Джонатан Майлз - Дорогие американские авиалинии

• Название: Дорогие американские авиалинии
• Автор: Джонатан Майлз
• Издательство: Фантом Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86471-462-1

Джонатан Майлз — новое имя в английской литературе, но столь ярких дебютов не было очень давно. Майлза уже сравнивают с живым классиком английской литературы Мартином Эмисом — за блестящий стиль, за сшибающий с ног черный юмор и удивительный гуманизм.

Всем нам хоть раз пришлось торчать в аэропорту, маясь в ожидании отложенного рейса и страдая от экзистенциальной тоски. Для Бенджамина Форда, героя «Американских авиалиний», задержка рейса становится крахом его жизни. Погрузившись в состояние вне времени и пространства, он начинает писать претензию авиакомпании. Но обычная бюрократическая жалоба выливается в историю жизни, взлетов и падений, редких мгновений счастья. С юмором он рассказывает о своей первой и единственной любви, о детстве, о дочери, которую не видел два десятка лет и на свадьбу которой торопится. Героя, а вместе с ним и читателя швыряет то в хохот, то в надрыв. Вряд ли кому-нибудь еще удастся написать столь блестящий роман-жалобу.

---

И вот теперь я ловлю свое отражение в зеркале за стойкой. Изюмина на отдыхе. Седые патлы (я поседел в тридцать), разумеется, торчат из-под твидовой шоферской кепки, которую я умудрился с подростковых лет не уронить с головы, несмотря на все те штуки, которые эта голова над собой сотворила. Двойной подбородок, лицо, пожеванное в самых неудачных местах, под глазом шрам крючком — это с того раза, как Стелла угостила меня по роже стаканом, — даже издали заметный. Сами глаза как-то усиленно помельчали, будто старательно лезут обратно, внутрь головы. Вешу я, если верить моей матери, больше нужного (одна из любимых у меня ее записочек: «Когда ты стал таким жирным?»), но в этой комнате сплошь публика со Среднего Запада, и я кажусь парнем умеренной толщины. Если я заявлю, что, к примеру, у этого пузатого мужика рядом со мной конец фиолетовый, он не сможет меня оспорить, пока не одолжит у кого-нибудь зеркальце; нет сомнений, он много лет не видел свой фитиль.

Ой, он заметил, что я смотрю. (Ему в промежность, не куда-нибудь.) Оказывается, его зовут Боб, он работает в фирме по удалению радона, живет в Ош-Коше, куда пытается вернуться после «чепуховой» встречи в Хьюстоне, считает, что в этом сезоне «Янкиз» ничего не светит, и разговор он начал, довольно проницательно, с замечания: «Ого, а вы тут не на шутку расписались. Что, завещание пишете?» Ха-ха, нет, сказал я, злое письмо в Американские авиалинии. «Ух ты, черт, ну, если хотите, я тоже подпишу, будет петиция».

(Дорогие Американские авиалинии, а это ведь неплохая мысль. А то еще — полноценный мятеж. Продержите меня здесь часов до восьми утра — последний срок для меня, чтобы успеть на свадьбу, — и я встану на раздаче факелов и вил.) «Но они, знаете, все таковы, — сказал Боб. — Юнайтед, Дельта, Ю-Эс Эйр. Выбирай елдака по вкусу». (Примечание: возможно, он сказал «игрока». У него рот был набит печенюшками.) Переговариваясь со мной, Боб почти не отрывал глаз от телевизоров — тут их четыре штуки в нашем поле зрения — и пересыпал свою речь зрительскими non sequiturs[36] типа: «О, Гейко. Прикольная ящерка у них».[37] В итоге мы исчерпали все темы, и Боб сказал: «Не давайте мне отвлекать вас от завещания. Спальный гарнитур можете отписать мне, не стесняйтесь». Боб мне нравится. Стыдно за фиолетовый конец.

Знаете, пьяным я никогда не был агрессивным. В смысле, злобным. Никогда не дрался, если не считать того случая с адвокатами, который, если на то пошло, и дракой-то назвать нельзя, поскольку адвокаты без труда меня размазали. Нет, пьяным я всегда бывал сначала счастливым: беспечным и смешливым, влюбленным во всех и все, а потом, на каком-то этапе, становился грустным: тихо сопел, без конца перемалывая в башке всякую унылую дребедень. Тут все идет по кругу, как говорят у нас на встречах (которые я практически перестал посещать с год назад, хотя время от времени, когда почва под ногами становится зыбкой, я объявляюсь с кульком пончиков). От выпивки становишься счастливым, но потом начинаешь тосковать и хочешь снова счастья, потому и пьешь еще и еще, без конца. Или, как в моем случае, тридцать лет с копейками. И нет никаких причин верить, что я не пил бы сейчас и это письмо не соскальзывало бы в еще более чепуховую чепуху, если бы не алкогольная кома, которую я пережил пять лет назад (не смешно), и не принудительное лечение потом (уже сказал). «Реабилитационный процесс» требует, чтобы в определенный момент ты извинился перед всеми, кому твое пьянство принесло беду, и у меня первый звонок предназначался Стелле. «Что я должна сказать, Бенни?» — спросила она. Молчание в трубке. «А что ты хочешь сказать?» — наконец проскрипел я. «Спасибо, но нет, спасибо», — сказала она. Я почувствовал себя телефонным торговым агентом, которого только что отшили. Клинк.

В этом пивном гуле паутина разговоров накрыла весь зал (и все тут говорят о вас, дорогие мои Американские авиалинии, и, боюсь, без особого почтения): от Ош-Кош-Боба до пухлой студенточки в футболке Массачусетского университета, что глушит с дружком текилу (ух!) на том конце стойки, до вероятных молодоженов, что безуспешно ждут заказанное шампанское, до усатого мужичка, что толкует невозмутимому бармену: «Знаете, что такое МВБ?[38] Мужики вовсю бдят, вот что», и до угла, где я нянчусь со своей выдохшейся газировкой, покачиваясь на волнах этого пенного моря болтовни, и вспоминаю: самое худшее в трезвости — тишина. Пустая, спрессованная тишина. Так пропадают звуки во время удушья. Даже когда я пил один, водка обеспечивала некую звуковую дорожку — ритм, выхваченные голоса, шум и текучие краски, переполняющие мозг, смазанный и гомонливый сумбур моего разложения. На встречах все говорят о том, насколько ярче жизнь становится без выпивки, но я думаю, хотя никогда не говорил этого вслух, что «яркий» — неверное слово. Не ярче, а уж скорее, чище. Я знаю, мне полагается ценить эту чистоту, эту свободу от нестройной музыки в голове, всех этих пердячих труб под черепом, ценить возможность видеть, наконец, жизнь как она есть и себя какой я есть. Просекать мир вокруг, видеть лучи ослепительного света, чувствовать тепло на своей новой коже. Знаю, мне надо ценить, что я наконец высосан до самой сердцевины. Но простите, ничего не могу с собой поделать: спасибо, но нет, спасибо.

Пора уходить отсюда.

Как убийственно кстати! Я приплелся назад к терминалу Кей-8, благополучно устроился в одном из этих пыточных серых кресел и, раскрыв Алоизиеву книжку, тут же обнаружил, что Валенты квасит с какими-то новыми друзьями. Из огня да в полымя.

Они пили немецкое пиво и приняли чужака подозрительно приветливо. Все были уже пьяны в обеденный час, и у многих был невнятный, на сербский манер, выговор, который Валенты с трудом понимал.

(Он начал схватывать итальянский во время долгого лечения в госпитале Союзников в Риме, где врачи снова и снова оперировали его мозг, но схватывал он неважно.)

Еще там были иностранные моряки, они по-итальянски спотыкались еще хуже Валенты, но моряки держались ближе к краям кафе и сосредотачивались на выпивке с серьезным, как у великих атлетов, видом. Незнакомые слова жужжали вокруг Валенты, но теплое пиво пилось как нектар, а собутыльники скалились, хлопали себя по ляжкам и валились со стульев, так что Валенты кивал и улыбался, и, когда они поднимали стаканы, а это происходило часто, он тоже поднимал свой, присоединяясь к непостижимым тостам. За мир или за новую бойню, за пиво или за смерть, за то, что было или будет, он так и не мог понять. Alla Salute.[39]

Чтобы ввести вас, как говорится, в курс дела: после утреннего кофе Валенты бродит по Триесту, одолеваемый просвеченными солнцем мыслями о девушке из вокзального кафе. (Тележным колесом проехала ему по сердцу, вот что она сделала.) Он притворяется, будто все дело в доброте, с которой она отнеслась к нему утром, — такого он не помнил уже много-много лет. В 1939-м, когда пришли Советы, Валенты как-то раз видел, как один старик из их деревни остановил русских солдат, избивавших двенадцатилетнего парнишку, выстрелив одному из них в спину из старинного охотничьего ружья. Конечно, старика тут же убили, его пополам разорвала пулеметная очередь, и когда уцелевший русский заорал, чтобы четверо мужчин вышли подобрать тело, не меньше сорока человек выступили за пороги своих домов. Вот это, думает сейчас Валенты, и было последнее на его памяти явление подлинной доброты. В товарном вагоне, который вез его в лагерь в Северный Казахстан, он видел, как беременная женщина кормила грудью истощенного полузамерзшего мужчину, но Валенты не стал бы признавать в этом доброту, потому что мужчина сам вытащил эту грудь. Женщина слишком ослабла, чтобы отбиваться, и скоро смежила веки и стала рассеянно гладить мужчину по голове. Как бы то ни было, Валенты обнаруживает себя беспечно сидящим в этом кафе на морском берегу, напротив деревянного пирса, который в Триесте зовут Моло Аудаче.

Один из мужчин, медвежьего, и вообще свирепого вида, с черными усами, почти завесившими рот, пустился танцевать, в одинокой шетне

(не имею ни малейшего представления, что это за шетня, очевидно, какой-то танец),

раз за разом обходя комнату. Натыкаясь на стулья или столы, он отпихивал их ногой с комичной свирепостью, и все вокруг восторженно выли, кроме бледной карликовой женщины, хозяйки кафе, чьи писклявые возмущения публика тут же заглушила требованиями налить еще пива.

(Хе… Алоизий как писатель не такой глухарь. «Карликовая женщина»? Господи. Просто его переводчик verklempt.[40] А может, и некомпетентен притом. Traduttore, tradittore, как гласит итальянский каламбур: переводчик, предатель. Или вернее, в моем случае, на который не хватит каламбура: traduttore, minchione: переводчик, болван.)

Скоро он приблизился к Валенты и протянул ему руку. Было непохоже, что бы Медведь задумал что-то обидное, и все-таки Валенты колебался. Этот парень вызывал неослабевающий смех, распинывая стулья и столы, и, перевозбудившись, мог бы решить для пущего веселья уронить на пол пришлого калеку. Медведь окажет себя неуклюжим, но искренним, а Валенты глупо шмякнется об пол. Но танцор вежливо настаивал, а остальные мужчины хлопали в ладоши и ободряюще кивали, и тогда Валенты просунул руку под медвежий локоть, и они двинулись в танце, описывая широкие круги по разгромленной пивнушке. Никакой музыки не было, кроме мурлыкающей песенки Медведя, так что держать ритм было непросто, но они кружили и кружили, пока не исчерпали все возможности маленького кафе и не выкатились на брусчатку тротуара. Все мужчины и даже блондинка-карлица вышли следом на солнце и скоро уже отбивали ладонями такт. Испуганные дети подбегали поглядеть на танец, с пирса безучастно смотрели рыбаки. Напевая, Медведь улыбался и закрывал глаза, будто вспоминая, с огромным усилием воли, что-то глубоко личное и мирное, и Валенты, вдохновившись, занялся тем же. Он старательно рылся в памяти, но она выдавала единственный образ: девушка из вокзального кафе склоняется, чтобы подать ему кофе, чашечка музыкально позвякивает на блюдце. И это было не просто самое свежее впечатление в голове, выпрыгнувшее на передний план за счет новизны, или самое прекрасное, или самое яркое — нет, это было единственное видение в голове, точно одинокая звезда, сияющая в ночном небе. От такой пустоты в черепе Валенты терял равновесие и два раза чуть не упал, но партнер крепко держал его и, запрокинув огромную голову и крепко сжав веки, выпевал непонятные слова, которые заполняли пустоты в сознании Валенты, как еда заполняет брюхо голодного.