поздоровиться». Больше того, уже и виновные в побоище штабисты куда-то в итоге испаряются: «Его (Боева. — И. С. ) дивизион по армейской неразберихе (курсив мой. — И. С. ) не имел пехотного прикрытия <...>». Это жонглирование словами, дабы заполучить Солженицына в союзники, забавно — но от этого общая картина не становится менее печальной.

Я убежден, что в такого рода заочном споре в дилогии проглядели самое главное. Помнится, герой «Выселок» все никак не мог вычислить местоположение злосчастной 415-й вражеской батареи, никак она ему не давалась. Получался обширный такой треугольник на карте, бить по которому бесполезно — в цель не попадешь. И здесь почти то же: у критиков, несогласных друг с другом, слишком широкое получается «поле», так что истина теряется.

В новых вещах Солженицына искали только общественно-политические подтексты, а стоило подумать в первую очередь о философских. Кажется, этого не сделал почти никто. На мой взгляд, с точки зрения философского содержания эти произведения — одни из самых насыщенных в наследии Солженицына. 

Главную особенность «двучастности» рассказа подметили, трактуя каждый по-своему, и Ю. Кублановский, и Ю. Минералов: это жизнь, движение, шум, оптимизм в части первой — и тишина, разруха, полумертвые старухи во второй. Конечно, это может быть прочитано и в «социальном» ключе, но не примитивно. Для этого нужно условиться, что герой-рассказчик (повествование ведется от первого лица) и автор — не совсем одно и то же лицо. По сути, это элементарное правило для любого филологического исследования, но в данном случае не все читатели готовы к такому взгляду, и тот же Юрий Минералов так запросто и пересказывает сюжет: «Поскольку один из фронтовиков — „сам” Солженицын, в поездке их, естественно, сопровождает многоразличное начальство». В принципе между героем и автором можно даже найти некоторые различия: если первый верит в коммунистические идеалы, в то, что в освобожденной от фашизма Европе состоятся теперь революции, вслух сожалеет о роспуске Коминтерна, то второй, еще во время войны арестованный за переписку — «насквозь антисталинскую» [5] , мог уже быть не так наивен. Впрочем, вопрос о развитии политических взглядов Солженицына в сороковых годах уведет нас слишком далеко, поэтому вернемся к герою. Потом, в части второй, он скажет фронтовому товарищу: «А какой же я дурак был, Витя. Помнишь — про мировую революцию?..» — но это будет уже не столь существенно. Важно, что тогда — в сорок третьем  — он был со всеми заодно, как специально подчеркивается: «наши всё чаще в небе», «мы — в Большом Наступлении», «наши», «мы»! А в грузовике, выпивая с офицерами водку, герой ощущает необыкновенный восторг: «Бывал я в компаниях поразвитей — а чище сердцем не бывало. Хорошо мне с ними». Это братание, единение в темном кузове напоминает почему-то тайную вечерю. И все как-то по-библейски сразу выстраивается, и даже слова политрука о том, что «да, товарищи, вот и церковь разрешили. Против Бога советская власть ничего не имеет», — на время будто теряют свою лукавость. Мнится, что война — это действительно преодоление сталинщины (какая-то передышка на фоне всего, что было, чуть не светлое пятно), что после Победы может быть только другая, прекрасная жизнь, и словно вот-вот откроются ворота рая, что ли. Отсюда такой подъем, такая вера в общие силы и общую правоту, такой оптимизм — несмотря на потерю товарищей. Вторая часть — другая: никакие «ворота» не открылись, общий подъем кончился ничем, и все вокруг ветшает, отмирает — ничего ведь не состоялось.