Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

• Название: Новый Мир ( № 5 2008)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

“Зрелище было удивительнее, чем Гранд-Каньон, древний и величественный, — делится впечатлениями одна из ее созерцательниц. — Она была невинна и свежа, как ухоженный английский сад. Она была смешной, очень задорной”. Воистину наше все.

Вагина в исполнении героинь Энцлер ухитрилась вместить в себя многие — уж не все ли?! — магистральные ценности западного мира, став “всего лишь” их очередным — почему-то вдруг остро интересным — воплощением.

В каких бы отношениях со своими непосредственными задачами ни находилась вся эта смысловая индустрия — задуманная как форма протеста против сексуального насилия (и насилия вообще), — она, несомненно, выходит далеко за их рамки, целясь в вещи весьма глобальные. Хотя бы — смысл жизни.

“Хочу заявить, — восклицает Карри из Университета Небраски, — если я завтра умру, я имею право считать, что в моей жизни был смысл — он появился после участия в этом прекрасном проекте”.

Если посмотреть да посчитать, увидим, что чаще всего с вагинальной тематикой связывается ценность радикального обновления жизни. На всех уровнях, включая и мышление, между прочим — да чуть ли не в первую очередь. “„День V”‚ — утверждает Ив Энцлер, — это особое видение”. “<…> люди со всего мира, принадлежащие к разным социальным и этническим кругам, говорят, — подводит она промежуточные итоги проекта, — что с помощью „Монологов вагины” и „Дня V” открыли для себя новый способ мышления, научились говорить о своих проблемах, раскрыли в себе новые силы, смогли помочь и другим, и самим себе”. Периодическое революционное обновление и мышления, и, вследствие того, жизни в целом — одна из ведущих новоевропейских ценностей, между прочим.

Именно оно — один из самых настойчивых мотивов, повторяющийся в письмах участниц. Мариам из колледжа Карлтон рассказывает, как ее подруга, искренне не понимавшая, зачем все это нужно, один раз все-таки пришла на представление — а на следующий день уже признавалась, что пьеса изменила — ни больше ни меньше — “всю ее жизнь”. “Этот проект изменил мою жизнь”, — вторит ей Саммер из Университета Нью-Мексико.

Второй настойчивый мотив — ценность объединения и солидарности вокруг общих идеалов и общего дела людей из разных социальных, культурных, этнических областей. На подобное до сих пор претендовало — с сопоставимой степенью уверенности и чувства своего права на это — кажется, только христианство да наследовавшие ему идеологии, прежде всего коммунистическая. Дети разных народов, мы мечтою о мире живем. Сердцу — не удалось, труду — не удалось, мысли — не удалось. А вагине — удастся.

“Я трудилась бок о бок с людьми, — оценивает свой опыт Йоланда из Детройтского университета, — которые верили в свою миссию <...> неукоснительно выполняя свои обязательства…” “И мне так нравится, — вступает Кери из Университета Небраски, — ощущать себя единым целым с людьми со всей страны и даже мира, ведь мы заняты одним общим делом”. Происходит единение опять-таки чуть ли не мистического порядка: “Я чувствую себя частью чудесной могущественной силы”, — продолжает Кери. “Частичка каждой из этих женщин, — подхватывает Хилари из Мичигана, — присутствовала и в моем сердце, в сердце каждой из нас. Я ощутила внутреннюю связь между нами, поняла, что совершенно незнакомые женщины могут пребывать друг с другом на одной волне. Я поняла, что могу быть и режиссером, и феминисткой, и возлюбленной, и студенткой… все эти ипостаси и составляли меня, женщину. Все мы, все женщины, можем быть единым целым, быть воительницами, подругами, быть настолько разными, как нам хочется, быть… бездонным колодцем вариантов”.

Ну разумеется: без вагины разве догадаешься, что такое возможно?

Включается и непременный мотив самопреодоления ради важной цели: “Сами себе бросали вызов, — вспоминает о своей работе в проекте Лаура из Университета Калифорнии, — заставляли себя испытывать неудобство, чему-то учились…” Правильно, правильно. Per aspera ad astra.

Наконец, тут возможен, оказывается, и мистический опыт едва ли не в буквальном смысле:

“Наблюдаю, — описывает свои ощущения одна из героинь, — как выплываю из себя. Наблюдаю, как медленно начинаю приближаться к себе и вхожу в себя заново. Как будто я астронавт, вернувшийся в земную атмосферу. Мое возвращение оказалось спокойным: тихим и нежным. <…> Я была теплой, пульсирующей, готовой, юной и живой. <…> Сначала я ощутила легкую дрожь <…>. Но дрожь переросла в сильную вибрацию, взрыв, все пласты пришли в движение и начали расслаиваться. Вибрация открыла дверь на изначальный уровень света и тишины, а он распахнулся в пространство музыки, цвета, невинности, желания…”; “Я открыла, — присоединяется Хилари из Университета штата Мичиган, — бесконечность внутри себя”.

Да, событие просто онтологического масштаба.

М. Бойко в связи с этим изданием пишет, что “субкультура V”, символически отождествившая женщину с ее небольшой частью, “завершила начатое сексуальной революцией освобождение полового акта от всевозможных ритуальных и культурных посредников”7. Мне же думается, что книга наводит на мысли как раз о противоположном: о том, что все “ритуальные и культурные посредники” человеческого поведения, все символы, ценности и условности, от которых сексуальные революционеры надеялись быть свободными, — переместились внутрь известного акта. Даже — внутрь одного-единственного органа-участника.

Хотя структура революции послушно воспроизводится, по существу, никаких революций здесь нет.

Речь идет о ценностях вполне “вечных” — точнее, константных для западной культуры Нового времени, обладающих в ней очень высокой степенью устойчивости и воспроизводящихся в любых контекстах: о самопринятии, достоинстве и, в конечном счете, самодостаточности индивидуалистического индивида (“„День V”, — подчеркивает Энцлер, — это <…> утверждение, что жизнь нужно прожить, созидая и преуспевая…”), даже о любви — в первую очередь, правда, к самому (самой) себе и себе подобным8, но в индивидуалистически ориентированном обществе такое вполне естественно.

И конечно, о первостепенной ценности: о свободе, освобождении. Все остальное — ради нее. Освобождение от узких вариантов себя (могу быть режиссером, а могу — феминисткой, могу — возлюбленной, а могу — студенткой…), от запретов и связанных с ними напряжений. (Ну это понятно: скажем громко и хором то, чего даже на заборах не пишут, предпочитая более короткое фаллократическое слово; расскажем всем-всем-всем о таких аспектах своего соматического опыта, в каких и родной маме не признавались, — да мы же овладеем словом! Овладеем своей душой! Наконец, будем сильнее социума, который нам все это запрещает!) Освобождение вообще. Старая, коренная ценность западного мира.

“Думаю, главная задача шоу как раз и заключается в борьбе с невежеством”, — скромно замечает Эман из Калифорнийского университета.

От этой смиренной задачи недалеко уже и до спасения мира. “Решить маленькую задачку по спасению мира <…> — что может быть лучше?” — восклицает Ванесса из Университета Брэдли, а Алекс из Тихоокеанского лютеранского университета сдержанно уточняет: “Я не собираюсь изменить мир за один день, я буду делать это постепенно, на протяжении всей жизни”.

Похоже, люди ищут опыт, как можно более сопоставимый по структуре и смыслам, а заодно и (уж не главное ли?) по интенсивности и преображающей силе, страшно вымолвить, — с религиозным. По крайней мере, хоть формально напоминающий его. И чуть ли не находят! Одна из зрительниц, по свидетельству Тоби из Мэримаунт Манхэттен колледжа, так расчувствовалась, что прямо и проговорилась: “Книга Ив должна стать женской библией!” А Ив, наверно, — евангелисткой. Дальнейшие аналогии и проводить боюсь.

Настоящая революция случилась бы, если бы кому-то пришло в голову проблематизировать все названные ценности. Задуматься об их основаниях, обо всех возможных их следствиях, наконец — просто об адекватности их сегодняшнего понимания. Но именно это в голову никому и не приходит. Потому что это слишком некомфортно. Куда более некомфортно, чем вслух и публично произнести “неприличное” слово.

Отдельный вопрос: с какой стати для того, чтобы говорить об этих старых — вплоть почти уже до архаичности — ценностях, понадобился вот такой язык? Видимо, потому, что к старым языкам уже притупилась восприимчивость. А то, что долгое время оставалось запретным, — еще обладает способностью звучать свежо и остро. И соответственно, помогает по-новому подтвердить то, что в общем-то и так все знают: свежо и остро пережить старые добрые ценности, которые совсем уже было перестали чувствоваться как событие, заново войти в контакт с ними. Скорее всего, это — следствие некоторой утраты опор, которая и сама — результат бесконечного, повторяющегося, программного, можно даже сказать, навязчивого подрыва и отрицания новоевропейской (с нею и американской) культурой собственных оснований. Апофеоз, простите, беспочвенности.