Герман Брох - 1918. Хюгану, или Деловитость

• Название: 1918. Хюгану, или Деловитость
• Автор: Герман Брох
• Жанр: Современная проза

В центре заключительного романа "1918 — Хугюнау, или Деловитость" — грандиозный процесс освобождения разума с одновременным прорывом иррациональности мира.

В оформлении издания использованы фрагменты работ Мориса Эшера.

---

(Брох сделал этот небольшой доклад 6 февраля 1931 г., предваряя чтение отрывков из второй части романа "Лунатики" ("Эш, или Анархия") в Венском народном университете. Текст данного комментария был отправлен Брохом письмом венскому литературному критику и журналисту Тео Фельдману 7 февраля 1931 года; он указывал, что это наброски его мыслей к книге о Джеймсе Джойсе и современном романе, из чего следует, что доклад можно рассматривать как первый вариант эссе Германа Броха "Джеймс Джойс и современность".)

Предваряя разговор об основах романа, из которого я прочитаю пару отрывков, я хотел бы кое-что сказать. Это как раз отрывки из готовящейся к изданию теоретической книги. Основы всегда означают кредо, основное убеждение, из которого рождается книга, ибо без этого убеждения работа изначально обрекалась бы на то, чтобы стать макулатурой. Этим, естественно, не сказано, что глубокое убеждение защищает работу от того, чтобы она оказалась макулатурой.

Другими словами, речь идет о вопросе: при каких условиях роман имеет право на существование? Сам собой напрашивается ответ: у него вообще нет никакого права на существование. Это можно обосновать различными причинами. Хотя бы той, что у времени тяжелейших экономических трудностей нет органа для художественного производства, да даже и не может быть.

Или, если сказать одним лозунгом, в такое время нужны не слова, а дела.

Ведь теперь многие лозунги, если они к тому же еще так глупо звучат, часто имеют реальную питательную почву для своего существования.

Что такое, собственно, "дела"? Конечно, что-то в высшей степени непосредственное: непосредственное обращение к объекту, непосредственная связь между субъектом и объектом, говоря по-другому, непосредственный контакт индивидуума с его жизнью, короче, с миром.

Один пример: средневековье как платонически-схоластическое образование рассматривало мировые феномены, а также человека всего лишь как звенья теологической системы. Сущностью Возрождения, и протестантизма тоже, может считаться реализация этого, скажем, опосредованного мировоззрения. Возрождение как час рождения современного естествознания впервые с античных времен поставило объект природы в положение непосредственной досягаемости для человека, Протестантизм делает как раз то же самое с религиозным переживанием.

Мы зашли бы слишком далеко, если бы продолжили рассмотрение этого примера, который открывает довольно широкие перспективы, Но следовало бы сказать, что только сегодня Возрождение дало свои полные всходы. Только работающий человек сегодняшнего дня полностью погружен в жизнь. Я не вижу необходимости распространяться на эту тему. Такую погруженность в жизнь каждый из нас ощутил на собственной шкуре. Работающий человек сегодняшнего дня в намного более глубоком смысле безмолвен, чем хотя бы тот же траппист[56]. Его язык, собственно, всего лишь понимание, он, по сути, воспринимается в самом широком смысле — всегда только сигнал, всегда только деловое письмо. Он говорит вещами настолько, насколько это необходимо, но он никогда не говорит о вещах. А если он не находится на своем рабочем месте, то занимается спортом и устанавливает непосредственные и безмолвные отношения с природой. Или идет в кино. Или слушает музыку по радио, Никогда еще мир не был так наполнен воздействием изображений и музыки, как сегодня. О роли музыки в современной системе ценностей надо было бы поговорить особо. Делая краткое обобщение, человек сегодняшнего дня является смотрящим и слушающим человеком, но он радикально антиинтеллектуализирован.

Да, а как тогда обстоят дела с интеллектуальностью? Современный интеллектуал является совершенным ученым, то есть ученым-естествоиспытателем. Не стоит говорить о результатах его работы. Вы все знаете, что обращение к объекту обогатило картину мира столь непостижимым образом, что мы располагаем теперь новым космосом,

Но и здесь, в этой интеллектуальной сфере, очевидно пренебрежение словом. Наука постоянно пытается сделать независимым от слова свой язык, свои деловые письма, т. е. она ищет абсолютно корректное средство понимания. И она нашла его. А именно в математике, в той математике, которая тоже взяла свое начало в Возрождении. Кант такое направление развития предвидел, когда признавал за учеными ровно столько научности, сколько в ней содержалось математики, т. е. способности выражаться математически. С точки зрения слова безмолвными стали и науки.

Значит, мы, имеются в виду те из нас, кого еще заботит слово и словесное выражение, находимся на потерянном рубеже? Хотим выразить что-то, что вообще не содержит никакого выразимого субстрата? Интеллектуальные речи о вещах превратились в пустую болтовню?

Это вопросы, на которые вовсе не так легко ответить. Если вы, например, смотрите русскую культурную программу, которая допускает только реальные науки, настроена максимально антиинтеллектуально и антиплатонически, то в вашем распоряжении не только иллюстрация к сказанному, но также и возможность радикального ответа, причем в негативном смысле. А если вы посмотрите на сегодняшнее состояние философии, или по меньшей мере на ту ее область, которая сегодня заняла своего рода ведущую позицию, а именно — исходящий от Рассела[57] неопозитивизм, то вам уже это имя скажет, что ответ будет в таком же направлении.

В мире как раз нет никаких изолированных проявлений. Но именно при рассмотрении этой философии становится очевидным, что этой возможности ответа не хватает.

К чему стремится новая философия? К поднятию до уровня чистой науки, к уходу от болтовни о вещах, она требует в конце концов своей математизации. Это радует. Имеется уже и начало, конкретно в логичности и языке ее символов.

Но одновременно отчетливо просматривается и обеднение теперешней философии. Конечно, в этом смысле теперешняя философия ненаучна, иначе не имелось бы так много философских школ, конечно, она в значительной степени была переливанием из пустого в порожнее, но у нее большое наследие, которое необходимо со времени ее возникновения или, скажем, дабы уж назвать имя, со времени Платона беречь и никогда не забывать. Она неизбежно направляла взгляд на этические проблемы, и она в самом широком смысле всегда была теологией.

Математизация философии исключила из ее проблематики огромную область мистико-этического. По праву исключила. И отодвинула, наверное, на потом, пока средства выражения рационального не разовьются настолько, чтобы быть в состоянии охватить метафизическое.

Но исключение иррационального из рациональной научности не может уничтожить иррациональное. Оно здесь. И беспрерывно заявляет о себе. Может, неудержимее, чем когда-либо. В чем превосходили более ранние эпохи нашу эпоху, так это в строгой рациональной системе ценностей, поскольку не забывайте: каждая религия национальна, и ничто не проклинает религия так глубоко, как неопределенно мистическое.

То, что мы переживаем, есть развал большой рациональной системы ценностей. И, вероятно, катастрофа человеческого, которую мы переживаем, является не чем иным, как этим развалом, Катастрофа безмолвия.

У нас, грубо говоря, нет философии, в значительно большей степени у нас нет и теологии. Рациональных средств для ее оживления у нас нет или еще нет.

Но проблемы здесь, они выражены резче, чем когда бы то ни было в своем безмолвии. И если мы хотим заняться ими, то мы можем это попробовать только на их собственной почве, на почве иррационального. И это иррациональное выражение, это познание, колеблющееся между передаваемостью и немотой, эта выражаемость посредством символов и несказанного всегда были художественными, всегда были поэтическими,

Сочинение всегда не терпело познания, опережало рациональное, прокладывало путь.

Или, если хотите, многообразие события рационально неисчерпаемо, Рациональное движется миллиметровыми шагами вперед, оно должно мостить мир, так сказать, атомами, а человек нетерпелив, Жизнь его коротка, и он кричит о цельности.

Отсюда можно попытаться понять задачи поэтического в сегодняшнем мире. К чему стремится философия: представить мир и из самого этого представления найти путь к этике и к определению ценностей, эта задача философии, как кажется теперь, совпадает с поэзией и особенно с эпической поэзией, или, если уж быть очень нескромным, точно так же, как из античных поэтических космогонии развились рациональная философия и науки, теперь вследствие самоотречения научного и отказа теологического иррациональные составные жизни снова отсылаются к иррациональному выражению поэтического.

Само собой разумеется, что сказанному можно привести только косвенное доказательство. Частью такого доказательства исторически может выступать то, что новая форма романа должна возникать как раз в тот момент, когда средневеково-теологическая картина мира вступила в окончательную фазу процесса своей ликвидации, то есть в конце барокко на исходе III века. Это время отражено в "Вильгельме Мейстере"[58], Второй частью такого доказательства была бы ссылка на полиисторический характер всех философий. Подобно уменьшенному отпечатку великих религиозных космогонии, из которых схоластика средневековья может считаться наиболее близким к нам по времени примером, все последующие философии пытались полиисторически свести в свою систему все знание о мире, Да, эта, по сути, второстепенная характеристика философского стала с упадничеством философического его основной опорой. В конце концов дело дошло до того, что, как у Вундта1, под философией стали понимать просто сложение всех наук.