Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

• Название: Пятьдесят лет в раю
• Автор: Руслан Киреев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-0371-9

Роман охватывает период с 1958 года, когда в печати впервые появились стихи Руслана Киреева, по 2007-й, в котором была завершена эта книга. В ней на широком общественно-политическом фоне запечатлены события личной и творческой жизни автора, большинство из которых нашли отражения в его художественных произведениях. Теперь с их героев сняты маски, и они (вернее, их прототипы) представлены перед читателями такими, какими были в реальной жизни, под своими собственными именами. Каждому году посвящена отдельная глава, которая заканчивается «крупным планом». Это – своего рода портреты писателей, с которыми судьба сводила Киреева на протяжении полувека. Катаев и Рубцов, Светлов и Лакшин, Солженицын и Евтушенко, Астафьев и Розов, Маканин и Михалков, Ким и Залыгин… Но главный герой «романа без масок» – это сам автор, написавший беспрецедентную по откровенности и беспощадности к себе исповедь.

---

Я уже упомянул, что на городских маршрутах хронически недоставало кондукторов, в то время как в Москве и некоторых других городах обходились и вовсе без них. А почему бы и нам не попробовать? Дело для Крыма было совершенно новым, никто понятия не имел, с чего начать, и тогда областное автомобильное начальство расщедрилось на то, чтобы командировать кого-нибудь в столицу для изучения опыта.

Выбор пал на меня. Это была первая в моей жизни командировка, и не куда-нибудь, а сразу – в Москву. Как рвался я сюда! Сколько раз снилась мне столица, причем снилась не башнями Кремля, не знакомыми с детства по картинкам и кино помпезными зданиями, а просто как нечто другое, нежели мой пыльный небольшой, хоть и центр области, город. Москва олицетворяла для меня независимость. Когда-нибудь, надеялся, я обрету ее, и обрету именно в Москве.

Разумеется, я ошибался. Независимость – состояние души, сугубо внутреннее состояние, и никакие внешние обстоятельства обеспечить его не могут. Более того, прожив в Москве столько лет, я так и не почувствовал себя москвичом. Не потому ли и не писал о Москве, почти не писал, а если случалось, то изображенная мною Москва, как метко и не без ехидства подметил один из критиков, напоминала большой Светополь. То бишь Симферополь.

Когда на излете года я прибыл в «столичное пространство», здесь уже, в отличие от наших южных мест, во всю царствовала зима. С высоченных домов на привокзальной площади маленькие человеческие фигурки сбрасывали игрушечными лопатами снег. Я остановился, пораженный. Кому мешает снег? На крышах-то!

Командировали меня в транспортное управление, но туда я попал лишь на третий день – первые два обходил редакции. Мои стишки в то время уже печатались в «Крокодиле» и «Смене», в «Труде» и победоносной «Юности», где гремели имена Евтушенко и Рождественского, Аксенова и Гладилина. Хоть краешком глаза увидеть кого-нибудь из них!

Не довелось. Тогда – не довелось. Зато узрел другого знаменитого писателя, причем давно уже знаменитого, давно уже классика, о встрече с которым я, конечно, даже не помышлял. И уж тем более не помышлял, что, настанет час, судьба сведет меня с ним довольно близко.

Слишком близко. Опасно близко.

Крупным планом. Сергей МИХАЛКОВ

Юмористический отдел «Юности» именовался по-домашнему: «Пылесос». Главный редактор журнала Валентин Катаев, в молодости отнюдь не чуждый сатире, скуповато отводил под «Пылесос» две-три странички, не больше. Делали их в крохотной комнатке, и заправлял всем этим небольшого роста энергичный молодой человек. Тридцать семь лет спустя он окажет мне честь, пригласив на свой шестидесятилетний юбилей, где разные известные люди будут говорить о нем прекрасные слова. Я тоже скажу, но о нашей давней встрече даже не заикнусь. Он ее, конечно, не помнит – я был всего-навсего одним из многочисленных авторов, к тому же из провинции. Но может быть, как раз это и определило его доброе отношение ко мне?

Этот юноша тоже был из провинции, только куда более дальней, чем моя – с Камчатки. Поступив в МГУ, организовал там студенческий театр «Наш дом», который скоро прославился на всю Москву. Потом прославилась – уже на весь мир – его инсценировка толстовского «Холстомера». Называлась она просто: «История лошади». Я видел этот спектакль у Товстоногова, с гениальным Евгением Лебедевым в главной роли. К тому времени «Наш дом» давно уже закрыли, но в середине восьмидесятых неуемный Марк Розовский – а это был, конечно, он – создал в бывшем кинотеатре недалеко от Никитских ворот собственный профессиональный театр. Который так и назвал: «У Никитских ворот». По его приглашению я пересмотрел здесь едва ли не весь репертуар, но все-таки самое благодарное чувство к этому человеку осталось у меня после той нашей первой встречи в стенах старой «Юности».

Наше общение (благодаря демократичному хозяину это было общение на равных) прервал высокий, а лучше сказать – длинный человек. Я сразу признал в нем автора не столько даже «Дяди Степы», сколько басен – полузабытого жанра, который Михалков триумфально возродил. Игорь Ильинский, самый, пожалуй, знаменитый актер того времени, выдвигал Михалкова за басни на Ленинскую премию. Особенно популярен был «Заяц во хмелю».

Классик явился не один. Он привел с собой молодого (но постарше меня) автора, представил его, не скупясь на похвалу, однако слова, которые он произнес при этом – очень хорошие слова – не соответствовали безразличному, отстраненному какому-то тону… Будто некую скучную формальность выполнял… Тут же исчез, а протеже его, с рукописью наготове, остался, но Розовский как ни в чем не бывало продолжил разговор со мною, никаких высоких покровителей не имеющим.

Михалков уже тогда был крупным литературным сановником, но Марк Григорьевич не из тех, кто боится властей предержащих. Оттого-то и бился так за студенческий «Наш дом», за «Историю лошади», за помещение для собственного театра, в многолетней борьбе отвоеванное-таки у столичных чиновников. Но, пожалуй, наглядней всего его мужество проявилось во время захвата заложников на Дубровке.

Среди них оказалась несовершеннолетняя дочь Розовского, и он, под прицелом телевизионных камер, с искаженным лицом буквально подымал народ на демонстрацию – с одним-единственным призывом к властям: незамедлительно выполнить требования террористов. Это был прямой вызов президенту, который не раз заявлял, что ни на какие переговоры с бандитами не пойдет, а уж тем более – на уступки. Но что для обезумевшего отца президент, что театр, которого он мог в одночасье лишиться и который был любимым его детищем! Если не считать собственного попавшего в беду ребенка.

Создатель благородного и бесстрашного дяди Степы таких неправильных, таких безнадежных (люди не пошли за режиссером, а если б и пошли, кто бы послушался их!) – Михалков таких бесполезных поступков не совершал никогда. И никогда не жалел об этом. Вообще ни о чем не жалел. Я говорю об этом так уверенно, потому что собственными ушами слышал, как на вопрос телеведущего, жалеет ли Сергей Владимирович о чем-либо в своей жизни, Сергей Владимирович ответил, не задумываясь: «Нет». Это были ранние постсоветские времена, когда старый михалковский гимн уже не исполняли, а новый он еще не написал, ибо надобности в этом пока что не возникло.

О гимне я заговорил не случайно. Как не случайно и то, что именно Михалков стал автором его первого варианта, сталинского, и второго, хрущевского, и третьего, путинского. Этот фантастический человек более чем кто-либо из писателей олицетворяет эпоху, в которой ему привелось жить. Она не закончилась с падением коммунистического режима, куда длиннее оказалась – под стать ей и длинная, долгая жизнь ее самого, может быть, колоритного выразителя.

И эпоха, и Сергей Владимирович Михалков, ее по-своему воплощающий, отторгают однозначное отношение к себе. Вот и тогда, в «Юности», меня поразило противоречие между его словами, предполагающими хоть какую-то эмоциональность, и полным отсутствием таковой в его тонком голосе.

Второй раз я услышал этот голос осенью 1964 года на гражданской панихиде по Михаилу Светлову. Мы, студенты Литинститута, сбежали с лекции, чтобы попрощаться с поэтом, который совсем недавно, уже смертельно больной, приходил к нам, поддерживаемый под локоть. Траурное собрание в Доме литераторов вел Михалков, и вел тем же бесстрастным, безличным, равнодушным, по сути дела, тоном.

Но если и впрямь так уж равнодушен, откуда тогда эта забота о молодом безвестном юмористе, собственноручно приведенном им в престижную «Юность»? И не о нем одном.

Немецкий славист Вольфганг Казак в своем фундаментальном «Лексиконе русской литературы ХХ века» вынужден признать в весьма жесткой статье о Михалкове: «Неоднократно помогал нуждающимся или попавшим в беду писателям, невзирая на их политическую позицию». Чистая правда! И не только попавшим в беду, а буквально всем, кто к нему обращался. Заведуя в «Крокодиле» отделом литературы, сколько раз имел я дело с авторами, являющимися ко мне с рекомендательными письмами Сергея Владимировича! Это были не какие-то там записочки, а именные бланки, очень большие, причем половину листа отменной, чуть ли не гербовой бумаги занимало перечисление должностей и регалий высокопоставленного ходатая. Однако внять этим рекомендациям было, как правило, невозможно: настолько беспомощные, подчас просто графоманские тексты сопровождали они сплошь да рядом. Когда однажды ходатай сам пожаловал в редакцию, я робко осведомился, читал ли он вот это, – и показал рукопись, к которой был приложен фирменный – и феноменальный! – михалковский бланк. Сергей Владимирович бросил на него цепкий взгляд и отчетливо выговорил, приподняв усатую губу: «Я что, с-сумасшедший!»

Нет, сумасшедшим он не был. Просто хорошо помнил, как в свое время мыкался по редакциям с «Дядей Степой», и не хотел, чтобы кто-то на своем хребту испытал подобные мытарства. Вдруг человек и впрямь талантлив.