Николай Капченко - Политическая биография Сталина. Том 2

• Название: Политическая биография Сталина. Том 2
• Автор: Николай Капченко
• Издательство: ООО «Информационно-издательский центр «СОЮЗ»
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: ISBN 5-903-373-02-Х

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

Второй том «Политической биографии Сталина» выходит в свет через два года после издания первого тома и посвящен политической и государственной деятельности Сталина в 1924–1939 гг. Этот короткий по меркам истории период стал целой эпохой в жизни нашей страны и в жизни самого Сталина. Эпохой, сотканной из противоречивых событий, спрессованных в единое целое. На основе широкого круга источников и материалов автор детально рассматривает основные перипетии борьбы Сталина против своих политических противников — Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др. — и раскрывает истоки и причины того, почему именно Сталин оказался победителем в этой жесткой борьбе. В эпицентре внимания находятся такие фундаментальные события тех лет, как индустриализация и коллективизация, вошедшие в историю нашей страны как великий, но слишком крутой перелом в ее судьбах.

Большое внимание уделено теме сталинских репрессий 30-х годов, оставивших неизгладимый след в жизни целых поколений. Автор дает свое объяснение этим репрессиям, освещает наиболее значимые судебные процессы той поры, отвечает на злободневный до сих пор вопрос: почему подсудимые давали признательные показания. В томе освещаются начало и финал «ежовщины» как одной из самых мрачных страниц советской истории. Должное внимание уделено и вопросу о том, в силу каких причин в конце 30-х годов Сталин положил конец масштабным репрессиям и взял курс на консолидацию в обществе. Хотя издавна бытует афоризм, что только у великих людей бывают великие пороки, с его помощью нельзя ни объяснить, ни тем более обелить перед историей и будущим репрессии 30-х годов. Неубедительны и доводы тех, кто находит в истории других стран нечто подобное, полагая, будто исторические аналогии способны быть и историческими индульгенциями. То, что было, нельзя вычеркнуть из летописи истории. Она фиксирует все — и хорошее, и плохое. Важно, однако, чтобы одно не заслоняло другое, поскольку при таком подходе утрачивается истина и панорама исторических событий предстает в искаженном свете.

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

---

Но обелить себя ему никак не удавалось. Снова всплыл вопрос о мнимой попытке Бухарина убить Сталина. На пленуме зафиксирован, например, такой любопытный эпизод. Один из выступавших (им был А. Рыков) сообщил: «Первое у меня воспоминание связано с тем, что однажды мне позвонили из квартиры Бухарина, что он нервный очень, и просили зайти. Я нашел его в состоянии полуистерическом… Это было в том году, когда его обвиняли, когда, как он мне передал, ему Сталин по телефону звонил и сказал: ты хочешь меня убить. (Сталин. Я ему сказал?) Я не могу вам совершенно точно сказать, но, если Сталин помнит, в тот же день, когда обвинили Бухарина, я подошел к Сталину и спросил об этом, неужели я тоже самое был безумным, и спросил Сталина о том, верит ли он действительно в то, что Бухарин может убить Сталина. (Сталин. Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься. Смех и шум.) Я был в крайне взволнованном состоянии и подошел тогда к Сталину потому, что считал это совершенно безумным»[900].

Об обстановке, которая окружала Бухарина и Рыкова, можно судить и по следующему эпизоду. О нем на пленуме поведал Ворошилов: «А вот я вспоминаю, мы недавно вспоминали с товарищем Молотовым один случай. Это было в прошлом 1936 г. перед отпуском Рыкова. На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: «Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?» Я спрашиваю: «Что у тебя такой плохой вид?» Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребенок. (Рыков. У меня было острое воспаление…) Подожди, подожди. Мне тебя было по-человечески жаль. Я Вячеславу Михайловичу сказал, он подошел, а Рыков говорит: «Да, вот устал…» Начал бормотать неразборчиво. Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не все благополучно.

А теперь для меня все это понятно. Слушайте, человек носил на себе груз такой гнусный, и я, который ему руки не должен был бы подавать, я проявил участие, спрашиваю у него: «Как он себя чувствует?». Очевидно, так я себе объясняю, другого объяснения найти себе не могу, почему вдруг взрослый человек ни с того, ни с сего в истерику упал от одних моих слов. Это было в прошлом году. (Молотов. В 1935 году, вероятно, осенью.) Рыков. Это можно в больнице узнать. У меня было острое воспаление желчного пузыря перед этим. Я лежал, врач у меня сидел…) Это было в прошлом году, все-таки. (Сталин. От этого не плачут.)»[901]

Вместо комментария: самое пикантное здесь последнее замечание Сталина! Мол, все это пустяки и нечего валять дурака!

Вообще в поведении вождя на этом пленуме можно обнаружить две, казалось бы, взаимоисключающие линии: с одной стороны, он пытался демонстрировать максимум объективности, внимательного отношения как к самим обвиняемым, так и к аргументам, которые Бухарин и Рыков приводили в свою защиту. С другой стороны, жестко и последовательно проводил курс на их безусловное исключение из партии, а затем и преследование уже в уголовном порядке. Поступал он так отнюдь не случайно — ему не хотелось предстать в ореоле безжалостного и мстительного человека. На пленуме, явно не без ведома самого Сталина, прозвучали даже голоса, долженствовавшие имитировать подобие критики в его адрес — мол, он вел себя до сих пор слишком либерально и не проявлял необходимой жесткости и твердости. Его верный соратник и подхалим по совместительству Каганович вещал с трибуны: «…Мы слишком долго проявляли великодушие победителей. (Голоса с мест. Правильно, правильно!) Нельзя все же. Хорошо, можно и нужно проявлять великодушие, тем более, что дело идет не столько о великодушии, сколько идет о политическом подходе. В данном случае я должен сказать, что у ЦК и у т. Сталина было проявлено большое великодушие и к Рыкову, и к Бухарину, и к другим. Мы, близкие работники, несколько раз говорили, но т. Сталин нам всегда говорил, что мы слишком ретиво подходим к вопросу, что надо попробовать этих людей сохранить в партии… По-моему, дальше продолжать это великодушие нельзя. Надо очистить нашу партию от этих людей, надо вести и дальше следствие для того, чтобы этих людей, которые хотя и не имеют за собой силы, но которые могут быть врагами, мы должны покончить с ними для того, чтобы обезвредить себя от этих людей»[902].

Одновременно Бухарина упрекали в том, что он беззастенчиво эксплуатирует такое к себе отношение со стороны вождя. Надо отметить, что Бухарин вполне серьезно, но с тонким намеком ответил на подобные обвинения, заявив: «Мне говорят, что я хочу спекулировать на доброте т. Сталина. Я думаю, что т. Сталин не такой человек, чтобы можно было на его доброте спекулировать. Он быстро раскусит всякую спекуляцию. Поэтому мне напрасно приписывалось это в качестве дополнительной отрицательной черты»[903].

Если суммировать главные обвинения, прозвучавшие с трибуны пленума в адрес Бухарина и Рыкова, то они сводились к следующему.

Во-первых, в том, что Бухарин и Рыков после подачи ими заявления о полном подчинении партии и отказе от своих правооппортунистических взглядов обманывали партию, двурушнически маскируясь, отказываясь от своих правооппортунистических взглядов. Они сохранили свою фракцию, члены которой ушли в подполье, продолжали стоять на своей старой политической платформе, не прекращая борьбу с партией, подчиняясь только своей внутрифракционной дисциплине. Для руководства этой фракцией еще в 1928 г. был создан центр, который существовал до последнего времени. Активнейшими участниками, членами этого центра были Бухарин и Рыков.

Во-вторых, Бухарину и Рыкову было предъявлено обвинение в том, что они не отказывались от своих политических, враждебных Советской стране убеждений, и стояли на платформе капиталистической реставрации в СССР.

И, в-третьих, их обвиняли в том, что для достижения поставленных ими целей по свержению сталинского руководства они пошли на прямой блок с троцкистами, зиновьевцами, «леваками», эсерами, меньшевиками и со всеми остальными фракционными группировками, которые были разгромлены давным-давно. В блоке со всеми врагами Советского Союза они перешли к методу террора, организуя вооруженное восстание, к методам вредительства[904].

Было совершенно очевидно, что Сталин, нагромоздив целую кучу обвинений, не оставлял для своих поверженных противников даже малейшего намека на возможность как-то выйти из положения. На политическом горизонте не просматривался никакой компромисс. Это видно хотя бы из обмена репликами между Сталиным и Рыковым, когда вождь упрекал последнего в отказе признать свою вину и честно во всем признаться. Вот как все это выглядело:

«Сталин. Есть люди, которые дают правдивые показания, хотя они и страшные показания, но для того, чтобы очиститься вконец от грязи, которая к ним пристала. И есть такие люди, которые не дают правдивых показаний, потому что грязь, которая прилипла к ним, они полюбили и не хотят с ней расстаться.

Рыков. В такие моменты, при этих условиях, в которых я сейчас, просто для того, чтобы выйти из этого тупика, скажешь то, чего не было.

Сталин. Вы голову потеряли. Какая корысть?

Рыков. Что, что?

Ворошилов. Какой интерес?

Сталин. Выгода какая нам?

Рыков. Я говорю, что тут просто непроизвольно скажешь то, чего не было.

Сталин. Мрачковский, Шестов, Пятаков — они хотели освободиться от грязи, в какую попали, чего бы это ни стоило. Все-таки таких людей нельзя ругать, как тех, которые дают неправдивые показания, потому что привыкли к грязи, которая к ним пристала.

Рыков. Это верно. Теперь мне совершенно ясно, что ко мне будут лучше относиться, если я признаюсь, мне совершенно ясно, и для меня будет окончен целый ряд моих мучений, какой угодно ценой, хоть к какому-то концу. (Постышев. Чего ясно? Какие мучения? Изображает из себя мученика.) Я извиняюсь, на это не нужно было ссылаться»[905].

Читая стенограмму февральско-мартовского пленума, невольно ловишь себя на мысли, что все это смахивает на плохой детектив. Столько здесь налеплено сюжетов, противоречащих один другому! Столько страстей и еще больше лицемерия, проявленного теми, кто вел расследование. Но это был не детектив, а тщательно продуманная и отрежиссированная рукой опытного мастера политическая операция. Сталин все время апеллировал к признаниям, полученным органами НКВД от тех, кого арестовали раньше и кто уже полностью капитулировал под мощным прессом давления государственной машины, на астрономическую величину которой в свое время обращал внимание вождь. Устоять против этой машины, по его мнению, было невозможно. Достойно внимания и то, что Сталин считал работу чекистов честной, не вызывающей сомнений, хотя и допускал возможность некоторых преувеличений. И что самое удивительное — абсолютно неоспоримым доказательством он расценивал данные, полученные в результате очных ставок. Как будто сами эти очные ставки нельзя соответствующим образом подготовить и заранее принудить их участников давать заведомо ложные показания. В виде иллюстрации я приведу пассаж взятый из стенограммы.