Вера Фигнер - Запечатленный труд (Том 2)

• Название: Запечатленный труд (Том 2)
• Автор: Вера Фигнер
• Издательство: Издательство социально-экономической литературы “Мысль”
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Замечательная русская революционерка-народница Вера Николаевна Фигнер (1852–1942) прожила долгую и необыкновенную жизнь. Она родилась в 1852 году — в царствование Николая Первого, лучшие годы жизни отдала борьбе с его наследниками Александром Вторым и Александром Третьим, Николаем Вторым, которые наградили ее десятилетиями тюрьмы и ссылок.

---

Стоит ли говорить, что то была иллюзия… Осталось неизвестным даже, передано ли по назначению заявление Грачевского, а непосредственным результатом было то, что у него тотчас же отобрали письменные принадлежности, книги и даже лекарства (бромистый калий и хлорал).

Время шло, и в голове Грачевского складывался план в случае безрезультатности его записки добиться реформ иным путем, не щадя жизни.

В мае 1887 года по поводу увода в карцер (в старую тюрьму) нескольких товарищей (за перестукивание) Грачевский простучал соседям:

— Нет сил терпеть более: просто с ума сойду!.. Завтра же ударю доктора…

Никакие уговоры не помогли, и 26 мая он ударил доктора Заркевича, этого молодого слабовольного труса, всегда прикрывавшего смотрителя, вплоть до избиений, которые производились жандармами по приказу Соколова и последствия которых он видал воочию[27].

Сообщив товарищам о том, что он сделал, Грачевский сказал, что он хочет суда, чтобы описать положение тюрьмы, а если его не казнят, посадят на цепь и будут мучить, то он сожжет себя керосином.

В тот же день его увели в старую тюрьму, откуда живым он уже не вышел…

Месяцы шли, а суда над Грачевским все не было. Отчаявшись во всем, что им было предпринято раньше, и потеряв наконец всякую надежду предстать на суде (которому его не предали под предлогом душевной болезни), но желая во что бы то ни стало предать гласности все муки и надругательства, павшие на долю ему и его товарищам, он выполнил ранее составленный замысел и 26 октября 1887 года облил себя керосином из большой лампы, освещавшей камеру, и сгорел.

Мрачная драма, достойная суровой эпохи средних веков, совершилась, совершилась в XIX столетии в 50 верстах от столицы культурного государства… Да! Шлиссельбург был таким уголком великой империи, где горсть политических узников жила в условиях чуть не более тяжких, чем условия жизни Иоанна Антоновича, тень которого еще осеняет мрачный каземат, где он был убит… Там, отрезанный от всего мира, узник не мог поднять голоса в свою защиту и быть услышанным.

Погиб Минаков… расстрелянный! Он протестовал, желая явиться на суд. Обращаясь к суду, он обращался к родине. Он верил, что родина услышит…

Погиб Мышкин… расстрелянный! Он протестовал, чтоб предстать перед судом, и, обращаясь к суду, верил, что голос его будет услышан, что родина его услышит…

Погиб Грачевский… сгоревший! Он протестовал, он требовал суда. Во что бы то ни стало он хотел быть выслушанным.

Но тщетно… И он делает из себя зловещий факел, пламенеющий в стенах склепа — той старой исторической тюрьмы Шлиссельбурга, в которой он отлучен от нас. Вот обширная комната коридора — настоящий зал для заседаний инквизиции. Ряд темных дверей, запертых семью замками. Они стоят мертвые и неподвижные, замкнутые так, будто им суждено никогда не раскрыться. Угрюмая темнота и сырость. Сумрачные темные фигуры жандармов странно колышутся в пустоте, как тени или зловещие призраки палачей или наемных убийц в каком-нибудь Тоуэре… И тишина… Тишина… Внезапно происходит смятение, беспорядок… Все задвигалось, заволновалось… Отчаянно дергают ручку проволоки от звонка, давая сигнал тревоги…

Но все двери неподвижны: они заперты… Его дверь[28] заперта… и ключа нет… А там, за дверью, во весь рост стоит высокая худая фигура с матовым лицом живого мертвеца, стоит и темнеет среди языков огня и клубов копоти и дыма. Огонь лижет человека своими красными языками… огонь сверху донизу, со всех сторон… Горит, дымится факел, и этот факел — живое существо, человек!

Поспешными тяжелыми шагами входит Малюта… В широкой руке крепко стиснута связка ключей. Нижняя челюсть опущена и нервно вздрагивает, выдавая волнение… но привычная рука быстро вкладывает заветный ключ в скважину замка. Наконец-то! Дверь отперта… Камера в дыму, в огне. А в середине по-прежнему человек… Дым и огонь… клубы дыма, языки огня… Запах керосина и гари… Сгорели волосы, догорает одежда и падает…

Мрачная драма свершилась. В клубах дыма померкла мысль, в пламени огня погасло сознание.

Несколько стонов, глухих, подавленных стонов, — и человек умер.

Через три дня Шлиссельбургскую тюрьму посетил генерал Петров, и вслед за тем смотритель Соколов исчез: он был уволен за недосмотр.

Жертва принесена, и в тюремной жизни наступает перелом… Бездыханно лежат мертвые, а живые начинают легче дышать.

Шлиссельбург остался, но Малюты Скуратова уж нет.

После увольнения Соколова в ноябре 1887 года в тюрьме на целое полугодие наступило междуцарствие. Нового смотрителя почему-то не назначали. Быть может, было колебание, какого рода лицо должно заместить Соколова, и должность смотрителя временно исполнял жандармский офицер, служивший по хозяйственной части. Человек лет 35-ти, довольно бесцветный, в тюрьме он ничем не проявлял своей власти, а в апреле 1888 года приехал наконец и назначенный смотритель Федоров, надоедливый, как мы его потом узнали, но не свирепый старик, большой формалист и доносчик. При нем вскоре кончился наш протест в форме отказа от огорода и прогулки вдвоем, и мы с Людмилой Александровной могли вновь соединиться, так как все товарищи получили эту льготу, и, войдя в норму, она перестала быть наградой за «хорошее поведение».

Глава восьмая Смотритель Соколов

В качестве главного заправилы в русском застенке XIX столетия смотритель Соколов был как нельзя более на своем месте. Он вышел из низов, поступив в 1851 году рядовым; потом, перейдя в жандармы, выслужился из унтер-офицеров корпуса жандармов и, по рассказам, выдвинулся благодаря тому, что проворно, как железными тисками, хватал арестованных за горло при попытках проглотить какую-нибудь компрометирующую записку[29]: повышаясь с 1855–1856 годов по службе (отличался «в делах с польскими мятежниками в 1863 году»), получая ордена и денежные награды, после 1 марта он был произведен в хранители тех, кто привел царя к гибели: его сделали смотрителем Алексеевского равелина, в который были заключены члены «Народной воли».

Соколов был человеком совершенно необразованным и некультурным, не умевшим даже правильно говорить по-русски[30]: он говорил «эфто» вместо «это», «ихний» вместо «их» и т. д. Когда случилось, что Морозов, желая решить какую-то задачу, нацарапал на стене треугольник, смотритель, ворвавшись в камеру и тыкая пальцем в рисунок геометрической фигуры, угрожающе зашипел:

— Эфто что такое? Прошу без эфтих хитростев!

Среднего роста, очень крепкий для своих 50–55 лет, широкоплечий и коренастый, он имел тупое, суровое лицо, обрамленное темной бородой с проседью, серые глаза с упрямым выражением и подбородок, который при волнении судорожно дрожал.

К исполнению своих обязанностей он относился с такой ревностью, что никаким жандармам не доверял наблюдений над узниками. Удивительно, что он спал не в тюрьме, а у себя дома — у него были жена и дети. Не будь он мужем и отцом, вероятно, он был бы день и ночь неразлучен с нами. Широкая мускулистая рука его ни на минуту не выпускала связки ключей от камер: ежедневно собственноручно он отпирал и запирал как их, так и дверные фортки при раздаче пищи, зорко следя за каждым жестом своих подчиненных.

Когда нас выводили на прогулку, он сопровождал каждого, выступая вслед за жандармами, а когда все «клетки» были заполнены, взбирался на вышку и выстаивал вместе с унтерами целые часы подряд во всякую погоду, в снег и дождь, наблюдая, все ли в должном порядке.

Его жандармы были вышколены до последней степени.

Принимая на службу, Соколов подвергал их искусу и производил отбор, прогоняя без пощады тех, кто оказывался не на высоте положения. Жандармы боялись его как огня и понимали каждый немой жест своего повелителя. Никто и ничто не могло заставить их нарушить вынужденную немоту, но слушали и слышали они изумительно хорошо, в чем им способствовало замечательное в акустическом отношении тюремное здание. В длинном коридоре с 20 камерами наверху и таким же числом в нижнем этаже, отделенном от верхнего лишь сеткой, крадущийся в мягких туфлях жандарм с одного конца слышал самое легкое постукивание в стену на другом. Так же тихо подкрадывался и смотритель, когда в мгновение ока надо было врасплох напасть на нарушителя дисциплины, увлекшегося беседой через стену с соседом. Большинство унтеров перешло в Шлиссельбург из Алексеевского равелина вместе со смотрителем и узниками, находившимися там. Они были, таким образом, люди опытные, видавшие всякие виды, прошедшие суровую, мрачную школу. Вначале жандармы, несомненно, наших фамилий не знали. Эти фамилии должны были оставаться тайной решительно для всех, не исключая и начальствующих. Как было сказано раньше, потеряв все права, мы потеряли и право носить свои фамилии и стали просто номерами. И сила дисциплины была так велика, что в течение всего двадцатилетия ни один человек из тюремной администрации и из низшего персонала ни разу не назвал меня иначе как номер 11-й. Так было, несмотря на то что со времени совместных прогулок наши номера были расшифрованы громкими голосами разговаривавших: ведь нельзя же было запретить всем нам называть друг друга по имени.