Николай Капченко - Политическая биография Сталина. Том 2

• Название: Политическая биография Сталина. Том 2
• Автор: Николай Капченко
• Издательство: ООО «Информационно-издательский центр «СОЮЗ»
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: ISBN 5-903-373-02-Х

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

Второй том «Политической биографии Сталина» выходит в свет через два года после издания первого тома и посвящен политической и государственной деятельности Сталина в 1924–1939 гг. Этот короткий по меркам истории период стал целой эпохой в жизни нашей страны и в жизни самого Сталина. Эпохой, сотканной из противоречивых событий, спрессованных в единое целое. На основе широкого круга источников и материалов автор детально рассматривает основные перипетии борьбы Сталина против своих политических противников — Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др. — и раскрывает истоки и причины того, почему именно Сталин оказался победителем в этой жесткой борьбе. В эпицентре внимания находятся такие фундаментальные события тех лет, как индустриализация и коллективизация, вошедшие в историю нашей страны как великий, но слишком крутой перелом в ее судьбах.

Большое внимание уделено теме сталинских репрессий 30-х годов, оставивших неизгладимый след в жизни целых поколений. Автор дает свое объяснение этим репрессиям, освещает наиболее значимые судебные процессы той поры, отвечает на злободневный до сих пор вопрос: почему подсудимые давали признательные показания. В томе освещаются начало и финал «ежовщины» как одной из самых мрачных страниц советской истории. Должное внимание уделено и вопросу о том, в силу каких причин в конце 30-х годов Сталин положил конец масштабным репрессиям и взял курс на консолидацию в обществе. Хотя издавна бытует афоризм, что только у великих людей бывают великие пороки, с его помощью нельзя ни объяснить, ни тем более обелить перед историей и будущим репрессии 30-х годов. Неубедительны и доводы тех, кто находит в истории других стран нечто подобное, полагая, будто исторические аналогии способны быть и историческими индульгенциями. То, что было, нельзя вычеркнуть из летописи истории. Она фиксирует все — и хорошее, и плохое. Важно, однако, чтобы одно не заслоняло другое, поскольку при таком подходе утрачивается истина и панорама исторических событий предстает в искаженном свете.

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

---

Четвертым, однако не менее важным, элементом в фабрикации признаний были сделки, заключенные между Сталиным и некоторыми особо важными заключенными. На Западе может вызывать удивление тот факт, что между Генеральным прокурором и его заключенными совершаются подобные сделки. Принадлежа к информированным партийным кругам, мы воспринимали такие договоренности как обычное дело, зная, что семьи, друзья и даже менее заметные политические сторонники жертвы будут помилованы, если она сознается и тем самым поможет вовлечь в дело ключевые фигуры и облегчит проведение общей чистки»[867]

На мой взгляд, основным средством сломить волю подследственного и заставить его признать вменяемые ему преступления, а заодно и оговорить тех, на кого указывал следователь, безусловно, являлись меры физического воздействия. Прежде всего пытки во всех формах и разновидностях их существования. «Метод пыток, метод подтасовки фактов с помощью самодельных лжесвидетелей и метод переговоров между Кремлем и жертвами использовались одновременно для получения быстрых результатов, — пишет Кривицкий. — Я могу говорить о физических пытках лишь настолько, насколько я узнал о них из первых рук. Я знал одного заключенного, которого заставляли стоять на протяжении всех дознаний с различными перерывами на протяжении 55 часов под слепящим светом ламп. Возможно, это была самая простая разновидность «третьей степени»[868].

Не стану комментировать умозаключения Кривицкого. В литературе о сталинском периоде нашей истории имеется множество свидетельств того, насколько широко и с каким изуверским садизмом порой применялись меры физического воздействия при ведении следствия. В данном случае едва ли можно добавить что-либо новое или оригинальное. Да и не в этом состоит убедительность объективной оценки роли Сталина во всех этих делах. Мне кажется, вполне достаточно будет сослаться на известную телеграмму, подписанную от имени ЦК партии Сталиным, где уже задним числом не только подтверждается правомерность применения мер физического воздействия на подследственных, но и как бы содержится невысказанное недоумение вождя: неужели нельзя понять столь простые до примитивности вещи. Ведь пытки применяют и наши враги, почему же нам не пользоваться такими же методами, но уже в целях благородных.

В телеграмме от 10 января 1939 г., подписанной Сталиным, говорилось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП(б)… Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»[869].

Конечно, открыто, а тем более публично, Сталин не ратовал в пользу применения мер физического воздействия при ведении следствия. Но, по существу говоря, он не придавал слишком серьезного значения тому, как вся его репрессивная политика будет воспринята мировым общественным мнением. Он исходил из принципа, что «Европа все проглотит». Эта циничная позиция отнюдь не означала, что он вообще был безразличен к тому, что скажет о нем и его политике заграница. Напротив, по указанию Сталина и при его личном участии велась широкая пропагандистская кампания, нацеленная на то, чтобы всячески обосновать и подкрепить фактами правильность мер, предпринимаемых властями. Сталин лично участвовал в этом деле, принимая видных зарубежных представителей литературы, отвечал на их порой каверзные вопросы. Причем вел себя настолько умело и убедительно, что некоторые из них по возвращении на родину разразились восторженными книгами в адрес Советского Союза и сталинской политики.

Один характерный пример. Принимая немецкого писателя Л. Фейхтвангера, Сталин приводил примеры лживости и неискренности арестованных. Так, находясь в тюрьме, Радек написал Сталину большое письмо, в котором заверял вождя в своей полной невиновности. Сталин посчитал это письмо лживым, поскольку Радек на следующий день якобы «сознался» в предъявленных ему следователями антисоветских и террористических преступлениях. Об этом лично сам вождь поведал своему немецкому собеседнику. Причем тот воспринял это с полным доверием[870].

Сталин старался заручиться морально-политической поддержкой видных деятелей западной литературы и культуры. Он считал, что их авторитет поможет ему в выгодном для себя свете представить перед западной общественностью все, что происходило тогда в СССР. Достаточно назвать такие имена, как Р. Роллан, А. Жид, Л. Фейхтвангер. Не говоря уже об А. Барбюсе, написавшем биографию вождя, больше смахивающую на заказной панегирик

А. Жид такими словами выразил отношение прогрессивно настроенной западной интеллигенции к Советскому Союзу: «Кто может определить, чем СССР был для нас? Не только избранной страной — примером, руководством к действию. Все, о чем мы мечтали, о чем помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы, — все было там. Это была земля, где утопия становилась реальностью. Громадные свершения позволяли надеяться на новые, еще более грандиозные. Самое трудное, казалось, было уже позади, и мы со счастливым сердцем поверили в неизведанные пути, выбранные им во имя страдающего человечества»[871]. Столь высокие, почти романтические чувства в отношении СССР, не помешали, однако, тому же А. Жиду пересмотреть свои оценки несколько позднее, причем во многом под влиянием сталинских репрессий и отсутствия свобод в западном их понимании. Его объяснение сводилось к тому, что в Москве хотят и требуют только одобрения всему, что происходит в СССР. Пытаются добиться, чтобы это одобрение было не вынужденным, а добровольным и искренним, чтобы оно выражалось даже с энтузиазмом. И самое поразительное — этого добиваются. С другой стороны, малейший протест, малейшая критика могут навлечь худшие кары, впрочем, они тотчас же подавляются. И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено. С неподдельным пафосом А. Жид обрушился с обвинениями в адрес лично Сталина. В частности, он писал: «Критику и свободу мысли называют в СССР «оппозицией». Сталин признает только одобрение всех; тех, кто ему не рукоплещет, он считает врагами. Нередко он сам высказывает одобрение какой-нибудь проводимой реформе. Но если он реализует какую-либо идею, то сначала убирает того, кто ее предложил, чтобы лучше подчеркнуть, что эта идея его собственная. Это его способ утверждать свою правоту. Скоро он будет всегда прав, потому что в его окружении не останется людей, способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма — тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих»[872].

В данном контексте нельзя обойти молчанием то, как Троцкий расценивал поездки в СССР этих видных представителей западноевропейской литературы. Ведь он не мог не понимать, что их моральный авторитет высок и они не такие уж простачки, чтобы легко поддаться на уловки Сталина. Не имея фактически никаких оснований обличить их в неискренности или политической слепоте, он выдвинул другую версию. По его словам, «писатели с громкими или известными именами, как Ромен Роллан, покойный Барбюс, Мальро, Генрих Манн или Фейхтвангер являются, на самом деле, стипендиатами ГПУ, которое щедро оплачивает «моральные» услуги этих друзей через посредство Государственного издательства… Обманывать так нагло можно только тех, которые сами хотят быть обмануты: к этой категории относится немало двусмысленных светил»[873]. Применительно к таким крупным фигурам подобного рода ярлык выглядел если не натяжкой, то недопустимым упрощением. Бесспорно, все эти люди хвалили достижения Советской России не за деньги (даже в форме литературных договоров об издании их произведений в СССР). Восторженно отзывались об успехах Советской России прежде всего потому, что такие успехи и достижения были реальностью, а не пропагандистской выдумкой. Панегирики политике вождя пел разве что А. Барбюс. Л. Фейхтвангер видел в лице СССР, а значит и его руководителя, силу, способную реально противостоять гитлеровскому фашизму. Да и то обстоятельство, что, например, А. Жид вскоре как бы дезавуировал свои первоначальные впечатления и оценки, опровергает аргументацию Троцкого.

Высвечивая эти моменты, я тем самым не хочу сказать, будто Сталин выступал чуть ли не оптовым покупателем видных европейских интеллектуалов. Он, конечно, придавал немалое значение положительным отзывам об успехах страны и о позитивных моментах в его политике. Но он не хотел — и не мог хотеть, — чтобы негативные стороны советского бытия, в первую очередь набиравшие все большую силу репрессии, подвергались объективному освещению на Западе. Вот почему кампания дезинформации зарубежной общественности была поставлена на широкую ногу. На это не жалели ни средств, ни усилий, ибо игра, как говорится, стоила свеч.