Глеб Успенский - Том 4. Из деревенского дневника

• Название: Том 4. Из деревенского дневника
• Автор: Глеб Успенский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1955

В настоящее издание включены все основные художественные и публицистические циклы произведений Г. И. Успенского, а также большинство отдельных очерков и рассказов писателя.

В четвертый том вошли очерки «Из деревенского дневника», «Мученики мелкого кредита», «Непорванные связи», «Овца без стада», «Малые ребята» и «Без определенных занятий».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Под самыми окнами послышался хляск по грязи лошадиных копыт… Кто-то, по-видимому, быстро подскакал к окну и остановился; кто именно подъехал к окну, не было видно — на дворе уже стемнело — да, кроме того, едва учитель приблизился к раме и припал к стеклу, защищаясь рукою от света, как хляск копыт послышался снова… Тот, кто подъехал, побыл у окна несколько секунд и поспешно ускакал прочь…

— Уж не урядник ли тут разъезжает? — сказал учитель в беспокойстве… — И что им еще от меня нужно?.. Узнай, пожалуйста, — обратился он к Грише, — кто там разъезжает; выйди, посмотри, будь друг.

Самовар уже был готов. Гриша торопливо, насколько это было возможно при его неповоротливости, поставил его на стол, за которым я занимался чтением, торопливо оделся и ушел. Учитель, встревоженный воспоминаниями недавних беспокойств, со всего их тягостной, досадной, выводящей из терпения бессодержательностью, умолк и, тревожась ожиданием Гриши, то беспокойно шагал по комнате и ерошил волосы, то, чтобы скрыть беспокойство, принимался хлопотать около самовара, заваривая в рассеянности груду чаю.

Наконец Гриша воротился.

— Урядник и есть! — сказал он, едва отворив дверь.

— Ко мне?

— Не! не к вам… На деревню поехал… по нашему делу. Сейчас надо бечь от вас.

— Ну слава богу!.. Просто мученье, ни я ничего не понимаю, ни они ничего не понимают… ведь это с ума можно сойти!.. Давайте чай пить… Ты что ж не раздеваешься? — обратился учитель к Грише.

— То-то бечь надо… Урядник-то по нашему делу, я вам сказывал, приехал. Опрашивать будет…

— Какое такое у вас дело с урядником?

— Да тут у нас, у робят, дело-то… Не знаю еще, меня-то примут ли… Ишь вон давеча говорят, чтобы меня в компанию не брать…

— Какое дело-то, я все-таки не понимаю.

— Да тут дело… когда-то еще выйдет решение. Долго… Кабы ежели бы решение вышло, ну, тогда хорошо всем будет, по двадцать пять рублей на брата выйдет по закону… Этто трактирщик Маслов подал на Недоноскова…

— Недоносков тоже трактирщик? — спросил учитель.

— Из-за того и подал Маслов-то, что Недоносков ему перебивает торговлю… Правов у него нет на вынос, а он отпускает вино-то… вот из-за этого… Ну, а наши робята подсобили Маслову-то…

— Каким родом подсобили?

— Как подсобили-то? Уговорились с Масловым пойтить к Недоноскову в трактир… на чай, например, на расход Маслов свои три рубли дал. Чаю пей сколь хошь… Ну и чтобы купить у Недоноскова бутылку вина за печатью… Недоносков-то не давал — ну упросили… А Маслов, значит, и пымал с вином-то… Так уговор был, чтобы пымать нас… Маслов-то говорит — мне, бает, ничего не нужно, а что выйдет по решению из суда — все вам, а там, вишь, сто целковых придется и больше еще ста, сказывают… Ну а меня-то в компанию принять не хотят. «За что тебя, говорят, ты не уговаривался…» Так что ж, что не уговаривался? Я же их в трактир привел, на свои чаем угощал, а они три-то рубли, почесть, целыми скрыли, поделили промежду себя… Вот теперь урядник приехал, допрашивать будет, я сам от себя покажу, пущай по закону разделят, по правилам, коли добром в компанию не принимают. Стало быть, покуда прощайте…

Последние слова, касавшиеся неодобрительного поведения товарищей, Гриша произнес детски-обиженным тоном.

Он ушел, а мы с учителем молча и многозначительно переглянулись. Оба мы были поражены этой детской наивностью, с которою Гриша воспринял и передал нам чистейшую гадость.

А такую гадость, как липкую грязь, господа Масловы и Недоносковы в обилии и ежеминутно разбрасывают вокруг себя в поучение подрастающему поколению деревни.

Без определенных занятий*

(Очерки, заметки, наблюдения)

I. Волостной писарь. Сон под новый год

1

Журналисты и литераторы имеют обыкновение под новый год видеть разные более или менее фантастические сны, о которых и повествуют в новогодних нумерах тех изданий, в которых имеют честь состоять сотрудниками. Будучи до некоторой степени прикосновенен к журнальному делу и литературе, и я, пишущий это, также сподобился сновидения и также, по примеру прочих собратий моих, хочу сказать о нем два слова читателям. Само собою разумеется, что я заснул внезапно, не помню как и когда, но очень хорошо помню, что сновидение было не фантастическое, без малейших каких-либо черт сказочного, неправдоподобного или таинственного элемента; напротив, сон мой был необыкновенно реален и скорее походил на газетную корреспонденцию, чем на действительный сон; во сне я видел статистические цифры, журнальные статьи, читал процессы — словом, почти ни на мгновение не отрывался от действительности; причиною такого «газетного» сновидения было, по всей вероятности, то, что я заснул с газетой в руках; догадываюсь, что и причиною того, что я заснул, и притом заснул внезапно, как убитый, было опять-таки то, что накануне нового года я слишком усердно предавался чтению «новых» газет, хотя если не все из них, то весьма многие не только, по-видимому, не имеют намерения усыплять своих читателей, но как бы стараются изо всех сил разбудить его и поэтому кричат, даже «орут», и вообще стараются взять горлом. Окончательно же свалила меня с ног ныне уже не существующая газета «Россия», под патриотические вопли которой я и смежил свои вежды.

Вопли эти касались самого прозаического вопроса — вопроса о волостных писарях, и так как они имели значительное влияние на весь последовавший за чтением сон, то я и должен сказать, в чем именно они заключались. «Здесь, — вопияла газета, — у самых корней государственной жизни (в деревне и в особенности в волостном правлении), у самых источников всех ее питательных соков, все задачи, права и обязанности управления может с удобством нести на себе и круглый невежда, и пьяница, и вор, и даже революционный агитатор!» Тут же исчислены были и самые обязанности управления, исполняемые в настоящее время пьяницами, невеждами, ворами и даже агитаторами. Обязанности эти оказываются далеко не шуточными, а именно: «полицейская власть, власть судебная, ибо он фактически управляет волостным судом; он же заведует администрацией волости, распоряжается исправлением дорог, содержанием пожарной части, мерами общественного призрения, наблюдает за нравственностью, за исполнением санитарных правил, за действиями сельских должностных лиц; он же заведует волостным хозяйством, мирскими сборами и капиталами, продовольственными запасами; он заведует раскладкою и взиманием государственных и земских сборов; по его распоряжению выполняются требования воинской повинности; от него зависит выдача паспортов, увольнение крестьян в заработки, вызов их оттуда обратно; он исполняет и объявляет по волости вновь изданные законы, правительственные распоряжения и предписания уездных учреждений и т. д. Одним словом, все те разнообразные предметы управления, для заведывания которыми существуют в губернии и уезде различные уездные и губернские распорядительные, исполнительные и контролирующие учреждения — а над ними в столице центральные — все это в волости вверено единоличному, в большинстве случаев самостоятельному и бесконтрольному ведению писаря и старшины…», которые, как уже знаем, зачастую оказываются пьяницами, невеждами, ворами и даже революционными агитаторами… Я заснул собственно на заключительных словах статьи, где говорится, что на смену этим пьяницам, ворам и проч. должны быть допущены новые силы, «новые деятели с высшим умственным и нравственным уровнем» («Россия», № 63). Последние три строчки патриотической статьи, повторяю, убаюкали меня, и главным образом потому, что в последнее время, когда «повеял зефир» и русскому пишущему человечеству представилась некоторая возможность сказать свое слово погромче того, как говорилось оно недавно, — эти призывы образованного человека к делу, к вмешательству в запутанные до безобразия условия народной жизни, слышатся из всех и новых и старых передовиц, вылетают из-под всех перьев, но, увы! вылетают почти всегда без плоти и крови, без малейших попыток определить это участие, очертить хотя бы и гадательно, хотя бы и с примесью известной доли непрактической фантазии… Предложения, простые и сложные, соединенные в приятные округленные периоды, в которых обыкновенно выражаются и излагаются эти призывы, хотя и приятно ласкают ухо слушателя и мысль читателя, но в большом количестве не могут считаться питательной и полезной для ума пищей, и вот почему читатель очень скоро набивает от них оскомину, и его начинает клонить сон в таких пунктах патриотических воззваний, где, казалось бы, надобно было воспрянуть и ожить…

После слов «умственный и нравственный уровень» я почувствовал, что веки мои слипаются и я, как ключ ко дну, стремительно погружаюсь в непробудный сон… Где я?.. Оглядевшись, я догадался, что нахожусь в волостном правлении: белые голые стены, кой-где украшенные планом уезда, портреты государя, министров… Комната большая, просторная; в углу — сундук с деньгами, а передо мной широкий стол с кучей бумаг, с двумя сальными свечами в приличных подсвечниках, за столом — радостная фигура молодого волостного писаря, которым сновидение не задумалось сделать моего старинного знакомого, по фамилии Лиссабонского… Эта великолепная фамилия уже сама по себе означает, что человек, который носит ее, есть разночинец, то есть принадлежит к такому классу людей, который, несмотря на свою многочисленность в русской земле, поставлен вне всякой возможности быть для нее чем-нибудь иным, кроме бремени. В былое время крепостного права вся эта масса безземельного, грамотного пролетариата прямо кормилась народом, в виде поповских, дьяконовских, чиновничьих, приказчичьих семейств, с упразднением же крепостного права вся эта масса народа брошена на произвол судьбы. Для громадного большинства этих несчастных людей бедность не дает возможности пройти весь круг образования, дающий вход в общество; земельный надел, могший прикрепить массу таких людей к крестьянскому труду и миру, — оказался почему-то невозможным; ремесленных, сельскохозяйственных и других профессиональных школ и училищ, дающих возможность приложить свои руки к труду и есть не сухой хлеб, как всем известно, существует на всю многомиллионную Россию так мало, что не насчитаешь и пятка. Таким образом, на глазах у всех образовался громадный резервуар грамотных, но зависимых в куске хлеба от любого богатого мужика, кабачника, людей, которые в большинстве случаев и стоят у «корня государственных основ», но из этого же резервуара выходит немало людей (они ведь люди), которых близость к народной среде, знакомство с нею невольно и неотразимо побуждают и жить и работать в ней, и притом не на пользу кабачникам и мироедам, а на пользу народу… Лиссабонский был именно разночинец последнего свойства. Со школьной скамьи он постоянно стремился найти какое-нибудь дело в деревне, именно в деревне, а не в городе, где, по его словам, он просто не «умел» жить. Нельзя сказать, чтобы ему не удавалось по временам пристраиваться к месту, и не в городе, а в деревне, но он обыкновенно выдерживал недолго; выходили места в конторщики, в приказчики, в писаря к мировым посредникам, но везде он не уживался долго потому, что собственно хлеб, харчи, словом, возможность быть сытым — не привлекает его. Да и работать-то приходилось больше на состоятельного человека, а Лиссабонский, по доброте сердца и потому еще, что в голове его бродили кой-какие идеи, желал работать как раз наоборот, на несостоятельного человека, мужика. «Состоятельный, — говорит он, — найдет; за деньги к нему пойдет и не такой грамотник, как я; вот Губонин да Поляков — деньгами забирают в руки самый цвет интеллигенции; все куплю, сказало злато… А вот у кого денег-то нет, кто „купить-то“ не может нужного человека, вот тому-то и надо помогать. Ну, да время не такое стоит…»