Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2011)

• Название: Новый Мир ( № 1 2011)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

“ 4 ноября [2009], 11 утра, Переделкино, солнышко и снежок.

Говорил сейчас с Леночкой по телефону. Лежит в военном госпитале визави Большого Дома — окнами на Неву. Говорит, что долго, хотя „время как-то сместилось, я уже не слежу за его течением”. Операция была долгой, а теперь началась химиотерапия — „очень тяжело”. „Уж и не понимаю: то ли умирать, то ли два-три года отсрочки”. Договорились созвониться вечером (её вроде бы как раз сегодня выписывают).

Весь день читаю давние Еленины стихи и вспоминаю 70-е, нашу молодость. Какая мощь, какая свобода воображения! И апогей этого периода — „Элегии на стороны света”… Да, нет в нашем поколении поэта ярче . <…>

Я как-то посетовал Лене, что с трудом привыкаю к постоянному сбою ритма в её стихах.

— Ну, как же — пояснила она. — Ведь писание стиха это не упёртый взгляд в одну точку. А постоянно меняешь угол зрения. Соответственно, изменяется ритм”.

Еще из поминального в юбилейном номере “Рубежа” — большой блок материалов, посвященных памяти Иосифа Бродского: Чеслав Милош, Томас Венцлова, Валентина Синкевич, Виктор Куллэ — статьи, переводы. Сюда же органично вписался и “польский сюжет”: стихи сегодняшних Эугениуша Ткачишина-Дыцки и Томаша Ружицкого перевел москвич Лев Оборин. О памятных краеведческих материалах “Рубежа”, боюсь, пришлось бы писать целое исследование. В этом номере их, как всегда, немало, и география тут — весь мир.

 

Юрий Кублановский: “Я люблю свою Родину, но дороже мне справедливость”. Интервью “Рыбинской среде”. — “Рыбинская среда”, Рыбинск, 2010, № 10 (78).

“Сейчас я работаю <…> над книгой поразительных записок мологжанина (уроженца знаменитого волжского города, затопленного водами Рыбинского водохранилища. — П. К. ) Павла Зайцева. Их фрагменты я публиковал 15 лет назад в „Новом мире” и в „Нашем современнике”. И тогда еще надо было издавать эту книгу. Но, как верно сказал Корней Чуковский, „в России надо жить долго”. В середине 90-х годов, в разгар криминальной революции, мне некому было предложить издание такой книги. Теперь благодаря руководству Рыбинска и тому, что есть теперь здесь просвещенные издатели, наконец-то состоится выход в свет этих „Записок”. Двадцать лет во мне сидела заноза, что я не выполнил своего культурного и морального долга перед Мологой и мологжанами. Мне они достались написанными в большой общей тетради в клеточку чернильным карандашом без черновиков. А это превосходная русская проза! Надеюсь, что теперь она станет настольным семейным чтением в каждой православной русской семье”.

 

Евгений Мамонтов. Романтики. — “Рубеж”, Владивосток, 2010, № 10 (872).

“Стёпу определили служить при штабе большого военного округа. Ему запомнился дождливый день на первом месяце службы, когда с утра они копали траншею для прокладки кабеля. Во время перекура он, шатаясь от недосыпа, отошел в сторонку поссать. Там была кирпичная стена и окно, забранное ажурной решеткой. Стёпа стоял на небольшом пригорке перед окном и слушал, как его струя звенит по жестяному подоконнику. Не успел он застегнуть ширинку, как заметил бегущего к нему офицера. Ужаснулся, увидев полковничьи звезды на погонах. До сих пор никого старше прапорщика он в армии не встречал. Полковник-старичок бежал без фуражки, с опрокинутым лицом. „Сынок, што ж ты делаешь!” — взмолился он. Стёпа мутным взглядом поглядел в окно и увидел десятка полтора офицеров генеральских чинов, проводивших штабные маневры за огромным столом, на котором разыгрывалось, очевидно, победоносное сражение округа со всем блоком НАТО. Отложив длинные указки, генералы смотрели на задроченного салагу, который только что обоссал стратегический полет их мысли”.

…Возможно, из приведенного хулиганского отрывка и не понять с ходу, каков художественный талант дальневосточного прозаика 47 лет. Между тем эту маленькую повесть я взял бы в любую современную антологию. Из другой прозы в номере публикуется яркий авантюрный роман сахалинского журналиста и литератора Вячеслава Каликинского “Легионер” (с действующими лицами вроде Путилина, Соньки Золотой Ручки, Кони и Лорис-Меликова). Есть тут и питерцы — Андрей Битов (“Портрет в жанре милицейского фоторобота”, вольный разговор о Бродском) и живописец Георгий Ковенчук, внук футуриста Кульбина — с семью поэтическими рассказами. И — новелла “Мыс Анна” — неизменного Бориса Казанова (уроженца Белоруссии, жителя Приморья, ныне — в Израиле), чья книга готовится к выходу в серии “Архипелаг ДВ”. Из историко-художественного — неизвестная “Морская повесть. Записки бродяги” Давида Бурлюка с предшествующей ей статьей Валерия Маркова “Русский след в Японии. Давид Бурлюк — отец японского футуризма”.

 

Аркадий Минаков. Михаил Леонтьевич Магницкий. — “Вопросы истории”, 2010, № 11.

Публикуется в рубрике “Исторические портреты”. Начав с того, что отечественная историография полтора столетия называла этого незаурядного, великолепно образованного человека, ученого-исследователя, литератора и политика “крайним реакционером”, “диким мракобесом” и “разрушителем Казанского университета”, воронежский историк отдает ему должное. Идейная эволюция бесконечного разоблачителя-“поперечника” и впрямь была поразительна (но и типична): от космополита и либерала (одно время он носил вместо трости якобинскую дубинку с французской надписью “права человека”) — к православному консерватору-монархисту. Конец же его пути был простым и светлым: “Смирив христианской аскезой свой неугомонный нрав, примирившись с теми, кого он жестоко обидел при жизни (многих, многих. — П. К. ), 21 ноября 1844 г. Магницкий скончался от воспаления легких и был погребен на Старом кладбище Одессы”. Следующее предложение звучит так: “В 1930-е годы на месте этого кладбища был устроен парк имени Ильича”.

Эх, мракобес-мракобес, недоразрушил университет-то.

 

Чеслав Милош. Трезво о Пастернаке. Перевод Андрея Базилевского. — “Новая Польша”, Варшава, 2010, № 9 (122) <http://www.novpol.ru>.

Интереснейший текст, в частности о “пересечениях” “Доктора Живаго” с “Томом Джонсом” Филдинга. Но вот — из финала:

“…слабости Пастернака диалектически связаны с его великим открытием. Он отдал своему оппоненту — спекулятивной мысли — так много, что ему ничего другого не оставалось — только прыжок в совершенно иное измерение. „Доктор Живаго” не принадлежит к течению социальной критики, не призывает вернуться к Ленину или молодому Марксу. Эта книга далека от всякого ревизионизма. Ее послание аккумулирует опыт Пастернака-поэта: если кто-то вступает в полемику с мыслью, воплощенной в государстве, он сам уничтожает себя, становится опустошенным человеком. С новым Цезарем нельзя дискутировать, ибо это означает согласиться на встречу на его территории. Необходимо новое начало, новое применительно к нынешним условиям, хоть и не новое в России, на которую наложили отпечаток века христианства. Литературу социалистического реализма надо отложить на полку и забыть, новое измерение — это измерение тайного предназначения каждого человека, измерение сочувствия и веры. В этом смысле Пастернак обновил лучшие традиции русской литературы, и в этом смысле он обретет последователей. Один у него уже есть — это Солженицын.

Парадокс Пастернака в том, что нарциссическое искусство вывело его из клетки собственного эго. Для него характерна и некая тростниковая гибкость; благодаря ей он так часто принимал общепринятые идеи, не подвергая их анализу, которого требует идея, то есть анализу беспристрастному, хоть и не позволял им себя подавить. Вероятно, нет такого читателя русской поэзии, который не поддался бы искушению сопоставить две судьбы — Пастернака и Мандельштама. То, что один из них выжил, а другой погиб в лагере, может быть результатом действия очень разных факторов, хотя бы того, что одному повезло, а другому — нет. Однако в поэзии Мандельштама есть что-то, что изначально обрекло его на гибель. Из того, что сказано выше о споре моего поколения с приверженцами „жизни”, ясно следует, что для меня Мандельштам, а не Пастернак — идеал современного классического поэта. Но у него было слишком мало недостатков, он был кристальным, неподатливым и оттого хрупким. Пастернаку — более стихийному, менее строгому, многоликому — дано было написать роман, который, несмотря на свои противоречия и одновременно благодаря им, стал произведением великим”.

 

Анатолий Найман. Стратфорд-на-Эвоне, улица, вброд… — “Октябрь”, 2010, № 10.