Николай Капченко - Политическая биография Сталина. Том 2

• Название: Политическая биография Сталина. Том 2
• Автор: Николай Капченко
• Издательство: ООО «Информационно-издательский центр «СОЮЗ»
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: ISBN 5-903-373-02-Х

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

Второй том «Политической биографии Сталина» выходит в свет через два года после издания первого тома и посвящен политической и государственной деятельности Сталина в 1924–1939 гг. Этот короткий по меркам истории период стал целой эпохой в жизни нашей страны и в жизни самого Сталина. Эпохой, сотканной из противоречивых событий, спрессованных в единое целое. На основе широкого круга источников и материалов автор детально рассматривает основные перипетии борьбы Сталина против своих политических противников — Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др. — и раскрывает истоки и причины того, почему именно Сталин оказался победителем в этой жесткой борьбе. В эпицентре внимания находятся такие фундаментальные события тех лет, как индустриализация и коллективизация, вошедшие в историю нашей страны как великий, но слишком крутой перелом в ее судьбах.

Большое внимание уделено теме сталинских репрессий 30-х годов, оставивших неизгладимый след в жизни целых поколений. Автор дает свое объяснение этим репрессиям, освещает наиболее значимые судебные процессы той поры, отвечает на злободневный до сих пор вопрос: почему подсудимые давали признательные показания. В томе освещаются начало и финал «ежовщины» как одной из самых мрачных страниц советской истории. Должное внимание уделено и вопросу о том, в силу каких причин в конце 30-х годов Сталин положил конец масштабным репрессиям и взял курс на консолидацию в обществе. Хотя издавна бытует афоризм, что только у великих людей бывают великие пороки, с его помощью нельзя ни объяснить, ни тем более обелить перед историей и будущим репрессии 30-х годов. Неубедительны и доводы тех, кто находит в истории других стран нечто подобное, полагая, будто исторические аналогии способны быть и историческими индульгенциями. То, что было, нельзя вычеркнуть из летописи истории. Она фиксирует все — и хорошее, и плохое. Важно, однако, чтобы одно не заслоняло другое, поскольку при таком подходе утрачивается истина и панорама исторических событий предстает в искаженном свете.

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

---

Сталин, со своей стороны, не только решительно отметал подобные упреки, но и, учитывая принципиальную значимость поставленной проблемы, стал говорить о более широком аспекте вопроса — о допустимых мерах уступок со стороны государства крестьянству. Причем надо подчеркнуть, что его подход таил в себе явно выраженное недоверие к крестьянству. В частности, он сказал:

«Политика перманентных уступок не есть наша политика.

Плохи были бы наши дела, если бы наши резервы ограничивались резервами уступок. Мы оказались бы тогда целиком в плену у мелкобуржуазной стихии, особенно если придерживаться политики непрерывных уступок. Взять, например, некоторые, говоря мягко, чрезмерные требования крестьянства. Известные слои крестьянства требуют не только некоторого повышения цен на хлеб. Они, поощряемые кулацкими элементами, требуют еще полной свободы торговли, отмены регулирующей роли государственных органов, отмены заготовительных цен и т. д. Вы знаете, что большинство крестьян не возражает против такого требования. Что ж, может быть, пойти на уступки и объявить теперь полную, неограниченную свободу торговли? Но тогда пришлось бы отменить нэп и ввести капиталистическую систему, ибо нэп означает ограниченную регулирующей ролью пролетарского государства свободу торговли… Наконец, крестьяне могут потребовать от нас свободу организации «крестьянского союза». Вы знаете, что значительные слои крестьянства, поощряемые кулацкими элементами, несколько раз выдвигали это требование. Что ж, может быть, пойти на уступки? Но тогда нам пришлось бы объявить свободу политических партий и заложить основы для буржуазной демократии»[373].

Приведенная цитата красноречивее всяких комментариев. И все-таки я позволю себе сделать одно замечание. Конечно, есть все основания упрекать генсека в проведении чрезвычайно жесткой линии в вопросах хлебозаготовок и вообще в отношении к крестьянству. Вместе с тем нельзя игнорировать и другую сторону проблемы: сама объективная логика общественного процесса в те времена привела бы и к постановке вопроса о свободе политических партий. Поскольку неумолимая тенденция перманентных уступок не только не исключала подобного варианта развития событий, но и, скорее всего, предполагала именно такой их разворот. Сталин смотрел далеко вперед, и уже в силу этого не мог согласиться с доводами правых. В конце концов речь шла не больше и не меньше, как о генеральном направлении всего развития советского общества. И, зная сущность политической философии Сталина, трудно было ожидать от него какого-либо иного выбора, чем тот, который он сделал. Можно придерживаться различных точек зрения относительно правомерности и целесообразности данного выбора. Однако бесспорно одно — стратегический курс развития советского государства, защищаемый Сталиным, как раз и предопределял именно такой выбор.

Именно здесь коренится источник противостояния между генсеком и правым блоком. По существу речь шла о взаимоисключающих вариантах общей политической и экономической стратегии. И едва ли вообще был возможен в тех исторических условиях какой-то промежуточный вариант компромиссного типа. Тогда картина не представлялась столь очевидной в своей логической завершенности. И данный вопрос рассматривался в рамках внутрипартийной дискуссии и полемики, что, по мнению оппозиции, вполне укладывалось в нормы не только устава партии, но и большевистских традиций.

По этой причине лидеры правых с решительностью и, можно сказать, с яростью, протестовали против попыток Сталина вывести развертывавшуюся схватку за рамки чисто внутрипартийной полемики и изобразить ее как противостояние правильной генеральной линии и правого уклона в партии. Об этом горячо говорил на одном из пленумов ЦК и ЦКК один из лидеров блока М. Томский: «…Нужно иметь при каждом случае, в каждый затруднительный момент, при каждом серьезном вопросе, ставшем перед партией, общее желание разобраться по-товарищески во всей обстановке и всех вопросах, стоящих перед нашей партией, не приклеивая друг другу ярлыки: «паникер», «правый уклон», «сбивание к кулаку» и т. п. милые эпитеты. Если мы так будем поступать, как иногда поступаем теперь, это будет плохо; наоборот, если мы будем в своей партии, внутри своего ЦК, терпимо и по-товарищески исправлять отдельные ошибки, я допускаю даже колебания, ей-ей они нам не будут опасны и мы, наоборот, достигнем максимально дружной работы»[374].

По мере углубления и обострения борьбы методы ее становились все более изощренными как со стороны Сталина, так и со стороны представителей правого блока. И отнюдь не случайно снова возник вопрос о том, что совет Ленина заменить Сталина на посту Генерального секретаря не только не утратил своей актуальности, но и стал еще более неотложным. Об этом прямо говорили представители группы Бухарина. По их словам, события, которые произошли после смерти Ленина, показывают, что его опасения за целость и единство руководства имели под собой большие основания, и все то, что предвидел Владимир Ильич перед своей смертью, сбывается в большей степени, чем все мы этого ожидали[375].

Особенно представителей оппозиции возмущали такие факты, как открытые нападки генсека на отдельных членов партийного руководства. Разумеется, из числа лидеров блока. Весьма примечательна в этом плане речь на апрельском пленуме 1929 года Томского. Кстати, его выступления были чрезвычайно эмоциональны и носили особенно острый характер. Вот что он сообщил по этому поводу:

«Тов. Сталин, после моего выступления на июльском пленуме, делает два выступления на бюро Московского комитета по просьбе последнего и, вероятно, по соответственной просьбе на бюро Ленинградского комитета. На этих бюро тов. Сталин первый и впервые дает оценку личности отдельных членов Политбюро: кто нервничает, кто вдается в панику и т. д. Ну, товарищи, а что если бы было обратное? Если бы кто-нибудь из нас стал на подобном собрании давать характеристику тов. Сталину? А что если бы кто-либо из других членов Политбюро вышел на какую бы то ни было партийную ячейку с подобной речью об остальных своих коллегах?

Микоян. Каменев — не партийная ячейка!

Томский. Дай мне сказать, что я думаю. Я не могу говорить, что вы думаете, я говорю только то, что я думаю. (Это мое мнение, и если об этом не говорить, то нам вообще разговаривать не о чем.)

Что было бы, если бы кто-нибудь другой, если бы Рыков стал бы давать оценку личностям — что представляет собою тов. Сталин, что представляет тов. Молотов и т. д.? Это по меньшей мере сочли бы за нетоварищеский поступок. Не дано ни одному члену Политбюро перед партийной организацией давать какие-то оценки своим товарищам по работе без их ведома об этом. Кто и кого уполномочивал быть над Политбюро, давать оценку отдельным членам Политбюро? Вот когда моя кандидатура будет голосоваться в ЦК или еще куда-либо, тогда каждый товарищ может дать мне оценку. Но почему на этих бюро была сделана тов. Сталиным такая оценка?»[376].

Сталин, разумеется, не мог оставить такого рода критику в свой адрес без внимания. И он ответил. Правда, не сам лично, а устами своих приверженцев. Так было и удобнее, и вроде внешне демократичнее. Один из перешедших на сторону генсека сторонников Бухарина Стецкий выполнил отведенную ему роль рупора Сталина. На том же пленуме он заявил: «Вы знаете, что в течение ряда лет я тесно был связан с тов. Бухариным и его группой и разошелся с ними в силу политических разногласий. Эти политические разногласия, в так называемой «новой школе», стали накапливаться после XV съезда, в связи с проблемами развития сельского хозяйства, с проблемами индустриализации и самокритики. Эти разногласия привели меня (и ряд других товарищей) к полному разрыву с тов. Бухариным, когда он в «Заметках экономиста» поставил большущий знак вопроса над политикой индустриализации. Нам пришлось, как ни тяжело это было, порвать эти отношения, потому что речь шла о главном — о партии и ее линии. Так вот, в том кругу, о котором я сказал, во время июльского пленума (1928 г. — Н.К.) ставился вопрос о тов. Сталине, о замене Генерального секретаря. И мало того, что ставился этот вопрос, назывались и некоторые кандидатуры на пост Генерального секретаря. В этот момент как раз Томский, который здесь разыгрывал роль невинного агнца, как раз Михаил Павлович Томский…

Голос. Это ново!

Стецкий. Томский усиленно припоминал, что т. Ленин когда-то предлагал ему пост Генерального секретаря.

Голос. Ему? (В зале движение.)

Стецкий. Да, ему. Я, товарищи, говорю это не с целью произвести сенсацию, а для того, чтобы расчистить почву для изложения принципиальных разногласий»[377].