Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006)

• Название: Новый Мир ( № 7 2006)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Все эти маленькие тонкости театрального быта, кому-то заметные, а кому-то нет, впитывались мною, — я видел БДТ изнутри, проходил в нем своеобразную академию новой для меня этики. Хорошо это или плохо? Нужно ли это или не нужно?

Мне некогда было об этом судить. Делать спектакль — первый в своей жизни в профессиональном театре — вот что было моей целью.

Однако нюансы складывались, тонкости выходили в осадок. Душа моя, как говорится, алкала студийной чистоты, хотя бы отдаленно, — такой, к какой я привык в “Нашем доме”, но получала, хотел я того или не хотел — не важно, совершенно иной опыт.

Буквально в каждой реплике, каждом проявлении театрального быта в БДТ я успевал отметить какой-то скрытый, часто едва различимый второй смысл, а иногда даже какой-то подвох. Этот быт состоял из, я бы сказал, постоянно мерцающих опасностей и тайн, к которым, впрочем, очень легко привыкнуть. А привыкнув, ловить себя тотчас на том, что и сам вступил на эту жутковатую стезю, ставшую здесь общей нормой для всех. И тут вдруг оказывается, что ты явно преувеличиваешь, что, в общем-то, это страшное на самом деле не так страшно. И ты уже хорошо ориентируешься в путанице взаимоотношений, прекрасно чувствуешь себя в болотце, отлично плаваешь, погруженный по горло, в тине и мутной водице... Тебя уже невозможно обмануть. Ты сам кого хошь обманешь. Сам становишься на лапки. И вот ты уже не волчонок, а волк. Не подмастерье, а мастер интриг.

Театральный быт такого рода всасывает тебя как жертву, но готов выплюнуть тебя уже хищником. Поглядывая в БДТ по сторонам, я диву давался тому, как удивительно талантливые люди предавались своим “играм” с колоссальным жаром и... умением. О нет, конечно не все, не все!

Как во всяком коллективе, здесь были и светлые, нет, светлейшие личности. Не участвуя во всеобщей борьбе друг с другом под руководством Гоги, они тем самым обрекали себя на отключение от присуждений различных званий, а роли, ими все-таки получаемые, были манной небесной. Годами они наблюдали возню в своем театре как бы со стороны, сохраняя достоинство и честь, но страдая при этом тихо, молча, “чтобы никто не видел”. Мания величия, убежденность в собственной гениальности — это ведь не просто психозы, не просто болезни. Они стоят денег. Они оплачиваются по ставкам. Эта субординация соблюдалась в БДТ на моих глазах непререкаемо, и если театр начинается с вешалки, то кончается в бухгалтерии.

“Светлейшие” были моими любимцами, потому что, отбросив волчье, могли творить не придумывая себя, не возвеличивая себя. Искусственность, общеизвестно, есть враг искусства. И я видел, не раз видел, как в БДТ умеют трудиться. Это были пики моего восторга перед актерами. В эти моменты все — и те, кого я недолюбливал, и те, перед кем до пола преклонялся, — вдруг делали чудо — сообща начинали творить искусство. Это незабываемо. Но беда была в том, что, уйдя со сцены, одни тотчас начинали жить по одному закону, другие — по другому! Я не хочу называть имена, ссорить кого-то с кем-то. Я только вспоминаю об атмосфере в этом театре, которую сам вдыхал и от которой, бывало, задыхался.

“Наши генералы” — не раз слышал я в БДТ такое определение маститых. Кто же Гога тогда? Маршал? Генералиссимус? Его басистый, хрипловатый прононс то и дело слышался в моих ушах, а каждое творение снилось по ночам. Я не просто его любил. Я ему верил. Я был бесконечно благодарен ему за то, что он сделал для меня — взял из грязи в князи, дал работу, доверил артистов, “не снял пиджачок”, сопел на премьере, говорил обо мне в многочисленных интервью...

Это бесценно для меня и сегодня, потому что я, только я, знаю о своих переживаниях, и мне потому виднее — смелость мэтра, впервые позвавшего в свой театр молодого режиссера и автора, да к тому же имевшего “хвост” и “антисоветчика”, и “еврея”, и вообще человека, “не нужного советскому театру”. А ведь именно эти характеристики я имел в то время в Москве, в кабинетах столичного Управления культуры.

Понадобилась спина Гоги — широкая, мощная, — чтобы прикрыть и открыть меня в Ленинграде. В этой связи решение Гоги повезти “Бедную Лизу” в Москву, показать ее на сцене ВТО представляется мне чрезвычайно достойным. О, конечно, он и сам собрал при этом свой урожай: вот как надо поддерживать молодых! Вот как надо открывать им дорогу! И тем не менее... Ведь всего этого могло и не быть!

Смешно вспоминать, но на банкете в ВТО в честь приехавших артистов БДТ не раз московские ораторы, до краев переполненные восхищением от спектакля, провозглашали тосты за Гогу... как за режиссера-постановщика “Бедной Лизы”! Самое удивительное было в том, что он вяло протестовал, больше жестом в мою сторону (ибо неудобно все-таки было, ведь я здесь же присутствовал), — мол, что поделаешь, пусть пьяные дураки говорят что хотят... Однако в своем ответном слове, заключающем тосте благосклонно “отдал” мне то, что ему не принадлежало. Так что путаница была исправлена. И надо отдать Гоге должное — его заслуга: личная скромность. Культ возникает, мол, вовсе не от него, а от подхалимского окружения... Чисто сталинская уловка.

Вообще “малая московская гастроль” БДТ с “Бедной Лизой” была пиком моих добрых отношений с Георгием Александровичем — может быть, никогда больше не возникала между нами такая степень взаиморасположенности. Гога был тогда настолько прост, что явился на послеспектакльное застолье в квартиру Юры Ряшенцева, где, помнится, по-студийному впервые собрались все участники: и актеры, и постчасть, и осветители... За огромным распутинским столом (по семейному преданию мамы Юры — Ксении Александровны, именно за этим столом был убит в Юсуповском дворце сам Распутин, а затем стол перекочевал какими-то невообразимыми судьбами в Москву и сейчас стоит в квартире на Языковском) мы сидели и пили за новые совместные театральные труды.

Они не заставили себя долго ждать.

Сандро Товстоногов приехал в Москву и предложил срочно сделать пьесу-мюзикл по “Трем мушкетерам” Дюма. Это была целиком его идея. Он рвался в ТЮЗ, в главные, и ему надо было помочь... Сандро так и сказал нам с Юрой:

— Шеф рекомендовал мне иметь дело с вами.

Он всегда называл отца — “шефом”. И верно: это предложение в данном случае исходило от главы невидимой корпорации, в которой мы были приняты простыми служащими, и Сандро дал нам понять это. Но мы и без того понимали, что, “взятые в свиту”, должны прежде всего уметь не отказываться от того, что нам предлагает сам “шеф”. Если он зовет “на дело”, отказываться “западло”.

И хотя я уже собирался тогда приступить к работе над пьесой “Холстомер”, пришлось временно отложить этот замысел и срочно выполнять столь неожиданный заказ — делать “Три мушкетера” для Сандро. Что ж, не самая худшая идея! Мы испытали удовольствие от этого труда, и, как убедились, удовольствие на этом спектакле испытывали и зрители: “Три мушкетера” в нашей версии шли на сцене ТЮЗа в Москве восемь или десять сезонов подряд. А потом из трехактного спектакля родился трехсерийный телефильм, прославивший Михаила Боярского на скрипящем потертом седле и множество других звезд. Стихи Юры, мой сценарий и музыка Максима Дунаевского имели первоисточником театральную версию в постановке Сандро Товстоногова с Володей Качаном в главной роли.

А что же сам Гога? Предложил ли он мне что-нибудь ставить после триумфа “Бедной Лизы”? Да, предложил. В журнале “Иностранная литература” он прочитал пьесу Ф. Дюрренматта “Играем Стриндберга” и посоветовал мне ее посмотреть.

— А “Холстомер” вы что, не хотите? — спросил я.

Гога недоумевал:

— Какой “Холстомер”?

— Толстого.

— А-а-а... это про лошадь? Да, видел в Венгрии, как на сцене изображали лошадь... Это интересно было... Чингиза Айтматова они играли... Забыл, как называется... Ну, повесть его, в “Новом мире” еще печаталась у нас... Кино еще у нас Урусевский сделал... Нет, не “Белый пароход”... Это про мальчика... Хотя и там есть великолепные сцены с лошадью... Помните, Марк?

Вот так примерно он опять ушел от разговора о “Холстомере”. Я ему о Толстом, он мне о Чингизе Айтматове, которого видел в Венгрии. Разговор наш происходил в “Современнике” — там Георгий Александрович ставил “Балалайкина” по Салтыкову-Щедрину. Надо сказать, очень хорошо ставил. Как всегда, очень профессионально. Хотя — мне так казалось — не хватало в этой постановке личной боли и щедринского фантазма, театральность забытовлена была, полета не было, уж очень рационалистично все... Однако острота текста необычайная. Прямо хоть с самиздатом соперничай.