Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

• Название: Новый Мир ( № 7 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Вы отринули таинство Божье,

Вы любить отказались Христа,

Да, я знаю, вам нужно подножье

Для Его пресвятого креста.

(Ставит меч себе на грудь.)

Вот оно. Я вином благодати

Опьянился и к смерти готов,

Я монета, которой Создатель

Покупает спасенье волков.

(Закалывается.)

Гумилев читал “Гондлу” на своих вечерах, а через четыре месяца после расстрела, в январе 1922 года, состоялось ее представление на петроградской сцене; по окончании “публика стала вызывать: „Автора!” Пьесу велели снять с репертуара”66. После гибели Гумилева и Блока с особой силой зазвучали слова из финала, произнесенные над трупом королевича Гондлы: “Одного лебеденка убили, / А другого замучили вы”, “Я не видел, чтоб так умирали / В час, когда было всё торжеством”. Торжество высокой смерти, чистый героико-романтический пафос “Гондлы”, перешедший в гумилевскую биографию и наследуемый теперь Мандельштамом, — все это услышала Ахматова в тех памятных словах на Гоголевском бульваре и отразила потом в “Поэме без героя”:

На площадке две слитые тени…

После — лестницы плоской ступени,

Вопль: “Не надо!” — и в отдаленье

Чистый голос:

“Я к смерти готов”.

...............................

Смерти нет — это всем известно…

Последний стих, как показал проницательнейший О. Ронен, закрепляет связь между словами Мандельштама и финальными стихами “Гондлы”: “Гондла умер. Вы знаете сами, / Смерти нет в небесах голубых”67. Таков поэтический контекст, в котором формировалась эта последняя решимость Мандельштама, так что вряд ли прав был С. С. Аверинцев, назвавший разговор Мандельштама с Ахматовой ситуацией “совсем уж внелитературной”68.

К смерти Мандельштам готовился и практически: по совету Кузина, вскоре вышедшего на свободу, он спрятал в подошве ботинка несколько бритвенных лезвий (“Пластинкой тоненькой жиллета…”), которыми потом, уже на Лубянке, попытался вскрыть себе вены.

Стихи воронежской ссылки отмечены новым всплеском социальных настроений — самым отчетливым образом они выражены в “Стансах” 1935 года, тех именно, которыми Мандельштам ответил на поэтический выпад Льва Длигача в “Новом мире”:

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу — и люди хороши.

...............................

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь, сам-друг.

Я слышу в Арктике машин советских стук…

Показательна модальность этого и других стихотворений на сходные темы-— Мандельшатам то и дело говорит: “я должен”, “я обязан”, “мы должны” (“Мне кажется, мы говорить должны / О будущем советской старины…”), как будто идет насильственная ломка, тяжелая, но необходимая перестройка личности и сознания (вспомним предписания Вяч. Полонского). Особенно трагично и обреченно звучит стихотворение 1935 года, обращенное то ли к рабочему классу, то ли к Союзу писателей, то ли к самому Сталину:

Ты должен мной повелевать,

А я обязан быть послушным.

На честь, на имя наплевать —

Я рос больным и стал тщедушным.

Так пробуй выдуманный метод

Напропалую, напрямик:

Я — беспартийный большевик,

Как все друзья, как недруг этот.

Честь и имя — это два лейтмотива поэзии Мандельштама, два слагаемых личности, две важнейшие ценности, на которых основано ее бытие, и вот теперь оказывается, что на них — “наплевать”, что есть нечто более важное, надличностное, чему человек обязан подчинять себя и “быть послушным”.

С. С. Аверинцев назвал это “спором между личностью поэта <…> и глубокой волей „быть как все””69 — победить в таком споре невозможно. В параллель к стихам про “беспартийного большевика” приведем отрывок из мандельштамовского письма жене от 3 января 1936 года, в нем идет речь о написанном раньше письме в Воронежское отделение Союза писателей, текст которого остается неизвестен: “Надо все время помнить, что письмо мое в воронежский Союз бесконечно обязывает, что это не литература. После этого письма разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе, при молчании даже, даже при ухудшении ситуации. Никакой обиды. Никакого брюзжания. Партия не нянька и не доктор. Для автора такого письма всякое ее решение обязательно”.

Поразительно, с какой твердостью Мандельштам исполняет раз и навсегда принятое решение идти путем своей страны, принося при этом все жертвы, каких потребовала история. А жертвовать потребовалось не только жизнью, чего он не боялся и к чему сам стремился, а собой — своей личностью, своим Я, своим именем и честью. Так он понял запрос эпохи. “Я сказал — правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл. Хорошо. Я работал очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку.

Я все-таки работал. Отказался от самолюбия. Считал чудом, что меня допускают работать. Считал чудом всю нашу жизнь” (письмо К. И. Чуковскому около 17 апреля 1937 года).

Но не забудем главного: именно в эти воронежские ссыльные годы, в условиях несвободы, травли и насилия, Мандельштам создает величайшие поэтические шедевры, без которых уже непредставима русская поэзия XX века. И неоспоримая человеческая и эстетическая ценность этой поэзии как-то не очень зависит от того, насколько в ней отражено стремление поэта “большеветь” и шагать в ногу со временем. Не это ли имел в виду Бродский в своем парадоксальном заявлении о том, что мандельштамовская “Ода” Сталину (1937) — это “самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам”, и, “быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века”?70

В “Оде” поэт говорит о самоумалении и растворении в толпе: “Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят…” (сравним с его ответом на газетную анкету 1928 года: “Октябрьская революция <…> отняла у меня „биографию”, ощущение личной значимости”). Но, растворяясь и самоумаляясь в социальном бытии, поэт в своем внутреннем развитии пришел к грандиозной космогонии тогда же написанных “Стихов о неизвестном солдате” — к высшему творческому выражению личности, способной вместить в себя и пережить всю мировую историю как апокалипсис, поглощающий миллионы жертв, миллионы индивидуальных жизней, в числе которых оказывается и его собственная. “Стихи о неизвестном солдате” стали сильнейшим поэтическим свидетельством не только сталинского времени в России, но и всего XX века, трагедию которого разделил и лично пережил Мандельштам в своей судьбе, пережил как гуманитарную катастрофу вселенского масштаба.

Хронологически последние дошедшие до нас стихи Мандельштама — “Стансы” 1937 года — вызывают, как правило, осуждение или недоумение современного читателя:

Необходимо сердцу биться:

Входить в поля, врастать в леса.

Вот “Правды” первая страница,

Вот с приговором полоса.

Дорога к Сталину — не сказка,

Но только — жизнь без укоризн…

Но ведь если вдуматься, мы снова читаем здесь о том же, с чего начал Мандельштам свой путь, — о долге сопричастности, о необходимости разделить общую вину и общую судьбу. Пройдя этот путь до конца, получив смертельную травму личности и гуманистического сознания, погибнув вместе с “миллионами убитых задешево”, поэт не нуждается в нашем оправдании.

Сурат Ирина Захаровна — исследователь русской поэзии, пушкинист. Автор нескольких книг о биографии и творчестве Пушкина, книги “Опыты о Мандельштаме” (2005). Доктор филологических наук. Постоянный автор “Нового мира”.

1 Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама. — В кн.: Мандельштам Осип. Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. М., 1990, стр. 30.

2 Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама. — В кн.: Мандельштам Осип. Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. М., 1990, стр. 41.

3 Там же, стр. 42.

4 Откр. 2: 27, 12: 5, 19: 15; Пс. 2: 9. См. об этом: Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000, стр. 498.

5 Мережковский Д. С. Больная Россия. Л., 1991, стр. 158 — 159.

6 Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М., 1999, стр. 149.

7 Там же, стр. 120 — 121.