Глеб Успенский - Том 1. Нравы Растеряевой улицы

• Название: Том 1. Нравы Растеряевой улицы
• Автор: Глеб Успенский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1955

В настоящее издание включены все основные художественные и публицистические циклы произведений Г. И. Успенского, а также большинство отдельных очерков и рассказов писателя.

В первый том вошли очерки «Нравы Растеряевой улицы», «Растеряевские типы и сцены», «Столичная беднота», «Мелочи» и другие очерки и рассказы 1812–1866 гг.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Посещение это я, впрочем, предвидел, потому что по говору и шлепанью по лестнице ног чуял, что «грядет сила несметная». Среди затаенного шопота и смеха слышалось звяканье чашек, шипенье самовара и голос Акулины, усовещивавшей кото-то нести свечу на виду. Затаенная тишина приближавшейся толпы перерывалась чьим-нибудь ударом по платью, звонким смехом и падением с лестницы. Наконец все затихло перед моими дверями.

— Фу, батюшки! — слышался вздох Акулины. — Танька, отвори дверь! отвори, что ль!..

Никто почему-то не исполнял ее приказаний. Слышалось фырканье.

— Дуняша, отвори ты!

Но и Дуняша не отворяла.

— У-у, бесстыжие! — зарычала Акулина, толкая дверь ногою, — нашли место хихикать! О господи! Отворите, сделайте милость! — обратилась Акулина, невидимому, ко мне, потому что говорила особенно ласково и звонко. Я исполнил ее просьбу, потому что и сам сделал бы это с первого слова Акулины, обращенного к своим спутницам насчет двери, если бы не казалось мне, что дверь отворится сию минуту; кроме того, я решительно не знал, почему они не хотят отворить.

— Покорнейше благодарю-с! — возгласила Акулина, появляясь в комнату с самоваром. — Сделайте милость, уж извините… Обеспокоились. Наши девки, дуры, испугались…

— Чего же?

— Да ведь нешто они понимают!.. Ну, жилец новый… Бог его знает… и боятся!

Акулина поместилась у притолоки и очевидно желала со мною познакомиться.

— У нас вам будет покойно, — заговорила она тихо. — У нас тихо… Шуму это, гаму — нет… Песни иной раз девки запоют — это разве. Да и то запретесь, не слыхать.

Я возился около самовара, слушая Акулину. Между тем дверь начала приотворяться; явились две-три физиономии слушательниц.

— Эта комнатка у нас счастлива, — продолжала Акулина, — не пустует, любят. У нас покойно… Потому у нас тихо и никогда чтобы чего-нибудь… Всё больше чиновники живут… Скубенты, случается… Но редко… Всё чиновники больше. Вы какие будете?..

Я сказал, что служу.

— А-а-а… чиновники! так-так… Вот у нас жил чиновник тоже… Кузьмичев… Не знаете?

— Нет, не знаю…

— Их ведь много, не узнаешь всех-то…

Дверь отворилась совсем почти; слушатели теснились у стены в темноте.

— А то, — оживляясь, заговорила Акулина, — был у нас один жилец, — так это уж только одно удивление, что за жилец такой!.. В первый раз в жизни я такого и видела… Сумашеччий, что ли, он или уж, бог его знает, какой такой! Чиновник…

— Он не служил! — послышалось из темноты.

— Отставной-с! За это сумасшествие его, надо быть, и отставили… И что только он делал! Бывало, все животики надорвешь!.. Иной раз, слышь, зовет меня… Придешь к нему, а он: «Акулинушка, говорит, есть у меня хвост?» — «Да и какой еще большой», говорю. Просто смехи — смехи неописанные! Ну и вином шибко зашибал.

— Это Солошин жених! — раздалось робко в темноте.

— Что такое Солошин? Еще что?

— Обнакновенно твой! полно отпираться-то!.. Ишь!..

— Стыдно!

— Хе-хе-хе! — засмеялась Акулина… — Шутят!..

— Он ей, — продолжали в темноте, — ковригу хлеба в именины подарил.

— И чемодан!

— Ври!

— Ты-то не ври!.. Ты больше знаешь!

— Кому знать, как не тебе? А вот я сейчас про Андрюшку…

Очевидно было, что кому-то зажали рот на полслове.

Беседа в подобном роде тянулась долго, и знакомство наше быстро двигалось вперед. Разговоры в темноте к концу визита Акулины шли во всеуслышание, хотя разговаривающие и не решились показать своих физиономий.

Акулина долго рассказывала про своих жильцов. Когда запас материала, с которым она считала нужным меня познакомить, истощился, она снова, для округления беседы, свела речь на теплоту и всякие удобства квартиры, очень обстоятельно объяснила, каким образом нужно «кликать» ее, Акулину, если понадобится что-нибудь или когда нужно в лавочку послать. Все это она вызывалась сделать с величайшим удовольствием.

— А за сапоги, — заключила она, выступая на лестницу: — за сапоги, когда почистить случится, там уж как-нибудь… что пожалуете! Приятного сна вам! Покойной ночи!

* * *

Дальнейшее знакомство мое с хозяевами и другими сожителями продолжалось не в такой уже степени быстро, как в первый день переезда. Большею частью я дома не бывал, забегая только на минутку, чтобы выкурить папиросу, отдохнуть, полежать минуту, и уходил опять. Этими короткими минутами и ограничивались все мои отношения к соседям и хозяйке. Хозяин и хозяйка были люди примерные во всех отношениях. Ни малейших столкновений даже «на словах», — что уж совершенно неизбежное явление вообще в супружеской жизни, — между ними и помину не было. Обстоятельство это было тем удивительнее, что для семейных столкновений у хозяев моих были весьма основательные поводы: и муж и жена имели «на стороне» множество историй, не приличных званию супругов. Сальная и постоянно заспанная физиономия супруга, поздние возвращения домой, преимущественно не в весьма полном рассудке, говорили очевидно против него. С своей стороны, по части отлучек не отставала и супруга. Но все это делалось по общему согласию, и вот отчего не было ни столкновений, ни ссор.

Поднималась хозяйка обыкновенно часов в двенадцать и тотчас принималась за туалет, в то же время не упуская случая показать, что она мадам: громко, как может кричать сердитая баба, кричала она на мастериц и иногда выбегала из своей комнаты в мастерскую, давала пощечину кому следует и снова возвращалась к туалету. Часто за моими дверями слышался робкий плач. Удары и пощечины приходились преимущественно на долю двенадцатилетней девочки Ани, которая была еще ученица, следовательно, по одному уже принципу Марии Петровны требовала пощечин. Ради этого Аня всегда ходила с опухшей щекой или губой, красными глазами и лицом, измазанным черными засохшими потоками слез.

— Тебя бьет она? — спрашивал я Аню.

— Чертовка! — отвечала она шопотом, утирая как-то локтем заплаканный нос.

— За что она тебя бьет? — допытывался я.

— Чертовка этакая!.. — твердила Аня.

Так я никогда и не мог допытаться, за что ее бьют. Если я с тем же вопросом обращался к мастерице, то получал ответ:

— За дело!..

— Что же она такое делает, что ее каждый день колотят?..

— Ничего! — говорила мастерица, словно и не слышавшая моего вопроса. — Нас тоже били! Это еще не битье!..…

— Это что! — подтверждали другие.

— Вон, поди-ко поживи у Капитонихи, на Тверской! А это что!..

— Не сахарная!

Этим заканчивались все мои сведения насчет причины битья.

Расправившись с Аней, Марья Петровна снова принималась за туалет, потом принимала заказы и, пообедав какой-нибудь дрянью (ели они все ужасную дрянь, так как все вырученные за работу деньги хозяева проигрывали в карты), торопливо раздавала мастерицам работу и отправлялась в гости, к знакомой купчихе, у которой она и оставалась часов до трех ночи. Купчиха эта была вдова, состоятельная женщина, значительно закутившая на старости лет. У ней собирались ухарские офицеры, шла игра в карты, и время проводилось очень весело. Между «дамами», собиравшимися сюда, иногда, из-за ревности, происходили, как говорят, и «рукопашные».

Таким образом, муж мотал и транжирил свои деньги, Марья Петровна — свои. Встречаясь друг с другом, они перекидывались двумя-тремя словами, вроде, например, «который час?» или «сегодня, кажется, четверг?», и исчезали каждый по своему благоусмотрению. Они так отвыкли от семейной жизни, что единственного своего ребенка отдали куда-то на воспитание и по полугоду не видали в глаза.

Все обязанности по хозяйству лежали, таким образом, на Акулине, которая и была действительною хозяйкою: она варила мастерицам обед, мыла полы, присматривала и прикрикивала на кого следует и в промежутках неустанно кляла Марью Петровну, как мотовку и в то же время как нищую. Причиною этого неудовольствия Акулины на хозяйку был неплатеж денег и нежелание хоть что-нибудь прикинуть к тому рублю, который оставляла она на прокормление всей огромной семьи швей. Вообще Марья Петровна не любила платить долгов и с обычною своею грациею, о которой я уже упомянул, отвиливала более полугода от хозяина, которому много была должна за квартиру. Когда являлся управляющий с требованием уплаты долга, Марья Петровна очаровывала его своим респектабельным обхождением. Управляющий, еще очень молодой человек, таял от этого обхождения и с удовольствием решался ждать будущей недели; но и через неделю он попрежнему не дожидался ничего, кроме тех же восхитительных ласк хозяйки. У супругов, таким образом, никогда не было денег, и Акулина справедливо кляла их за это. Кроме попечений о хозяйстве и о порядке, Акулина была единственным существом, к которому все швеи обращались с вопросами и от которого получали всевозможные советы и указания и решительно все сведения о жизни. Удовлетворяя всем требованиям швей, Акулина оказывала для них, кроме того, услуги и другого рода… Но об этом после.