Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

• Название: Пятьдесят лет в раю
• Автор: Руслан Киреев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-0371-9

Роман охватывает период с 1958 года, когда в печати впервые появились стихи Руслана Киреева, по 2007-й, в котором была завершена эта книга. В ней на широком общественно-политическом фоне запечатлены события личной и творческой жизни автора, большинство из которых нашли отражения в его художественных произведениях. Теперь с их героев сняты маски, и они (вернее, их прототипы) представлены перед читателями такими, какими были в реальной жизни, под своими собственными именами. Каждому году посвящена отдельная глава, которая заканчивается «крупным планом». Это – своего рода портреты писателей, с которыми судьба сводила Киреева на протяжении полувека. Катаев и Рубцов, Светлов и Лакшин, Солженицын и Евтушенко, Астафьев и Розов, Маканин и Михалков, Ким и Залыгин… Но главный герой «романа без масок» – это сам автор, написавший беспрецедентную по откровенности и беспощадности к себе исповедь.

---

И все-таки филигранное искусство не спасло мастера литературного маневра – в 70-м году его вместе с несколькими единомышленниками вывели из редколлегии, оголив Твардовского. Тому не оставалось ничего иного, как написать заявление об уходе.

Трудные настали времена. «Сколько боли, ушибов, падений, надрывного труда! Сколько оскорблений, провалов, запретов…» Эти слова из той самой книги об Александре Островском, большой, в полтысячи страниц книги, за которую Лакшин засел после изгнания из «Нового мира», можно полностью отнести и к ее автору.

Сколько боли… Боли, в том числе и физические, преследовали его с детства; он выразительно, скупо и чрезвычайно мужественно – а лучше сказать: очень по-мужски – расскажет об этом в повести «Закон палаты». Как легко справлялся он со всеми видами прозы: беллетристика, эссеистика, мемуары! За полгода до нашего драматического разговора о «Лестнице» «Новый мир» опубликовал его глубокий и страстный очерк о рано умершем критике Марке Щеглове, страдавшем, как и он, костным туберкулезом. Мне так хотелось выразить восхищение этой работой, но не повернулся язык говорить приятное человеку, в руках которого находилась судьба моей рукописи.

Зато о другой его работе – это были напечатанные в 1982 году в «Литературном обозрении» воспоминания об Игоре Александровиче Саце – написал ему большое письмо.

Владимир Яковлевич, глухо и вынужденно залегший на академическое дно (как раз в 82-м защитил докторскую), ответил незамедлительно. Внизу конверта, перед обратным адресом стояло выведенное четким почерком: «от Лакшина В. Я.». Чем-то стародавним повеяло от этой забытой формы, девятнадцатым веком, которым он занимался с таким упоением. «Я русский литератор, со всеми выгодами и невыгодами этого звания», – констатировал он за полтора года до смерти на страницах «Независимой газеты».

Слова «выгода» и «невыгода» не несут и следа меркантильности – здесь другое. Но именно меркантильные бури, меркантильные вихри и тайфуны захлестнули страну в те дни, когда из жизни ушел Лакшин. Как раз 26 июля, в день его смерти, прекращали хождение старые деньги, о чем объявили – как снег на голову – за двое суток до этого. Боже, что тут началось! Не выдержав штурма, позакрывались сберкассы, с магазинных полок сметали все подряд, предприимчивые люди скупали за полцены вышедшие в тираж рубли. В этой суматохе никто и не заметил толком смерти выдающегося человека.

Заметили и по-настоящему попрощались три с лишним месяца спустя, 5 ноября, в Доме-музее Чехова, что на Садово-Кудринской. Это – не случайное место для вечера памяти того, кто Чеховым занимался всю жизнь. В тот год, когда открылся музей (1955-й), он, еще студент МГУ, писал об Антоне Павловиче курсовую. О нем же, в сравнительном анализе с Толстым, – его кандидатская, а также (и опять рядом с Толстым) – первая книга. О нем же, на сей раз без Толстого, серия телевизионных передач.

В апреле 1988 года, на проводимых в Ялте Днях Чехова, которыми руководил Лакшин, мы разговорились с ним о пресловутой безыдейности писателя, которого вспоминала и чествовала залитая горячим солнцем, вся в свежей зелени и цветах Ялта. Вспомнили его не самый знаменитый рассказ «Холодная кровь», несправедливо находящийся в тени других чеховских шедевров. Как ругала его современная критика! Н. Михайловский каламбурил, что Чехов-де «с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает». И он, мол, читатель, прав, потому что «во всем этом действительно даже самый искусный аналитик не найдет общей идеи».

А идея жизни, рассуждал я, это разве не идея? Не общая идея, очень даже конкретно выраженная в образе героя рассказа старика Малахина? Впервые она прозвучала еще в «Безотцовщине», этой пьесе-предвестнике, пьесе-эмбрионе, из которой выросло впоследствии столько сугубо чеховских коллизий и образов. «Сумей только не философствовать!.. – говорит Платонову Анна Петровна. – Живи! Все живет, все движется. Кругом жизнь. Давай же и мы жить! Завтра решать вопросы, а сегодня… жить, жить!» Собственно, идея жизни – это уже не столько идея, сколько самое жизнь. Мир Чехова, его галактика, его вселенная состоит из множества суверенных миров, взаимодействие и влияние которых не сводимо к единой формуле.

Иное дело – Толстой. (Я специально вырулил на Толстого, с которым так любил сравнивать Чехова Лакшин.)

Вокруг чего формируется толстовский мир? Вокруг могучей личности его? Пожалуй. Но еще в большей степени – вокруг его, толстовской, идеи. Этот примат идеи над личностью характерен в общем-то для всей русской литературы. Чехов – не исключение тут, вот разве что идея его – идея жизни, воплощенная в старике Малахине, – шире, универсальней, необъятней тех все-таки частных, при всем их величии, идей, что осветили, согрели и дали жизнь произведениям (гениальным произведениям!) других русских писателей. Тут Чехов – прямой и, может быть, единственный преемник Пушкина.

Лакшин слушал меня серьезно, но глаза его за толстыми стеклами очков улыбались моей горячности. Или это море отражалось в линзах – мы сидели на скамеечке возле гостиницы «Ореанда», под тенью огромного, еще видевшего Чехова платана. Владимир Яковлевич лишь напомнил мне, что Толстой, на которого я нападаю, называл Чехова Пушкиным в прозе.

Что же касается идеи жизни, с которой я, быть может, оттого так и носился, что самому мне она, к сожалению, чужда – не уму моему чужда, умом я ее принимаю, а моей внутренней сути, – против этой идеи мой по преимуществу молчавший собеседник не возразил ни слова. В отличие от меня он никогда не декларировал ее, но, насколько я понимаю, жил сообразно с нею. Писал книги, собирал грибы, редактировал журналы, пил водочку, организовывал академии, пел в компании под гитару романсы, делал телевизионные программы. «Мне всегда скучно было заниматься чем-то одним, и я охотно менял занятия».

Кроме одного занятия – оно именуется жизнью и не наскучивало ему никогда. Во время нашей последней встречи, предвкушая совсем уже близкую поездку в Щелыково к Островскому, он выглядел очень молодо. А ведь ему два с половиной месяца назад стукнуло шестьдесят.

Год тринадцатый. 1970

Именно этим годом датирован альбом шаржей Иосифа Игина под названием «Мастера смеха из моего цеха». Под каждым шаржем – эпиграмма, а рядом – коротенькая автобиография. Моя розовощекая физиономия красуется на обороте листа, лицевая сторона которого отдана Валентину Петровичу Катаеву. Он здесь странным образом двоится, что, насколько мне позволительно судить, не случайно, но о Катаеве пойдет речь в крупном плане, а пока что – о вашем покорном слуге.

Эпиграмма беззуба и не смешна, а лишь доводит до сведения читателя, что Киреев-де, прежде чем писать, старается «до самой сути докопаться, причем с лопатою в руках».

О какой лопате идет речь? О самой обыкновенной, которой, впрочем, я обзавелся вынужденно.

То была моя первая командировка в Среднюю Азию, где я в 41-м появился на свет. Произошло это в Коканде, но прилетел я в Самарканд, откуда в редакцию поступило тревожное письмо. Сейчас уже не вспомнить, о чем оно было, знаю только, что факты не подтвердились, и тогда я отправился в местную газету: не найдется ли у коллег что-нибудь интересное для «Крокодила»? Не пропадать же редакционным деньгам!

Коллеги помогли. Рассказали о процветающей в центре города бирже, где выставляла себя на продажу живая рабочая сила, и я решил на несколько дней сменить профессию. Один из самаркандских журналистов пожертвовал мне старую рубаху, залатанные штаны и потрепанную кепку. Два дня я не брился, а на третий в шесть утра был у древних стен Регистана.

Разноязыко, как и полагается восточному базару, клокотала толпа. Бичи – граждане без работы и определенного места жительства (слова «бомж» тогда еще не было в ходу) – предлагали свои услуги всем желающим. Сломать дувал или возвести дувал, вскопать грядку, прорыть арык.

Моим первым хозяином, как выяснилось позже, был заведующий столовой. Для начала он потребовал убрать гальку с дорожки на обочину, что мы и сделали с моим напарником Вовиком. (Имя было вытатуировано у него на руке, я же представился устно.) Тщательно отряхнули мы о штаны руки, предвкушая обещанный еще во время переговоров плов, но тут распахнулась калитка, и во двор втиснулся старец с барашком на плечах. Оглядевшись, он часто задышал и приказал сыпать гальку обратно. Хозяин, который нанял нас, пытался наладить обмен мнениями, но старец сухо повернул к нему бараний курдюк.

Делать нечего, пришлось перебрасывать гальку обратно, но плов, дух которого уже витал над землею, снова отодвинулся, как линия горизонта: снизошло распоряжение закончить канаву под арык. Лопата не подлезала под кирпичную кладку, и хозяин ласково потребовал, чтобы я поорудовал ладошкой. Я запротестовал было, заявив, что не нанимался рыть землю руками, но работодатель укоризненно покачал головой на упитанной шее. «Всякий труд облагораживает человека, читал? Ты сколько классов кончил?»