Готфрид Келлер - Зеленый Генрих

• Название: Зеленый Генрих
• Автор: Готфрид Келлер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1972

«Зеленый Генрих» Готфрида Келлера — одно из блестящих произведений мировой литературы, которые всегда будет привлекать читателей богатством гуманистических идей, жизненных наблюдений и немеркнущих художественных образов. Это так называемый «роман воспитания». Так называют роман о жизненном пути человека, чаще всего молодого, от колыбели до обретения им зрелости. Такой тип романа с легкой руки Гете, первым вспахавшим это поле, очень популярен у немцев.

«Зеленый Генрих» — это, наверное, вершина жанра, самый знаменитый роман воспитания. Взрослеет в романе и ищет своего места в жизни швейцарский юноша XIX века, который вдоволь постранствовав по свету и разобравшись со своими женщинами, становится добросовестным амтманом (чиновником, госслужащим) с краеугольным убеждением, что лучше чем Швейцария нет страны на свете.

Роман этот автобиографический.

Вступительная статья Е. Брандиса.

Перевод с немецкого Ю. Афонькина, Г. Снимщиковой, Е. Эткинда, Д. Горфинкеля, Н. Бутовой.

Примечания Е. Брандиса и Б. Замарина.

---

— По крайней мере, надеюсь, я в любое время буду в силах бросить то, что признаю дурным и недостойным.

— Ты всегда, — спокойно заметил Люс, снова отворачиваясь от меня, — ты всегда будешь бросать то, что тебе неприятно!

Я нетерпеливо хотел прервать его, но он повысил голос и продолжал:

— Если ты когда-нибудь попадешь между двух женщин, то, вероятно, и будешь бегать за обеими, если обе тебе приятны. Это проще, чем остановить свой выбор на одной! И, может быть, будешь прав! Что касается меня, то знай: глаз — зачинатель и хранитель любви или ее истребитель. Я могу решить, что буду верен, но глаз ничего не решает: он повинуется вечным законам природы. Когда Лютер[168] признавался, что не может взглянуть на женщину, не пожелав ее, он говорил, как обыкновенный человек. Только такая женщина, свободная от всякого своенравия, от всего болезненного и странного, женщина такого несокрушимого здоровья, такой жизнерадостности, доброты и ума, как Розалия, может привязать меня навсегда. Не без стыда вижу я теперь, с какой диковинкой в лице этой Агнесы, способной через день надоесть, готов я был связать свою судьбу! Но и ты стыдись того, что бродишь по свету, как голая схема, как бесплотная тень! Постарайся найти наконец интерес в жизни, найти всепоглощающую страсть, вместо того чтобы надоедать другим пустой болтовней!

Слова его уязвили меня, и я несколько минут молчал. Сам того не зная, Люс, приведя пример с двумя женщинами, попал в цель, — ведь еще совсем мальчиком я был в таком положении. И все-таки мне не хотелось мириться с голландцем. Выпитое вино, а также, быть может, длившееся уже более суток возбуждение разжигали мой боевой задор, и я снова начал решительным тоном:

— Судя по этим словам, ты как будто не слишком расположен оправдать те надежды, которые легкомысленно возбудил в девушке?

— Я не возбуждал никаких надежд, — сказал Люс — Я свободен, я сам себе хозяин перед любой женщиной и перед всем светом! А впрочем, если я и могу что-либо сделать для этой девочки, то лишь одно: я готов быть ей истинным и бескорыстным другом, без рисовки и громких фраз! И скажу тебе в последний раз: не заботься о моих любовных делах, я это решительно запрещаю!

— Нет, буду! — воскликнул я. — Либо ты признаешь на этот раз долг верности и чести, либо я доберусь до самых недр твоей души и докажу тебе, что ты поступаешь дурно! И все это от безнадежного атеизма! Где нет бога, нет закона и узды!

Люс громко рассмеялся и ответил:

— Хвала твоему богу: я так и думал, что ты в конце концов укроешься в этой гавани блаженства! Но теперь я попрошу тебя, Зеленый Генрих, оставить боженьку в стороне. Ему тут совершенно нечего делать. И уверяю тебя, что с ним я был бы точно таким же, как без него! Это зависит не от моей веры, а от моих глаз, от моего мозга, от всего моего физического существа!

— Но прежде всего — от твоего сердца! — гневно крикнул я, выходя из себя. — Скажем прямо: не голова твоя, а сердце не знает бога! Твоя вера или, скорее, твое неверие — это твои моральные принципы!

— Ну, теперь довольно! — загремел Люс и остановился напротив меня. — Хотя ты несешь вздор, который сам по себе не может быть оскорбительным, я знаю, что́ ты подразумеваешь, ибо мне знаком бесстыжий язык лжемудрецов и фанатиков, которого я никогда не ожидал от тебя! Сейчас же возьми назад то, что ты сказал! Я не позволяю безнаказанно задевать мои принципы!

— Ничего не возьму я назад! Посмотрим, куда заведет тебя твое безбожное бешенство!

Я выкрикнул это в безудержном задоре. Но Люс ответил мне с горечью, полным досады голосом:

— Довольно ругани! Я вызываю тебя! На рассвете будь готов с оружием в руках постоять за своего бога, которого ты так крепко защищаешь бранными словами. Найди себе секундантов; мои через два часа будут на месте, и они позаботятся об остальном.

Он назвал место, где, по предположению, всю ночь должно было продолжаться праздничное движение. Потом он повернулся и пошел вперед быстрыми шагами. Я же выскочил на дорогу, — во время нашего спора она давно опустела и затихла. Вот таков был конец прекрасного праздника! Я шагал посреди дороги, и месяц бросал передо мною мою тень, четко обрисовывая зубцы шутовского колпака. Но ничто не помогало: свет разума погас, и я спешил вперед искать пособников для своего поединка.

Лет шесть назад поляк, занимавший в нашем доме маленькую комнату, преподал мне начатки фехтовального искусства. Это был статный, высокий военный, один из тех беглецов, что появились в разных местах после восстания 1831 года и с тех пор более или менее исчезли вновь с лица земли или, по крайней мере, из эмиграции. Знатного происхождения, бывший кавалерийский офицер, он честно боролся за свое существование, мирился с самыми скромными условиями жизни и со всякой работой, был всегда весел и любезен, кроме тех случаев, когда говорил о былых сражениях, о несчастье своего отечества, о своей ненависти к России. Верующий католик по воспитанию, он тем не менее с горечью восклицал при этом, что нет бога на небе, иначе он не отдал бы поляков в руки русских. Этот поляк был расположен ко мне; желая оказать мне любезность или сделать для меня что-нибудь полезное и не будучи в это время обременен работой, он не успокоился до тех пор, пока я не достиг под его руководством некоторого навыка в фехтовании. Он на собственный счет приобрел две шпаги, маски, а также прочие принадлежности и каждый день проводил со мной час на просторном чердаке нашего дома. Я успешно прошел первоначальное обучение, и он занимался со мной так терпеливо и так усердно, точно дело шло о добывании золота, пока неожиданный поворот в его судьбе не увлек его из наших мест. В городе, где я теперь жил, мне приходилось встречаться со студентами-земляками, у которых дома были шпаги и маски, и я изредка упражнялся с ними, видя в этом лишь некое развлечение. Одного или двух из этих молодых людей я надеялся найти теперь там, где они обычно встречались, чтобы просить их быть моими секундантами, и в самом деле застал их в весьма предприимчивом расположении духа, соответствовавшем позднему часу и моим желаниям. Молодые люди немедленно отправились туда, где их ждали доверенные моего противника.

Вскоре они вернулись и сообщили о соглашении, по которому дуэль должна была состояться в шесть часов утра на квартире у Люса. Последний подчеркнул, что живет совсем один и потому не приходится опасаться свидетелей. Кроме того, сказал Люс, если он будет ранен, то сможет лечь в постель и в тишине лечиться или умереть, противник же спокойно и не торопясь уедет. Если же пострадаю я, то меня на первое время можно будет уложить у него, а он пока что уберется подальше.

О враче, как сообщили секунданты, они тоже уже позаботились, равно как и об оружии. Я выбрал шпагу — единственное оружие, которым я в какой-либо мере владел; к тому же мне было известно, что и Люс умел с ним обращаться.

О том, как он провел короткий остаток ночи, я так и не узнал. Что касается меня, то я остался с моими советчиками, — мы решили, что опасное приключение следует рассматривать как финал нашего фантастического празднества. Хуже было бы, если бы меня пробудили от глубокого сна и я должен был бы драться, не выспавшись и не собравшись с мыслями. Поэтому мне не пришлось даже переменить костюм, и если бы рок судил мне погибнуть, меня унесли бы в облике заколотого шута.

И все же усталость взяла свое. Я задремал, а потом и совсем заснул, положив голову на стол, тогда как прочие, вместе с приходившими и уходившими запоздалыми участниками празднества, допивали чашу горячего пунша. Как только стало светать, меня начали трясти, чтобы разбудить, и я тоже опрокинул стакан пунша, но короткий сон нисколько не освежил и не отрезвил меня. Помню, словно это было во сне, как я безмолвно и угрюмо плелся по улице, сопровождаемый двумя товарищами, и как вошел в тихую квартиру Люса, где он с двумя или тремя молодыми людьми, строгий и холодный, поджидал нас.

Все мы стояли в самой просторной из его комнат перед картиной, изображавшей насмешников. В утреннем сумраке выступавшие из мрака фигуры казались живыми и как будто собирались наблюдать за тем, что должно было произойти.

Из длинного ящика достали два трехгранных, отполированных до блеска и острых, как иголка, клинка, две обвитые серебряной проволокой рукоятки и две позолоченные полушаровые гарды для защиты руки. Эти части надлежащим образом свинтили вместе. После того как нас спросили, возможно ли примирение или какое-либо взаимное объяснение и ни один из нас не шелохнулся, нам дали в руки оружие и указали каждому, где стать. Я бросил взгляд на Люса, — он был бледен и так же утомлен, как я. Всякое выражение благожелательности и дружеского расположения исчезло с наших лиц, но испарился и первоначальный гнев, и только обыкновенная человеческая глупость застыла на наших губах. И вот я стоял со стальным клинком в руке, готовый пролить кровь друга, чтобы доказать ему истинность моей веры в бога, а другу нужна была моя кровь для защиты своей чести и своих воззрений на жизнь. А ведь каждый из нас всегда ратовал за разум, свободу и гуманность. Одна несчастливая секунда, и блестящая сталь могла проскользнуть в теплое сердце!