Готфрид Келлер - Зеленый Генрих

• Название: Зеленый Генрих
• Автор: Готфрид Келлер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1972

«Зеленый Генрих» Готфрида Келлера — одно из блестящих произведений мировой литературы, которые всегда будет привлекать читателей богатством гуманистических идей, жизненных наблюдений и немеркнущих художественных образов. Это так называемый «роман воспитания». Так называют роман о жизненном пути человека, чаще всего молодого, от колыбели до обретения им зрелости. Такой тип романа с легкой руки Гете, первым вспахавшим это поле, очень популярен у немцев.

«Зеленый Генрих» — это, наверное, вершина жанра, самый знаменитый роман воспитания. Взрослеет в романе и ищет своего места в жизни швейцарский юноша XIX века, который вдоволь постранствовав по свету и разобравшись со своими женщинами, становится добросовестным амтманом (чиновником, госслужащим) с краеугольным убеждением, что лучше чем Швейцария нет страны на свете.

Роман этот автобиографический.

Вступительная статья Е. Брандиса.

Перевод с немецкого Ю. Афонькина, Г. Снимщиковой, Е. Эткинда, Д. Горфинкеля, Н. Бутовой.

Примечания Е. Брандиса и Б. Замарина.

---

— Доброй ночи!

— Доброй ночи! — так же тихо ответил я.

Несколько мгновений спустя вошел учитель, и когда он снова удалился, чтобы пойти в комнату к Анне, я увидел, что он захватил с собой маленький молитвенник в нарядном переплете. А я разглядывал все лежавшие на столе безделушки, поиграл ножницами Анны и не мог серьезно представить себе, что ей грозит какая-либо опасность.

Вид берега с соснами.

Тушь. 1840–1842 гг.

Глава четвертая ЮДИФЬ

Я был гостем в доме моей возлюбленной и потому проснулся утром очень рано, когда все еще крепко спали. Открыв окно, я долго смотрел на озеро, чьи высокие лесистые берега блистали в лучах утренней зари, в то время как поздний месяц еще стоял на небосклоне, ярко отражаясь в темной воде. Я следил за тем, как он мало-помалу бледнел перед солнцем, которое теперь позолотило желтые кроны деревьев и бросало нежное сияние на посиневшее озеро. Но вот воздух опять потускнел, легкий туман сперва лег серебристым покрывалом на все предметы, а затем стал гасить одну сверкающую картину за другой, отчего кругом начался хоровод мгновенных вспышек; и вдруг мгла так сгустилась, что я мог видеть только садик перед домом; потом туман окутал и его, проникнув сырым дыханием в комнату. Я закрыл окно, вышел на кухню и застал там старую Катарину у пылавшего ярким пламенем уютного очага.

Мы с ней долго болтали, и я слушал ее тихие жалобы по поводу тревожного состояния Анны; она сообщила мне, с какого времени все началось, но при этом прибегала к столь темным и таинственным намекам, что сущность болезни так и осталась неясной для меня. Затем старуха начала с трогательным красноречием провозглашать хвалу Анне и вспоминать ее жизнь с детских лет. Ясно увидел я перед собой трехлетнего ангелочка; он весело прыгал передо мной, и на нем было платьице, которое Катарина описала с большой точностью; но, увы, я увидел также раннее страдальческое ложе, на котором маленькое создание томилось целые годы, — теперь мне уже рисовался белый как мел, вытянувшийся на постели живой трупик с терпеливым, умным и всегда улыбающимся лицом. Однако хилая тростинка оправилась, удивительное выражение выстраданной ранней мудрости исчезло, и чистое сердцем дитя вновь расцвело, как будто ничего не случилось, и пошло навстречу тем годам, когда я его впервые увидел.

Наконец показался учитель; теперь его дочь должна была утром оставаться в постели и спала позднее обычного, поэтому раннее вставание больше не доставляло ему радости, и он, распределяя свое время, всецело сообразовался с больной девушкой. Затем появилась и Анна; она села за свой завтрак, составленный по особому предписанию, в то время как мы пили обычный утренний кофе. От этого за столом распространилось грустное настроение которое постепенно сменилось серьезно-созерцательным, когда мы трое остались на своих местах и продолжали беседу. Учитель достал книгу «О подражании Христу» Фомы Кемпийского[115] и прочел из нее несколько страниц, Анна взялась за вышиванье. Потом ее отец завел разговор о прочитанном, стараясь привлечь к нему и меня, чтобы испытать, как между нами повелось, силу моего суждения, смягчить эту силу и, для общего назидания, направить к поучительной объединяющей идее. Но я за последнее лето почти совсем утратил вкус к подобным отвлеченным спорам, мой взор был направлен на чувственные явления и образы, и даже малопонятные разговоры о жизненном опыте, которые возникали у нас с Ремером, велись в чисто мирском духе. Кроме того, я чувствовал, что должен при каждом своем слове особенно считаться с Анной, и когда я заметил, что ей даже приятно видеть меня здесь пленником, обращаемым в истинную веру, я начал воздерживаться от возражений, высказывал искреннее одобрение тем местам, которые либо содержали правдивую мысль, либо были выражены красиво и сильно, а то предавался пленительному безделью в обществе Анны, разглядывая красивые цвета ее шелковых клубочков.

Она хорошо отдохнула, казалась вполне бодрой, и позже, среди дня, трудно было заметить в ней большое отличие от прежней Анны. Это очень обрадовало меня, и я собрался в путь, чтобы засветло добраться до пасторского дома и вернуться оттуда, не опасаясь Юдифи.

Войдя в густой туман, я был весел и не мог не посмеяться над придуманной мною своеобразной хитростью, тем более что я брел под непроницаемым серым покровом, как тать в нощи. Перевалив через гору, я вскоре достиг деревни, но здесь из-за тумана потерял направление и оказался среди сети узких садовых и луговых тропинок, которые то приводили меня к какому-нибудь отдаленному дому, то совсем выводили из деревни. Не было видно ни зги. Я все время слышал голоса, не различая людей, но, по случайности, никого не встретил. Наконец я дошел до открытой калитки и решил, войдя в нее, пересечь по прямой все дворы, чтобы выбраться вновь на большую дорогу. Я попал в большой, великолепный фруктовый сад, все деревья которого были отягощены роскошными спелыми плодами. Но вполне отчетливо я мог в каждый миг разглядеть лишь одно дерево; следующие обступали его, полузадернутые дымкой, а за ними опять смыкалась белая стена тумана. И вдруг я увидел шедшую мне навстречу Юдифь. Обеими руками она держала перед собой большую корзину с яблоками, слегка потрескивавшую от тяжелого груза. Сбор плодов был, пожалуй, единственной работой которой она предавалась с любовью и жаром. Шагая по сырой траве, она слегка подобрала и подоткнула платье, так что были видны ее красивые босые ноги. Волосы ее отяжелели от влаги, а щеки разрумянились на осеннем ветру. Так она приближалась, глядя на свою корзину, потом увидела меня. Она побледнела и, быстро поставив корзину наземь, подбежала, сияя самой сердечной и искренней радостью, бросилась мне на шею и начала страстно целовать меня в губы. Трудно было не отвечать на это, и не сразу мне удалось оторваться от ее груди.

— Ах, какой же ты умница! — с радостным смехом произнесла она. — Сегодня приехал и сразу же воспользовался туманом, чтобы навестить меня еще до ночи! Не думала я, что ты на это способен!

— Нет, — ответил я, глядя в землю, — я приехал вчера и живу у учителя, потому что Анна больна. При таких обстоятельствах я совсем не могу бывать у вас!

Юдифь молчала, скрестив руки, и смотрела на меня таким проницательным взглядом, что и я невольно поднял глаза и встретился с ее глазами.

— Значит, ты ведешь себя еще умнее, чем я полагала, — заметила она наконец. — Только это тебе мало поможет! Но раз наша бедняжечка больна, я буду справедлива и изменю наше соглашение. Туман будет стоять еще, по крайней мере, неделю — каждый день он будет держаться по нескольку часов. Если ты ежедневно будешь приходить ко мне, я освобожу тебя от твоей ночной обязанности и одновременно обещаю никогда тебя не ласкать и даже останавливать, если ты сам проявишь такие намерения. Но только ты должен каждый раз отвечать мне одним-единственным словечком на один и тот же вопрос и не лгать при этом!

— На какой же вопрос? — спросил я.

— Это ты увидишь! — отозвалась она. — Пойдем, у меня чудесные яблоки!

Она прошла вперед к одной из яблонь, ветви и листья которой, казалось, имели более благородное строение, чем у других деревьев, поднялась по лесенке и сорвала несколько плодов красивой формы и окраски. Одно из яблок, еще дышавшее влажным ароматом, она раскусила своими белыми зубами, дала одну половинку мне и начала есть другую. Я тоже принялся за свою половинку и быстро справился с нею; она отличалась на редкость свежим и пряным вкусом, и я едва дождался, чтобы Юдифь распорядилась так же вторым яблоком. Когда мы угостились тремя яблоками, во рту у меня было так сладко и свежо, что я должен был сдерживать себя, чтобы не расцеловать Юдифь и не прибавить таким образом к сладости яблока еще и сладость ее уст. Она заметила это, рассмеялась и сказала:

— Ну, ответь, я тебе нравлюсь?

При этом она смотрела на меня в упор, и я, хотя и думал теперь настойчиво об Анне, не мог ничего с собой поделать и ответил: «Да!»

— Вот это ты и будешь говорить мне каждый день! — с удовлетворением произнесла Юдифь.

Затем она начала непринужденно болтать и спросила:

— Ты, собственно, имеешь понятие о том, что с бедной крошкой?

И когда я ответил, что не могу разобраться в этом, она продолжала:

— Говорят, что несчастную девочку с некоторого времени посещают странные сны и предчувствия, что она уже раз или два предсказала вещи, которые потом действительно сбылись, что иной раз во сне, а то и наяву, ей вдруг представляется, чем сейчас заняты или как себя чувствуют вдали от нее люди, к которым она расположена, что она теперь очень набожна и, наконец, что она хворает грудью! Я не верю таким рассказам, но она, несомненно, больна, и я искренне желаю ей всякого добра, — я тоже люблю ее, ради тебя. Но всем нам приходится терпеть то, что нам суждено! — задумчиво добавила она.